Ничей

Колобков побледнел и облизнул губы.

– Понимаете, сам текст писал я по заданию Валентина Юрьевича, но кто подписывал, я не знаю, уверяю вас.

– Владимир Владимирович, – начал я голосом, который был неприятен мне самому, – вы всё-таки числитесь сотрудником нашей пресс-службы. Я вижу и понимаю вашу особую роль, но вы хотя бы заранее уведомляйте меня о публикациях, которые должны идти от моего имени. На большее я уже давно не претендую.

Глаза у Колобкова отчаянно бегали туда-сюда.

– Алексей Николаевич, прошу меня извинить, если что-то не так. Но это действительно было поручение Валентина Юрьевича.

– И в редакцию ездили по его поручению?

– В редакцию?

– Да.

Колобков облизнулся еще раз.

– Понимаете…

– Это тоже было поручение Валентина Юрьевича? – перебил я его.

– Да, но…

– Вы в курсе, что согласно утвержденному положению о пресс-службе все контакты со СМИ от лица парламента осуществляет только начальник пресс-службы или ее сотрудники по его поручению?

– Я…

– Я лично вам поручал выяснять отношения с редакцией «Фактов и комментариев»? Да или нет?

– Алексей Николаевич, были затронуты честь и достоинство Валентина Юрьевича. Это вопиющий факт! – с надрывом в голосе заявил Колобков.

– О своих чести и достоинстве Валентин Юрьевич способен позаботиться сам. Цитирую его же высказывание, – сказал я. – И сообщите мне, пожалуйста, кто конкретно будет проводить эту вашу экспертизу?

Колобков прекратил облизываться и выпрямил спину.

– Экспертизу? В частности, я буду проводить.

– Вы?

– Да. Забыл вам сказать: в прошлом месяце я защитил кандидатскую диссертацию по словесности. И еще этим займется Андрей Павлович.

Я откинулся на спинку кресла. Вот уж точно было «без комментариев».

Об Андрее Павловиче Карлове был особый спич. Появился этот кадр на парламентском горизонте примерно через неделю после моего назначения. Все мои предложения по комплектованию штата пресс-службы Хрюшников тогда завернул, сказав, что денег в бюджете нет. И на следующий же день, при подписании очередных важных бумаг, спикер как бы вскользь сообщил мне, что под мое командование с понедельника поступит бывший собкор «Советской промышленности». По неопытности я начал возражать, приводить логические доводы, но был отослан прочь. И собкор со стажем приступил к выполнению обязанностей референта.

В журналистских кругах это событие вызвало изрядный смех. Андрей Павлович относился к тесному кружку спивающихся корифеев. Корифеями эти работники пера и микрофона величали себя сами, ибо когда-то вместе учились и получали ценные указания из обкома партии. После краха социализма судьба раскидала их, и отчего-то ни один особо не преуспел. Карлова из «Советской промышленности» выперли, да и сама «Промышленность» протянула недолго. Обиженный на весь белый свет, Андрей Павлович подрабатывал в разных изданиях, рангом пониже и с уровнем оплаты поскромнее. Писал, как он выражался, крепкую публицистику. Я в ней ничего крепкого не видел, мог лишь гадать о крепости употребленных при написании напитков. В погоне за яркими эпитетами вольно обращаясь с фактурой, Карлов неоднократно нарывался на неприятности. За него редакциям не раз приходилось письменно извиняться. Посему корифей сменил немало изданий, а несло от него вечно, как от ликероводочного завода.

Когда в парламенте Андрею Павловичу сказали, что рабочий день здесь начинается в девять утра, он сильно оскорбился. По словам Андрея Павловича, произнесенным при этом, он всегда был и остался человеком творческим, а человеку творческому не пристало являться в контору по звонку. Человек творческий, по его словам, творит, опираясь на вдохновение, а не по приказу. Как ни странно, после этих слов из аппарата его не попросили. Хрюшников, по данным из надежного источника, прямо балдел от корифеевой писанины и даже приводил ее в пример. Сидеть вдвоем с Карловым в одном кабинете никто не хотел, дабы не подвергнуться отравлению. В конце концов, после внутренней борьбы, подселили к нему бедную Ольгу – как самую молодую и не могущую сопротивляться.

– Идите, Владимир Владимирович, занимайтесь, – сказал я веско, давая понять, что беседа окончена.

День в парламенте близился к финишу. Хрюшникова я так и не услышал и не увидел. От Елены Вячеславовны узнал, что спикер заезжал минут на десять, потом снова уехал. Соединить она, по ее словам, не успела – а вернее, как всегда, не захотела. Думаю, по своему обыкновению разгадывала кроссворды и сканворды. К такому варианту я был заранее морально подготовлен. Поэтому очередной гость застал меня за составлением пространной служебной записки на высочайшее имя.

Дверь отворилась, пропуская внутрь кабинета Семёна Марковича Домашевского, одного из моих предшественников на высоком посту в пресс-службе законодательного собрания. Служивший верой и правдой партийному спикеру из фракции «Коммунисты и беспартийные», он был без церемоний выброшен из ближнего круга при смене караула. Эпоха «Ядрёной России» загнала Семёна Марковича в консультанты третьесортного отдела писем. Зам управляющего делами Власьев собственноручно выкинул в коридор пожитки и бумаги опального пресс-секретаря.

Семён Маркович, кроме службы в аппарате, преподавал на факультете словесности и слыл хорошим дядькой. Пересдавать экзамены к нему приходили прямо сюда. Напугав разгильдяев и разгильдяек нахмуренными бровями и суровым тоном, он всякий раз потом смягчался и говорил: «Ну ладно, давайте вашу зачетку». В молодости Семён Маркович сам поработал журналистом, вкусил и партийного хлебушка – то есть, ведал, что почем. Его и сейчас привлекали к творческим работам, а если конкретно, поручали готовить поздравительные адреса и обращения. До пенсии Домашевскому оставалось несколько месяцев, и в верхах сейчас решалась его дальнейшая судьба.

– Здравствуйте-здравствуйте, Семён Маркович, – улыбнулся я ему. – Заходите, пообщаемся.

– Да зачем я тебя отвлекать буду? – вздохнул Семён Маркович, проходя и пристраиваясь у окошка.

– Вы меня никогда не отвлекаете, – заверил я.

– Ну что, пнули Забегалова? – издалека начал Семён Маркович.

– Пнули. Только зачем и кто, до сих пор не пойму.

– А ведь он уверен, что это ты, – прищурился Семён Маркович.

До меня дошло не сразу. Семён Маркович глядел, улыбаясь, и протирал мятым носовым платком очки.

– Я?!

– Ты, ты. Он же знает, что ты его не любишь.

– Да что он, девица красная, чтобы я его любил?

– Не знаю, не знаю…

– Вообще, откуда эта информация?

– Говорят в кулуарах, – Семён Маркович неопределенно повращал очками.

– Может, стравливают нас таким образом? – предположил я.

– Может, и стравливают. Тот же Никифор Мефодиевич на тебя ох как зол…

– Да пошел он, гнида старая! – не сдержался я.

– Говорит, обидел ты его сильно, – продолжал Семён Маркович.

Я захотел плюнуть, да некуда было.

Никифору Мефодиевичу, по моему убеждению, давным-давно пора было прищемить его поганый язык. Таких, как он, следовало еще году в девяносто первом вывезти на барже подальше от берега и открыть кингстоны. Жаль, первому президенту России не хватило запала проделать всё это. Кормясь слухами и сплетнями, товарищ Толиков дул в уши не одному Хрюшникову. А обида его заключалась вот в чем. Как-то раз преподобному Никифору Мефодиевичу вздумалось вдруг показать служебное рвение – собственноручно написать в наше издание про какую-то мемориальную доску. Про ее охрененное значение в деле воспитания подрастающих поколений. И не просто написать, но и запечатлеть сие изделие на фото. Конечно, придворный фотограф Колёсиков был в тот момент занят, о чем я и сказал инициативному товарищу. Кроме того, Никифору Мефодиевичу мною было сообщено, что о подобных инициативах желательно извещать меня заранее, а не в последние десять минут. Ни слова не говоря в ответ, товарищ Толиков тогда вышел с таким видом, будто его унизили и растоптали. Попрали человеческое достоинство.

– Я через всё это проходил, – говорил тем временем Семён Маркович. – А тебя они особенно ненавидят: ты же не их человек. Толиков до сих пор возмущается. Не может понять, откуда ты взялся.

Я неаккуратно пошевелился в кресле, и боль в спине тут же напомнила о себе.