На страшной доске

– Ведь вчера только там была? – возразила Людка, поднимая плечи, складывая вместе тонкие руки.

– Ну, что же, – просительно протянул Лязгушин, – приходи, любименькая моя! Я садовника ушлю, и сам встречу тебя у дверей? Придешь, радостная?

– А если кто увидит?

– Никто не увидит, приходи…

– Ну, там виднее будет… – пожала Людка плечами, – может и приду…

– Приходи, непременно приходи! – Лязгушин опять было рванулся к ней, но она увернулась и громко расхохоталась.

– Ну, приду! Или не веришь? Приду! Верное слово приду! Слышишь? – перешла она на «ты».

Как скользкая ящерица, она метнулась в избу, затворив тотчас же за собою дверь. Слышно было: наложила в пробой крюк. И осталась по ту сторону двери, прислушиваясь. Лязгушин постоял, подождал чего-то, почмокал губами, несколько раз тихо выговорил:

– Эх, эх…

Опять подождал, слабо поторкался в дверь.

– Придет. – выговорил он затем, как бы про себя, – конечно, придет…

Он поднял с земли трость, аккуратно и тщательно раскурил сигару, поправил на голове мягкую английскую фуражку, и быстро пошел к винокуренному заводу. По дороге думал о Людке:

«Придет она, придет… Сейчас дурачилась она».

Высокий, бородатый Марк настежь распахнул перед ним низенькую боковую дверцу и сказал:

– Пожалуйте, я вас более получаса дожидаю. Все, что мог, оглядел.

Лязгушин нагнулся под низкой притолкой и вошел в завод. Его так и обдало всего сильным неприятным запахом прокисшего теста. Следуя за широкой спиной Марка, он двинулся дальше, шагая через чугунные трубы.

– Завтра же к ночи вычиним котел, – говорил Марк, полуоборачиваясь к Лязгушину, – а послезавтра опять начнём курить…

Лязгушин остановился. Марк, указал рукой и сказал:

– Слышите, как сипит? Вот здесь и свищ должен быть…

Лязгушин нагнул голову. Прямо перед ним, на глубине четырех-пяти аршин в гигантском котле клокотала и пузырилась, вздуваясь и лопаясь, светло-бурая кашица перегоняемого в спирт хлеба, издавая нестерпимый запах прокислого теста. Шло тепло от этого чудовищного желудка. И откуда-то сбоку вырывался протяжный, резкий сип.

– Да… Сипит, – проговорил Лязгушин.

Кроме него и Марка не было ни души на заводе, и точно сонно дремали молчаливые машины.

– Вот поглядите сами, – сухо выговорил Марк, глядя на башмаки Лязгушина, – вот пойдемте по доске на середину котла…

Он поднял ногу в большом и грубом сапоге и ступил на доску, перекинутую через котел. Доска была широкая, шире полуаршина, и он двигался по ней совершенно свободно, в то время, как там внизу сердито, словно захлебываясь, клокотала вонючая раскаленная кашица. Лязгушин тоже ступил на доску и двинулся вслед за Марком. Впрочем, когда Марк ступил слишком уже решительно, чуть колыхнув доску своею тяжестью, Лязгушин предупредил его:

– А ты поосторожнее. Тут упадешь, сваришься, как комар в борще…

– Вот извольте прислушаться повнимательней. – сказал Марк опять сухо и резко, – вот тут и есть по-видимому, свищ. Так?

Для большей видимости я принесу сейчас гирьку, подвязанную к веревке, и мы выстучим вот этот бок котла. Будьте любезны выждать минуточку, – добавил он холодно и замкнуто.

Лязгушин кивнул подбородком, внимательно оглядывая бурлившую кашицу и тонко прислушиваясь к сипу. Между тем, Марк прошел до конца доски, срыгнул на пол, взял в руки с трубы подвязанную к верёвке гирьку и пошел с ней к тому краю, где они с Лязгушиным вошли на доску. Однако, сейчас он на доску не ступил, а молчаливо остановился у самого края доски, поглядывая на Лязгушина, придерживая в руке веревку.

– Ты что нейдешь сюда? – спросил его Лязгушин спокойно.

– Да что-то не хочется, – ответил Марк все также подбочениваясь.

– Как? – спросил Лязгушин обеспокоенно.

– А так, – ответил Марк насмешливо.

И тут Лязгушин отчетливо увидел на лице Марка что-то такое, что сразу же разрешило ему все, бросая его в мучительный холод, в тоску, почти в предсмертное томление. Его лицо побелело, точно обмакнулось в муку. Он сделал два торопливых шага по направлению, противоположному от Марка.

– Нет, стой! стой! – закричал Марк, – стой, или я сейчас столкну тебя в прорву! Цыц, голубь с бланжевыми ножками! Чем же ты иначе заплатишь мне за Людку? А-га, понял напомаженный распутник?! Понял?!

Лязгушин остановился. Он ясно видел: одним сильным ударом ноги в край доски Марк собьет его вместе с доскою в кипящее тесто. Доска с этой стороны выступала всего на четверть с борта котла, в то время как на противоположной стороне она выступала почти на аршин. И Лязгушин, конечно, понял, что Марк стал у этого бока, именно по той причине, чтобы легче было выбить доску из-под ног Лязгушина.

– Ну, – сипло, между тем, закричал Марк, – двигайся ко мне на два шага, чтобы стать ровно на середину! Тебе говорят! Чтоб тебе было труднее утечь от меня! Понял? Ну! Живо! – опять закричал он, угрожающе подымая ногу как бы для того, чтобы сбить доску с борта котла. Лязгушин передвинулся так, как ему приказывали, сразу деревенея, возвращаясь почти в манекена.

– За что ты меня так? – сорвалось с его языка жалобно и расплывчато.

– За что? А ты сам не знаешь? – перепросил Марк насмешливо. – А за что ты меня по сердцу отцовскому ножом полыснул? За что ты девочку мою обездолил? За что Людку обидел? Или скажешь, она сама виновата? Да ведь ей и семнадцати лет не исполнилось еще, а тебе пятьдесят который? Эх, эх, изгадил ты ее легкими деньгами, соблазнил посулами, развратил подачками. Обрадовался, что матери у неё нет, и что мне рабочему человеку доглядеть за ней некогда было! Эх, эх, – вытянул с сожалением Марк, – и еще спрашиваешь: «За что ты меня так?» А ты меня за что? Не знаешь? Молчишь? Отвиливаешь? – совсем задохнулся Марк. – Стой! Ни с места! – завопил он совсем страшно. – Цыц!

Лязгушин окоченел. Его колени подгибались и беспрерывно тряслись кончики пальцев.

– Так ты не знаешь «за что ты меня так», – заговорил снова Марк, – а я хорошо знаю. Вот за что. Потому что ты за своими деньгами чувствовал, что можешь творить эти своя бесстыдства вполне безнаказанно. То есть до ниточки безнаказанно. Стой! Молчи! Ни шагу! А я сейчас тебе мщу тоже только потому, что могу мстить тебе вполне безнаказанно! Что, например, мне стоит сварить тебя сейчас вот в этой кашице? Сширнул я, например, тебя вместе с доскою в прорву, прибежал, в усадьбу и завопил во все голоса: «Ай, ай, ай! Какое несчастье!»

Барин благодетель поскользнулся и в котле сомлел. И полторы кружки слез вылью! Только и всего! И кто меня за это осудит? Чего-с? Стой! Ни с места, тебе говорят! Вот то-то и есть: мне это решительно ничего не стоит, и даже совсем без всякого риску. Даже совсем!

Ни полвершочка риску! И только в одном тут маленькая зацепочка. Очень маленькая и вот именно в чем. Догадываешься? Марк поднял лохматые брови, вглядываясь в белое лицо Лязгушина. Тот молчал, поджимая синеватые губы, изнеможенно дыша.

– Вот в чем. – заговорил опять Марк. – то я, рабочий человек, равняться с тобой не хочу! И потому ты иди с своей доски спокойно, и если ты только это и умеешь, то и впредь блуди, как, пес! А я рук своих рабочих о тебя марать не стану! Ну, что же, иди! Разве не видишь, что я тебя только хотел постращать! Иди же, тебе говорят! Или ты замерз на своей доске!

Марк подождал и еще минуту, но Лязгушин не двигался. И сердито махнув рукою, Марк пошел от него прочь, изо всех сил хлопнув боковой дверцей.

И тогда Лязгушин тихохонько слез с доски, тихохонько вышел из завода и глубоко передохнул всей грудью:

– О-о-о-х…

Потом он внимательно оправил на себе костюм, для чего-то обмахнул колени фуражкою и, завертев тростью, пошел к усадьбе.

После вечернего чая он подошел к Марку, когда тот стоял у калитки своего палисадничка, сложив на груди узловатые руки. И глядя ему в переносицу. Лязгушин сказал:

– Завтра, в 8 часов утра, можешь получить в конторе расчёт.

Не изменяя позы, Марк сухо отрезал: