– Большая ли, малая, а засвежевал служивой вшу – три пуда сала вынул!
– Хо, черт!
– Смыслит лгать! А ну, еще!
– Мне буде, пущай вон святой отец…
Хмельной монах, длинный и черный, мотаясь над огнем, топырил красные отекшие пальцы рук.
– Бать! Подбери рясу – погоришь!
– Не убоюсь, братие, огню земного, страшусь огню небесного!
– Вон ты што-о! Мы – так боле земного огню пасемся.
– Великие чудесы изыдут в сии годы, братие!
– Познал небесно, как тебе земного не видать. Лги нам, о чем знаешь!..
– Глум твой, человече, празден есть! Зримо мне, о познании моем вам несть заботы.
– Жаждем чуть тебя!
– Чуем!
– Не лжу, реку вам, братие, истину, зримую мной не единожды. А истина сия вот – шед по нужде монастырской, узрел.
– Что узрел-то?
– В слободах, кои ближни граду сему, в древлех временах сказуемому Астрахан погаными…
– Поганые нынь сошли, аль не углядел? Все надолбы своего ямгурчея[108 - Я м г у р ч е й – татарское становище.] на переправу изломили!
– И так они, браты, вязью без топора переправу сладили?
– К хвосту коня хвост камышиной, да сам, как черт, плавает…
– Ну, мост! Как лишь из видов сошли, Волга ту переправу в Хвалын снесла!
– Волга – она не стоит, да и стоять не даст на месте!
– Весь черной камыш коло Астрахани посекли на переправу, а мост в две доски с жердиной…
– Чудеси! Весь скот перевезли по этакой сходне?..
– Ихние скоты – не наши, обучены к ходу по единой жердке; коль надо, море перейдут!
– Черной-от камыш матерой и леккой!
– Да буде вам! Дайте чернцу сказать!
– И то, сказывай, отец!
– И реку аз о знамении: по дорогам, путям, дворам и селам, братие, по захождении солнца дивное зрели людие многи – затмение истекало…
– Ты, отец, хмелен, так игумна страшишься, не идешь в монастырь!
– Я те вот! Не мешай чернцу.
– От того солнечного западу в тьме является аки звезда великая, и катится та звезда по небу будто молния, и в тую меру – двоятся небеса, и тянется тогда по разодранному небу, яко змий: голова в огне и хобот. А выказавшись, стоит с получасье, и свет от того не изречен словесы, и в том свете выспрь в темя человеку зрак: глаза, очи, руце и нози разгнуты, и весь тот зрак огнян, яко человек… Годя получасье небеса затворяются, будто запона сдвинута, и тогда от того знамения на пути, дворы и воды падет мелкий огнь, и тако не един день исходит, братие!
– Молви, что твое видение, чаешь, возвестит?
– Сие не изреченно ту, где мног люд!
– Говорили всякое – доводчиков нет!
– Служилой люд зрю, стрельцов!
– Сказывай! Кто налогу тебе сделает, в кирпич закидаем!
– Ох, боюсь тюрьмы каменной монастырской – хладна она!
– Мы за тебя, весь народ!
– Скудным умом мню, братие: придет альбо пришел уже на грады и веси человек огненной, и быти от того крови многой, ох, многой!
– Ты, отец, единожды узрел то знамение?
– Двожды удостоен аз грешный! Двожды зрел его…
Кто-то говорит тихо и робко:
– Сказывают, что в соборе астраханском у Пречистой негасимая лампада сгасла?
– Сказывают! То истинно, оттого, что в сии времена у многих вера сгаснет…
– К тому ведут народ грабежом-побором воеводы!
– А еще быдто за престолом возжигаются сами три свечи, их задуют – они же снова горят!
– Сказали то быдто преосвященному Иосифу митрополиту, он заплакал и рек: «Многи беды грядут на град сей!»
– Прошел, сказывают, кою ночь человек великий ростом и прямо в кремль сквозь Воскресенские да там, как свеча, сгорел, и к тому гласит – сгореть кремлю.
На башне прозвонил часовой колокол десять раз.
– Вот те к свету ближе много!