Однодум

Девушка хотела спросить, что за штука мокрые выемки, но Максим с внезапно засветившимися глазами мечтательно произнес:

– А будет у меня 500 тысяч…

– И ты – «город справедливости» воздвигнешь, – добавила за него сестра.

– Да, – вздохнул Максим.

– Бросил бы ты эту справедливость, – прошептала девушка.

Брат помолчал и спросил:

– У нас завтра пирог будет?

– Пирог. Или ты о пирогах соскучился?

– Да. Стало быть, и тесто на кухне есть? А кухарка у нас все Аксюша? А где она спит? На кухне или в сенцах.

Эти вопросы удивили девушку, но она отвечала на них и только оглядела брата с недоумением. Затем она на минуту оставила его и вскоре принесла из дому громадный овчинный тулуп, сохранявшийся в кладовых дома. Тулуп этот обыкновенно давали кучеру, когда его посылали зимой в дальнюю дорогу. Когда она вручала его брату, Максим, точно оправдываясь, внезапно заговорил, что к жене он не пойдет ночевать, потому что она может проболтаться о его прибытии. Вероятно, она капельку повреждена вот здесь – и он указал себе на лоб. При этом он также внезапно спросил, все ли по-старому отец трясется над конторкой и там ли он сохраняет деньги. Девушку снова неприятно поразили эти вопросы, но она отвечала и на них. Вскоре затем она ушла в дом ужинать. На прощанье брат наотрез отказался от пищи и просил сестру не выходить к нему после ужина. Сейчас же он завалится под тулуп и будет спать до утра. Он ужасно устал.

Однако, когда сестра ушла, Максим и не думал ложиться. Он все сидел и думал, поглядывая порою на окно отцовской комнаты. Туманный свет колебался в этом окне, и Максим знал, что это свет от лампадки. Он то прятался в темном углу, то припадал к самому стеклу, точно выглядывая кого-то, и Максиму казалось, что он подглядывает вот именно за ним. И ему делалось жутко. Между тем в саду совершенно стемнело. Двор затих. И на дворе, и в дому, очевидно, все уснуло. И тогда Максим встал на ноги и потянулся, оглядывая и двор, и сад, и небо. Везде было тихо. На небе горели звезды. Серые тучи непрерывными рядами медлительно шли на северо-восток, как процессия каких-то фантастических монахов. Под скатом сада неподвижной стальной полоской блестела река. Темные кусты, разбросанные там и сям среди пойм, походили на пасущихся животных. Осторожно ступая, Максим двинулся садом мимо фасада дома. Огня в столовой уже не было. В комнате сестры гардина в окне была спущена; только с боку, там, где она не доходила до подоконника, задержанная цветочным горшком, выбивал свет и блестел на темной траве сада, как лужа воды. И весь дом казался Максиму каким-то странным, таинственным, фантастичным. Он был тих, совершенно тих, но что-то заставляло подозревать, что он только прикидывается таким, что он насторожился и подстерегает кого-то. Максим поспешил скорее обойти его темный фасад. Здесь, за садом, темнел силуэт маленького флигеля, где живет жена Максима. Он заглянул и туда и увидел на крыльце две женских фигуры. Он понял, что это его жена и странница. Притаившись за забором, он стал глядеть и слушать. Странница сидела ступенькой пониже и говорила с жестикуляцией, а вся фигура его жены была неподвижна, как статуя. Он увидел ее скорбную позу, и его сердце задрожало от волнения. Между тем странница на распев говорила:

– Переехала бы ты, красавица, на житье в Хвалынский город. В Хвалынском городе жизнь вольготная и веселая. Каждый день либо шкандал, либо происшествие, либо кража. В холерный год одних покойников таскали не перетаскали, гляди, не хочу. Разок на улице среди бела дня чернедь всей гурьбой дохтура била…

Максим не дослушал, брезгливо плюнул и терпеливо уселся под забором, выжидая, когда жена и странница уйдут спать. Ждать ему пришлось недолго. Скоро с крыльца раздался зевок и тот же голос на распев произнес:

– Да ты никак, красавица, не слушаешь? Ох-охо-хо, так идем, золоченая, спать.

И обе фигуры приподнялись и исчезли в дверях флигеля. Максим видел, что, удаляясь, его жена двигалась как в полусне, натыкаясь на предметы, и ему пришло в голову, что если бы странница не увела ее спать, она бы просидела на крыльце всю ночь, бледная и безучастная.

«А ведь ей всего 25 лет», – подумал он с тоскою.

Он хотел было подняться на ноги и идти делать то, что делать ему нужно, но он пересилил себя и стал ждать. Приступать к делу сейчас ему показалось рискованным. От нечего делать он глядел на двор, широкий и чистый, застроенный хозяйственными постройками и весь повитый таинственным мраком ночи; он думал. Эти пристройки стояли неподвижно и глядели на него тупо; но Максиму все казалось, что они себе на уме, что вот-вот они шевельнуться и издадут звук. И он ждал и раздумывал, что это будет за звук: мучительный? восторженный? злобный?

Однако он внезапно стал на ноги, осторожно перелез через забор и, по-воровски прячась под тенью забора, отправился к кухне. У самой кухни он прижался к стене и стал слушать. До его слуха долетел неистовый храп и это его ободрило. Аксюша спала в сенцах. Тихохонько он прошел в кухню. Там, осторожно двигаясь среди мрака, шаря руками и с трудом переводя дыханье, бледный и болезненно чуткий, он, наконец, нашел кадку с тестом. Это его обрадовало. Сосредоточенно он захватил руками большой клубок вязкого теста, и всё так же осторожно ступая и прислушиваясь к каждому шороху, он снова пробрался в сад. Кустами он прошел к комнате отца. Свет лампадки мигнул в этом окне, точно заглянул в лицо Максима и снова спрятался в своем углу. С мягкими движеньями Максим стал залеплять тестом верхнее и нижнее звено левой половины двухстворчатого окна. Затем нажимая пальцами на тесто, он выдавил эти стекла, и они упали на подоконник с легким, почти не слышным звоном. Максим просунул руку в образовавшиеся отверстия, поднял нижний шпингалет, опустив верхний и отворил окно. Белые подушки постели метнулись ему в глаза. Сразу его охватило жуткое ощущение. Ему показалось, что с подушек смотрят на него два грозных глаза. Свет лампадки мигнул к окошку, снова заглянул в лицо Максима и опять ушел в свой угол.

Максим превозмог робость, тихо дохнул всей грудью и осторожно полез в спальню отца.

Комната глянула на Максима сразу всей своей обстановкой, как старая знакомая. Свет лампадки ушел в угол под образа и зашевелился на полу. И вместе с тем Максим услышал на постели сердитое покашливанье; по этому кашлю он сразу узнал отца.

– Добро пожаловать, сынок, – между тем насмешливо проговорил отец, – а ведь я так и знал, что ты не уймешься и пожалуешь ко мне в гости.

Отец коротко рассмеялся.

– Только где это ты, сынок, научился тестом звенья выдавливать? – продолжал он, – в Сибири, или здесь, когда поджог свой замышлял? Да что же ты молчишь-то? Или и поговорить с отцом гнушаешься?

Отец замолчал.

Максим стоял у самого окна бледный, как полотно, не смея поднять на отца глаз. Отец подождал ответа.

– Впрочем, что же, – заговорил он снова, – удивительного тут ничего нет! Поджог и грабеж в соседях живут! Этого и нужно было ожидать!

Максим шевельнулся у окна.

– Я не грабитель, – сказал он и поднял на отца глаза.

Старик сидел в углу постели, в одном белье, прикрыв одеялом ноги; холодный и насмешливый взгляд блестел из-под густых бровей. Рядом с постелью на желтых высоких ножках стояла конторка и ее вид против воли Максима особенно резко бросился ему в глаза.

– Я не грабитель, – повторил он. – Мне нужно с вами говорить, и вы меня не пускаете. Я вошел силой. Это не грабеж!

Он робко скользнул взором по фигуре отца.

Отец поправил на ногах одеяло.

– Ну, если так, – сказал он, – садись, поговорим! Да ты не сюда, – резко крикнул он сыну, двинувшемуся было к постели, – подальше, голубок, от конторки-то; садись-ка вон, братец, там!

И он указал ему дальний угол комнаты.

Сын послушно направился туда и по дороге проворчал:

– Что же вы боитесь что ли, что я деньги из конторки возьму?

– Да ведь и не положишь! – насмешливо ответил отец.

Сын опустился на стул, снял с головы войлочную татарскую шляпу и положил ее рядом с собой на пол. Затем, точно о чем-то вспомнив, он на минуту привстал и, торопливо перекрестившись на образа, снова опустился на стул.

– Вот так-то лучше, – проговорил отец, – докладывай, в чем дело.

Сын почтительно кашлянул в руку, провел рукой по коротко остриженным волосам и сказал:

– Батюшка, мне надо 20 тысяч; не погубите, дайте; явите божескую милость.

– Ведь ты же получил выдел? – сурово спросил его отец, – какие же еще деньги ты у меня спрашиваешь?

Сын развел руками.

– Что получил-то? Пять тысяч? А ведь у вас полмиллиона!

– А ты считал? – гневно перебил его отец, но тотчас же овладел собой и уже более мягко добавил:

– А кто тебе велел поджогами заниматься? Может, и нажил бы сколько-нибудь.

Максим пожал плечами.

– Одно средство было, батюшка. Ждать мне некогда было. Хотелось страховой куш сорвать.

Он умолк; отец тоже молчал, как будто что-то соображая.

– А на что тебе 20 тысяч? – наконец спросил он сына.