На пути

На пути
Алексей Николаевич Будищев

«Когда я вошел к ним, она сидела у окна, трепещущая и возбужденная. Все ее молодое, красивое и выразительное лицо было в красных пятнах. Ее темные глаза горели негодованием, а яркие, резко очерченные губы вздрагивали. В ту минуту, когда я отворял дверь, она что-то громко кричала мужу, энергичным жестом повернув к нему голову, так что синие жилы надулись на ее белой шее, как бечёвки. Муж, сидевший на диване полуодетый, бледный и худой с втянутыми щеками из которых болезнь высосала всю кровь, покашливая, отвечал ей…»

Алексей Будищев

На пути

Когда я вошел к ним, она сидела у окна, трепещущая и возбужденная. Все ее молодое, красивое и выразительное лицо было в красных пятнах. Ее темные глаза горели негодованием, а яркие, резко очерченные губы вздрагивали. В ту минуту, когда я отворял дверь, она что-то громко кричала мужу, энергичным жестом повернув к нему голову, так что синие жилы надулись на ее белой шее, как бечёвки. Муж, сидевший на диване полуодетый, бледный и худой с втянутыми щеками из которых болезнь высосала всю кровь, покашливая, отвечал ей:

– Царство мое не от мира сего! Кха-кха… Помнишь ли ты это? Я уже слышу… Кха-кха… одним ухом погребальный звон над собою.

Я вошел и прервал их ссору. Муж, очевидно, обрадовался мне от души, но жена взглянула на меня косо и сказала мне «здравствуйте» таким тоном, точно обругала. Она вся еще дышала ссорою. Ее грудь тяжело приподнималась, а глаза горели. Это были небогатые землевладельцы из бывших однодворцев – Свиридовы. Их хуторок с 40 десятинами земли стоял в поле, у глубокого оврага, в двух верстах от села Широкого, там, где вьется дорога через это село в город Энск.

Путешествуя из этого городка в те места, где я жил, я нередко заезжал к Свиридовым. На этот раз я заехал к ним вечером накануне Пасхи, в красильную субботу. Мне предстояло провести у них ночь, так как я узнал, что переправа через речку Мылву не безопасна, а путешествовать по этой беспокойной речонке ночью мне не хотелось.

Я сидел в горенке Свиридова, докладывая ему обо всем этом. Стоявшая на столе лампа освещала хорошо вымытую и принарядившуюся ради праздника комнату. Даже листья воскового плюща лоснились совершенно по праздничному. В кивоте озаренном голубоватым светом лампадки, Пантелеймон-Целитель воздевал к небу свои высохшие от поста и желтые, как воск, руки. рядом, на стене, в натертой деревянным маслом раме помещался князь Барятинский, кутаясь в косматую бурку. Два таракана разглядывали ордена генерала с такою любознательностью, точно они и сами состояли на государственной службе. В комнате пахло воском, деревянным маслом и тяжело больным.

Свиридов, слушая меня сидел неподвижно на своем диване и учащенно с хрипом дышал. Я знал, что он умирает вот уже четвертый год.

– А мы вот все с Настенькой ссоримся, – говорил он мне, покашливая, немного спустя: – не поехала она к заутрени-то. Работницу отпустила, а сама со мною, лядащим осталась. Кха-кха… Добрая она-то!

Настасья Петровна круто повернула к мужу свое лицо. Ее глаза все еще были полны негодования. Казалось, она хотела изрыгнуть по адресу мужа что-нибудь очень грубое, но воздержалась не без усилия. И тогда она с искривленным лицом сказала мне:

– A у нас вам плохо ночевать будет: клопов у нас видимо-невидимо.

Я просил ее не беспокоиться.

– И Илья Иванович по ночам кашляет тяжко, – добавила она: – проехать бы вам лучше две версты к Сорокиным; Сорокины много чище нас живут.

Я снова попросил ее не беспокоиться.

– Да с чего вы взяли что я беспокоюсь-то? – сердито сказала она и встала.

– Настя, – перебил ее муж, укоризненно качая головою – ах, Настя, Настя!

– И сама знаю, что Настя, – огрызнулась та и добавила, обращаясь ко мне:

– Я на кухню иду, а вы хотите – спать ложитесь, а хотите – с ним хоть до вторых петухов балясничайте! – и указав резким жестом на мужа, она вышла, сердито хлопнув дверью.

Поговорив около часа со Свиридовым, мы, наконец, улеглись спать, он за перегородкою, я в передней комнате на диване.

Однако, мне не спалось. Я не привык спать в эту ночь и, тщетно проворочавшись с боку на бок, я, наконец, надел пальто и вышел в прилегавший к домику сад.

В саду было тихо и темно. На небе яркими группами, точно собравшись на совещание, горели звезды, пошевеливая лучами. Оттаявшая земля наполняла воздух теми благоуханиями ранней весны, которые так бодрят человека и сообщают ему столько новых сил и надежд. Я люблю этот запах оттаявшей почвы и пробудившейся жизни. Он так густ и тягуч, что его пьешь, как воду.

Я сел между двумя кустами сирени на покосившуюся скамейку. Отсюда я видел за садом пенившуюся и бурлившую полосу реки Мылвы, несшей на своем хребте истаявшие льдины своих притоков. За Мылвою на холме горели огни села Широкого. Белый профиль церкви с фонарем на колокольне вздымался среди темных избенок, как остроконечный маяк. Я сидел и думал, о чем думается обыкновенно в вешнюю ночь, среди невозмутимой тишины, под сияние звезд. Эти думы бывают похожи на песню. И вдруг я услышал неподалеку от себя шепот.

Я оглянулся. За кустом орешника в нескольких саженях от меня, стояли мужчина и женщина. Несмотря на мрак, я сразу узнал их. Это были Настасья Петровна и мелкий торговец хлебом Тарасов, принадлежавший, как мне было известно, к какой-то безпоповской секте. Среднего роста и курчавый брюнет, он стоял перед нею, молодцевато упершись левою рукою в бок.

– Так придешь? – приговорил он, поглядывая то на свои щегольские сапоги, то на Настасью Петровну.

Он, очевидно, рисовался.

– Только свистните, – отвечала та, кутаясь в темный платок и вздрагивая. Свой разговор они вели вполголоса.

– То-то-с, – продолжал, рисуясь и покачиваясь на каблуках, Тарасов.

– Главное дело, помни: придешь, буду жить с тобой, как с женою, и на тятеньку не посмотрю. А не придешь, на Красную горку повенчаюсь. Невеста готова: две тысячи деньгами и дом с мезонином. Мезонин доктор под квартеру снимает.

– Слушаю, Григорий Пахомыч, – прошептала Свиридова.

Тарасов недовольно махнул рукою, как бы останавливая ее.

– А ты не трещи, как сорока.

Он опять закачался на каблуках и стал рассматривать на своей руке золотой перстень.

– Мы теперь от тятеньки выдел полностью получили, – продолжал он – и теперь на жительство в город Энск едем. Завтра утром с 12-часовым. Помни это!

– Я, Григорий Пахомыч… – прошептала Свиридова и не кончила.

– Не трещи – перебил ее Тарасов.

И, подбоченившись фертом, он продолжал:

– Тятенька перед выделом нас обчекрыжить хотели, но только мы им в руки не дались. И сами скользки и увертливы. Через адвоката тятеньке напомнили, что капиталы не ихние, а нашей покойной маменьки, и этим тятеньке рот замазали. А нужно тебе сказать, что тятенька свои капиталы на маменькино имя перевел, когда маменька покойная еще живы были, а тятенька обанкрутиться задумали.

Тарасов тихо рассмеялся. Свиридова смотрела на него с умилением. Я знал, что она по своим воззрениям женщина честная, но, очевидно, всякая мерзость, выходившая из уст Тарасова, казалась ей верхом добродетели.

Между тем, Тарасов продолжал:

– Так помни! Завтра, как десять часов пробьет, ты вон из дверей и беги на мельницу к Перфилихе. Да с собой ничего не бери, я тебя и голую возьму. Поняла?

– Поняла, Григорий Пахомыч, – прошептала Настасья Петровна, вздрагивая.

– На мельницу прибежишь, там теперь никого нет, поверни к старому каузу и там Василия кликни. Василий тебя на вокзал доставит. Помни, поезд в 12 часов отходит. Опоздаешь, пеняй на себя. На Красную горку женюсь. Так вот тебе мой наказ. А затем до свиданья!

Тарасов молодцевато приподнял с курчавой головы шапку и двинулся прочь.

– Постойте, Григорий Пахомыч, миленький – прошептала Свиридова, трепеща всем телом.

Она бросилась к нему.

– Завтра я буду на мельнице, вы только свистните, и я, как собака, прибегу! – шептала ока, захлебываясь и трепеща: – Муж изобьет, я на карачках приползу, но только вы скажите, скажите ради Господа, любите ли вы меня вот хоть столечко? – и она показала на ноготь своего мизинца.

Она ждала его ответа и смотрела на него глазами, полными слез. Ее взор выражал и безграничную любовь, и жажду рабства, и бесконечную преданность, и испуг. Так глядит собака в глаза хозяина, только что исполосовавшего ее тяжелою плетью. В глазах человека я никогда не видал подобного выражения.

Тарасов рассмеялся и сказал: