На страшной доске

На страшной доске
Алексей Николаевич Будищев

«Слесарь Марк, высокий, сухой и бородатый, с узловатыми, сильным и руками, вышел из своей избы и сделал несколько шагов по направлению к господскому дому. Ветер раздувал на его спине распоясанную синюю блузу, закрапанную черными пятнами машинного масла…»

Алексей Будищев

На страшной доске

Слесарь Марк, высокий, сухой и бородатый, с узловатыми, сильным и руками, вышел из своей избы и сделал несколько шагов по направлению к господскому дому. Ветер раздувал на его спине распоясанную синюю блузу, закрапанную черными пятнами машинного масла.

Людка, тонкая и проворная, как молодая змейка, бегала тут же возле и загоняла в хлев непоседливую утку, чтоб посадить ее снова на яйца, и сердито кричала:

– Кшишь! Кшишь!

Пучок ярких полтавских лент, подвязанный к её русой косе и раздуваемый ветром, метался и мигал за её спиной, как разноцветное пламя. Задорно перезванивали бусы на её груди, совсем девической, еще чуть намечавшейся, – малиновые, граненые, очень крупные и круглые, поменьше, – пламенно-алые, похожие на ягоды рябины.

– Людка, – сказал Марк дочери, – погляди за щами, кабы не ушли, а я к хозяину по делу иду!

Людка мотнула головой, звякнула бусами, сверкнула прозрачными, радостными и мягкими глазами, в которых уже начинала сказываться женщина, и опять неистово закричала:

– Кшишь! Кшишь!

А утка раскрывала клюв и топырила свой толстый язык, хлопая крыльями.

Марк обошел чугунную изгородь сада и приблизился к балкону.

Более чем тщательно выбритый, причесанный и одетый Лязгушин, с коротко подстриженными усиками, с безукоризненным пробором в матовых черных волосах, всегда старавшийся походить на англичанина, сидел, развалясь в кресле, курил сигару и читал газету. Слесарь Марк на первой нижней ступени балкона кашлянул. Лязгушин отстранил газету и спросил:

– Что скажешь?

– Опять сипит, – выговорил Марк досадливо и развел длинными, узловатыми руками.

Ветер слегка косил его бороду и шипел в подстриженных акациях. Качался, шелестя, плющ по стене дома. И в такт качалась тень на верхней ступени балкона.

– В котле сипит? – опять спросил Лязгушин.

– В котле, – сказал Марк. – Видимо, свищ там. И может быть изрядная течь. Уходить будет спирт, пожалуй…

Лязгушин досадливо отбросил газету.

– Я это чувствовал еще вчера, утром, и поэтому послал за тобой. Обидная штука! – воскликнул Лязгушин и хлопнул по газете выхоленной рукой.

Марк сказал:

– Котлы старые, все может быть!

Лязгушин пыхнул сигарой несколько раз подряд, втягивая и раздувая щеки.

– Да я тебя и не виню, – сказал он, пожимая плечами, – но дело в том, что сейчас мне очень невыгодно прервать курение. Я связан неустойкой и должен выкурить в этом месяце еще пять тысяч ведер спирту. Небольшая потеря пожалуй для меня выгоднее. – Этакая все-таки, чёрт возьми, незадача! – опять досадливо воскликнул Лязгушин.

– Я тут не причем, – сказал Марк точно бы обидчиво – Семь лет я в вашей усадьбе живу и обиды от вас не видел будто бы! – Марк замолчал и боковым пытливым взглядом вдруг словно провел по лицу Лязгушина чересчур пристально и остро. Но Лязгушин равнодушно барабанил пальцами по ручке кресла и глядел над головою Марка.

У того захватило дух, и опять отпустила спазма. Точно жалуясь, он заговорил:

– Я очень внимательно только вот сейчас оглядывал котел. Положил через него доску, ходил, глядел туда и сюда. Склонялся с доски к самой прорве, даже лицо жгло. И видимое дело, в стенке свищ и здоровенный. Большой утек спирта может быть…о-очень большой!

Лязгушин, также рассеянно барабаня пальцами, воскликнул:

– А неустойка? Вот в чем главное дело! Вот тут и повертись!

– А если вот, что, – сказал Марк, – если на двое суток приостановить работу, только на двое суток? И будем чинить на всех парах и днем и ночью, чтоб пока хоть на один месяц заштопать… К чему терпеть зря убыток?

– А это, пожалуй, идея! – воскликнул Лязгушин. Он задумался.

– И я говорю то же, – поддакнул Марк.

Ну, тогда вот, что, – сказал Лязгушин твердо. – Сегодня в два часа приостанови работы, и отпусти народ. Мы вместе с тобою оглядим котел и займемся тотчас же починкою…

– Молниеносно! – воскликнул Марк, вскидывая узловатые руки. – В один миг вычиним!

– Ну, да. Дремать будет некогда! – Лязгушин кивнул бритым подбородком.

– Завтрак подан, – сказал лакей, появляясь из-за дверей дома.

Там, за колыхающейся портьерой, весело зашуршали юбки, послышался топот детских ножек. Зазвенели беззаботные женские голоса. Марк повернул от балкона, чтобы идти на винокуренный завод и вдруг точно осел, горбясь, понуро завздыхав.

В два часа Лязгушин вышел из дому в светлом английском костюме, в подвёрнутых брюках, цвета ореха. Сильно поношенное, но отменно выхоленное лицо его сейчас нежно розовело после двух больших рюмок прекрасной мадеры, и светились глаза его. Прежде чем идти на винокуренный завод, он завернул к избе Марка. Цвели герани на её окнах и топырились высокие мальвы в палисаднике. Тонкой, сладковатой струей тянуло оттуда.

– Людка! Людмилочка! – негромко позвал Лязгушин. – Люда! – почти крикнул он.

Девушка появилась откуда-то сбоку. Очевидно, она спала в чуланчике и выскочила разбуженная его зовом. Сонной дремой были еще завешены её радостные, светлые глаза. И матово, густо розовели её щеки. Русые волосы, выбившись, путались у её ушей. Лязгушин вдруг одними ладонями крепко стиснул её тонкий стан, приподымая от земли девушку и снова ставя ее затем на землю. Острое чувство пронизало его, защекотав у сердца.

Людка зевнула, сонно потянулась, разнеживаясь, но проговорила:

– Не балуйтесь… Еще кто увидит…

– Отец ушел на завод? – спросил Лязгушин.

– На завод…

– И я сейчас туда же пойду, а тебе вот что скажу…

Людка ждала его слов, но он снова вдруг бросился к ней, смял ее, прижимая ее к себе, роняя свою изящную трость, украшенную золотыми вензелями, видимо, теряя голову.

Она засмеялась, без труда выскользнула, приговаривая:

– Как бы кто не увидал… Ох, с вами греха наживешь!

Приходи сегодня, – сказал Лязгушин, – в восемь часов вечера, перед чаем, в оранжерею, где пальмы… а? хорошенькая! милая!