Атлантический дневник (сборник)

В противоположность расхожему мнению, утверждающему, что многие крупные ученые верят в Бога, большинство ведущих физиков, космологов и биологов нашего времени – атеисты или агностики. Некоторые этого просто не скрывают, другие – открыто проповедуют. И дело совсем не в том, что религия и наука в принципе несовместимы. Дело в методе.

Наука считает, что любой факт реальности объясним естественными причинами, и прибегать к сверхъестественным нет никакой надобности. Эта уверенность хорошо послужила науке, и ее ведущие представители работают сейчас, ни мало ни много, над общей теорией всего, то есть над методологией тотального объяснения всего существующего. Сюда входят такие эзотерические дисциплины, как физика первых долей секунд существования Вселенной или вариант квантовой теории, утверждающий наличие бесконечного множества параллельных вселенных.

Повестка дня современной науки, если оставить в стороне вопрос школьного образования, не включает в себя борьбу с церковью. Бога отвергают не за то, что он враждебен, а потому, что он не нужен. В мире науки все объяснимо без Бога, даже если пока и не объяснено.

Таково, по крайней мере, отношение к религии большинства ученых, хотя есть и воинствующие исключения. В частности, известный биолог Ричард Докинс регулярно и прямо полемизирует с религией: в своей книге «Слепой часовщик» он доказывает, по крайней мере старается доказать, что наш мир не только не создан верховным разумом, но и не мог быть им создан.

В любом случае, большинство атеистов от науки принадлежат к упомянутой Вудом категории: подобно Вольтеру, Юму или Расселу они настаивают на бессмысленности Вселенной и предлагают нам смириться с этой очевидностью.

Тем разительнее на этом фоне исключения. Известный американский космолог Фрэнк Типлер – такой же атеист, как большинство его коллег. Однако, перед лицом факта научной бессмысленности существования, он решил пойти дальше и подвести научный фундамент под религию – а вернее, возвести саму религию на этом научном фундаменте. Его книга «Физика бессмертия» изобилует формулами и графиками, не говоря уже о математическом приложении для специалистов, и излагать ее аргументацию мне здесь не под силу. Достаточно сказать, что на основании целого аппарата научных аргументов он приходит к следующим выводам:

1. Мы – единственные разумные существа во Вселенной, но ничто не мешает нам освоить и завоевать ее целиком.

2. Основной продукт разумного существования – информация, и в конце времен, когда запасы этой информации достигнут бесконечности, эволюционный разум станет всемогущим, практически Богом.

3. Располагая необходимыми возможностями и побуждаемый этическими соображениями, этот разум будет в состоянии воскресить всех нас и поместить в вечную жизнь, соответствующую религиозным убеждениям каждого.

Любая космология, предполагающая продвижение в бесконечность, неминуемо завершится Богом. Далее, надежда на бесконечный светский прогресс и надежда на индивидуальную загробную жизнь оказываются взаимно тождественными. Эти две надежды не только не противоположны друг другу, но и нуждаются друг в друге: нельзя питать одну, не имея другой.

Эта сногсшибательная теория, изобилующая допущениями и предположениями, вполне предсказуемо вызвала осуждение многочисленных коллег автора, усмотревших в ней погоню за славой и деньгами. Но нельзя не упомянуть, что у некоторых научных авторитетов книга Типлера нашла в целом благожелательный прием. Надо сказать, что Типлер во многом повторяет учение известного французского мыслителя Тейяра де Шардена, но на место чистых домыслов последнего подставляет формулы.

Значит ли это, что мы теперь избавлены от завещанной апостолом Павлом необходимости беспрекословной веры? В конце концов, доказательство, пусть и с применением не каждому посильной математики, выглядит надежнее, чем простое упование, ложность которого мы за гробом можем не успеть проверить.

Вот тут-то нас и поправит Альбер Камю. К своему атеизму он пришел тем же рациональным путем, что и Бертран Рассел или его нынешние ученые последователи. Но такой атеизм приводит в бессмысленный тупик, он непригоден для собственного жизнеустройства. Акт принятия или отвержения Бога в конечном счете может быть только личным, только результатом сознательного выбора, только актом веры. Атеист видит абсурд в комизме ежедневного повторения и поднимает парадоксальный бунт, соглашаясь на этот абсурд. Альтернативой может быть выбор Киркегора, но и в нем нет ничего рационального, ибо сам Киркегор неустанно подчеркивает его абсурдность.

Между прочим, рационализм вовсе не является прерогативой атеистов. Но даже такой отъявленный рационалист, как Фома Аквинский, обрел свою веру не на основании выстроенных им доказательств бытия Божия – он имел ее изначально. Для современного рационалиста этот путь фактически закрыт: и Достоевский, и Киркегор уверовали в результате беспощадного анализа и абсурдного выбора – более абсурдного, чем выбор Камю. Они сами прекрасно это сознавали.

Каковы уроки Камю наступающему скептическому столетию? Атеизм не может быть результатом простого ученого анализа жизненной ситуации – он требует веры не в меньшей, а скорее даже в большей степени, чем религия. Чтобы не стать простым поводом к досужей болтовне, атеизм сам должен быть религией, причем самой трудной из всех – верой в абсурд.

Камю, конечно, не был философом в том смысле, в каком им был Ницше; его «Миф о Сизифе» – это в первую очередь евангелие для себя самого. Но именно в этом пункте он сумел заглянуть дальше, чем его ученый предшественник, и показал почти невыносимую элитарность атеизма, полное одиночество, на которое он обрекает. Атеизм в терминах Камю равнозначен героизму, а героизм нельзя проповедовать. Лечь самому на дзот – совсем иное дело, чем подбивать к этому других. Ницше полагал, что крушение христианской этики можно компенсировать этикой сверхчеловека. Но сверхчеловек – это по определению всегда другой, как оказалось – нацист. Герой – это я сам, в одиночку противостоящий нацизму и смерти.

Но, может быть, самый важный урок Альбер Камю преподает верующему. Этот урок тем разительнее, что он исходит не от единомышленника вроде тех же Киркегора и Достоевского, а от оппонента. Ибо, если атеизм неизбежно становится актом героизма, религия не имеет права соглашаться на меньшее. Тот факт, что многие воспринимают этот урок инстинктивно, а вовсе не от чтения книжек, не может не беспокоить плюралистическое общество. Вера, ставка в которой буквально больше, чем жизнь, презирает тонкости плюрализма. Первохристиане шокировали римское общество, идя на мученическую гибель из-за отказа воскурить идолу кесаря. Современное общество и его респектабельные церкви приходят в ужас от новоявленных сект, требующих буквального освящения всей жизни прихожан. Парламенты принимают меры и законы против конфессий, которые они считают тоталитарными. Религия, как показывает история, привыкла одерживать свои победы методами, далекими от парламентских. Религия тоталитарна по своей природе – у нее, как и атеиста, больше нет выбора.

ДАР ВТОРОЙ РЕЧИ

Человек пишет, как думает: на языке, обретенном с детства. У большинства из нас этот язык один. Очень немногим удается получить полные права в чужой письменности, а дойти до самых вершин – только единицам.

В числе этих считаных – русский писатель Владимир Набоков, эмигрант вдвойне, покинувший не только страну, но и язык. По его собственному признанию, английский стал для него первым письменным языком, он был привит ему с детства, а затем подкреплен образованием в Кембридже.

Другой известный пример литературного иноязычия – Джозеф Конрад, поляк по происхождению. Английский он выучил довольно поздно, в кругосветных плаваниях, что не помешало ему стать одним из крупнейших англоязычных писателей XX столетия.

По отзывам современников Набокова, в частности его студентов в Корнельском университете, он говорил по-английски с довольно сильным акцентом. То же самое сообщают о Конраде. Тем не менее оба стали образцовыми английскими стилистами, и, хотя Набоков, имевший обо всем твердые мнения, отзывался о Конраде пренебрежительно, я не уверен, что из этих двух предпочту именно Набокова.

Впрочем, речь пойдет ни о том и ни о другом. В каком-то смысле случай писателя, о котором я хочу рассказать сегодня, еще поразительнее.

Ха Джин, настоящее имя которого Цзин Сюфей, родился в 1956 году в китайской провинции Ляонин, в окрестностях Харбина. Когда ему было 14 лет, школьное образование в стране фактически прекратилось в результате культурной революции. Ха Джин подделал в документах свой возраст и поступил в Народно-освободительную армию Китая, где прослужил 10 лет, охраняя границу с Советским Союзом. Там же, слушая зарубежное радио, он начал изучать английский язык. Эта самодеятельная наука помогла ему затем поступить в университет. Вначале он читал адаптированные книги Стейнбека и Диккенса. Позднее, когда в Китае стали преподавать американские профессорами перешел к Уильяму Фолкнеру и Фланнери О’Коннор, которые были в свое время удостоены Национальной книжной премии США. В те годы он помышлял исключительно о карьере филолога и преподавателя – ему и в голову не могло прийти, что когда-нибудь его книги окажутся на полке бок о бок с американскими лауреатами.

Переломным годом стал 1985-й, когда Ха Джин получил возможность отправиться в аспирантуру в Соединенные Штаты, в университет Брандайс. Его английский был, судя по всему, еще далек от совершенства – даже сейчас, по словам Дуайта Гарнера в журнале New York Times Magazine, Ха Джин говорит с сильным акцентом и со сбивчивой грамматикой. Тем не менее в 1998 году сборник его рассказов «Океан слов» был удостоен Хемингуэевской премии ПЕН-клуба, а его роману «Ожидание» присуждена высшая американская литературная награда: Национальная книжная премия за 1999 год.

Как же получилось, что солдат армии коммунистического Китая стал одним из ведущих современных американских писателей? Вот что сам он думает по этому поводу:

Поскольку я планировал возвратиться в Китай, вся моя учеба в аспирантуре и моя диссертация были ориентированы на континентальный [китайский] рынок, а вовсе не на американский рынок труда. Мне было очень трудно найти здесь университетскую работу. У меня уже была опубликована книга стихов по-английски, и поэтому я подумал, что, если я опубликую еще какие-нибудь книги по-английски, я смогу найти работу по преподаванию литературного творчества. Фактически, писать меня заставил инстинкт самосохранения.

Желание Ха Джина исполнилось – сейчас он преподает английскую литературу в престижном университете Эмори в Атланте. Его устная английская речь, судя по всему, по-прежнему оставляет желать лучшего. Вот что пишет в журнале Дуайт Гарнер, беседовавший с писателем у него дома:

Джин более или менее приспособился к кислородной норме Америки. Но впечатление от его борьбы с тонкостями устной речи… поразит каждого, кто впервые услышал его голос в литературе. На бумаге Джин демонстрирует такую легкость в языке, о какой большинство писателей может только мечтать. Его первый роман, «Ожидание», история китайского врача, который хочет положить конец своему насильственному браку и жениться на более современной женщине, недавно удостоен Национальной книжной премии – через какие-нибудь 11 лет после того, как Ха Джин всерьез взялся писать по-английски. За 50-летнюю историю этой премии лишь два других писателя, не бывшие урожденными носителями языка, стали ее лауреатами в области художественной литературы: Исаак Башевис-Зингер и Ежи Косински.

Напомним, однако, что Башевис-Зингер всегда писал на идиш и премию получил за перевод. Что же касается Ежи Косински, который впоследствии покончил с собой, ему пришлось защищаться от обвинений в плагиате, и эту слишком запутанную тему я здесь поднимать не стану.

Каким образом человек, выросший и воспитанный в совершенно иной культуре, становится писателем на иностранном языке? Для каких-нибудь общих наблюдений материала смехотворно мало, но и без того видно, что случай Ха Джина значительно отличается от остальных.

Владимир Набоков, как я уже отметил, поменял и страну, и литературу. Он прибыл в Соединенные Штаты уже сложившимся русским писателем, пусть даже практически неизвестным на своей новой родине. В его романах, написанных по-английски, легко уловить отголоски сложившегося русского стиля.

Куда типичнее, однако, биография Джозефа Конрада. Конрад, если оставить в стороне некоторые несущественные опыты по-французски, сложился и получил известность именно как англоязычный писатель – у него не было стиля, который пришлось бы импортировать.

В этом смысле Ха Джин ближе к Конраду, чем к Набокову: английский – первый и единственный для него литературный язык. На вопрос журналиста, почему он не пишет на родном китайском, Ха Джин ответил, что литературный китайский для него слишком выспренний, и то, что ему хочется сказать, по-английски выходит естественнее. Так же просто он объясняет разницу между своей сбивчивой устной речью и литературным стилем, который большинство критиков находит безупречным: над письменным словом можно работать, к нему всегда можно вернуться и поправить его. Устная речь рождается мгновенно со всеми присущими изъянами.

Парадоксальный вывод: стать иноязычным писателем в каком-то смысле даже легче, чем в совершенстве овладеть чужой устной речью. Надо, конечно, учесть необходимость такого фактора, как талант, но в остальном все довольно просто.

Но особенность биографии Ха Джина состоит в том, что писать он стал сравнительно поздно, то есть не ранее 29-летнего возраста, когда прибыл в США. Как ему удалось то, о чем многим коренным американцам остается только мечтать? У меня перед глазами всегда есть массовый и показательный пример: русская эмиграция в Америку 70-80-х годов, которой я был непосредственным свидетелем. Некоторые из детей этих эмигрантов, то есть люди, выросшие уже в новой стране, сейчас занимаются литературным трудом, но никто из них пока не выбился в первые величины. Что же касается людей моего поколения, эмигрировавших в зрелом возрасте, то я практически не упомню ни одного случая перехода литературного рубежа. Американские страницы творчества Иосифа Бродского мне не представляются особенно удачными. Но об этом чуть дальше.

Рассуждать о секрете успеха Ха Джина невозможно, не ознакомившись с его творчеством. В коротком эссе это практически невыполнимо, но можно попробовать привести представительные примеры. Его роман «Ожидание» начинается со стремительной фразы, которую цитируют практически все рецензенты: «Каждое лето Линь Кон возвращался в Гусиную деревню, чтобы развестись со своей женой Сюю». Каждое лето – в данном случае не гипербола; Линь Кон посещает родную деревню на протяжении 18 лет. Он женат не по своей воле на нелюбимой и необразованной женщине, у которой к тому же, по старинному обычаю, – крошечные ступни в результате бинтования в детстве. Каждый раз жена дает согласие, но на суде меняет свое мнение, и судья берет с незадачливого мужа слово, что он не будет вступать в «ненормальные» отношения со своей предполагаемой невестой, медсестрой By Манна. Ненормальные – значит половые.

А вот как автор знакомит нас с многолетней невестой героя:

Когда By Манна поступила в училище осенью 1964 года, Линь преподавал курс анатомии. Тогда это была энергичная молодая женщина, играющая в волейбольной команде госпиталя. В отличие от своих однокурсниц, недавних школьниц, она уже прослужила четыре года телефонисткой и была старше большинства из них…

Большинство офицеров искали среди студенток подругу или невесту, хотя эти девушки еще были солдаты, и им не полагалось иметь приятеля. Такой интерес мужчин к студенткам имел тайную причину – причину, которую они редко называли вслух, но про себя все знали: это были «хорошие девушки». Этот оборот речи означал, что они были девственницы, иначе их не взяли бы в армию, поскольку каждая из набора должна была пройти медосмотр, устранявший тех, у кого нарушен гимен.

Такой лапидарный, почти стенографический стиль во многом типичен именно для английской прозы, но в наше время стал редкостью из-за погони за словесными красотами. У Ха Джина он особенно поражает контрастом с экзотикой содержания – кто на Западе слышал, что в армию КНР берут только девственниц?

Невольно закрадывается подозрение, что новизна содержания заставляет критиков занижать формальные стандарты для новоявленного лауреата – недаром его уже не раз сравнивали с Солженицыным, хотя ничего общего между этими писателями нет, разве что оба показывают тоталитарный быт изнутри. К американцам обычно подходят с иными мерками.

Чтобы понять механику ассимиляции писателя в иноязычную литературу, надо проследить двойную эволюцию – темы и стиля. Тематическое давление заметно даже на примере Набокова, единственного из упомянутых писателей, имевшего иноязычное литературное наследство. Не зря действие его самого популярного романа, «Лолита», происходит именно в Америке, да и сам он, судя по всему, считал «Лолиту» своей главной удачей. Но красочный и эклектический стиль, во многом унаследованный от русского творчества, всегда выдает чужака, пришельца – человека без локальной принадлежности в новом мире.

Нелюбимый Набоковым Джозеф Конрад контрастно ему противостоит. Его стиль, сложнейший инструмент психологического анализа, разработан именно по-английски и для нужд этого языка. Что касается конрадовских тем, то они во многом обусловлены его биографией моряка дальнего плавания, но в центре стоит не заморская экзотика, а всегда человек в характерном для англосаксонской ментальности кризисе честолюбия и чести. Знаменательно при этом, что единственный у Конрада роман на восточноевропейском и российском материале, «Глазами Запада», написан именно с такой точки зрения, западной, и в нем можно найти даже кое-какую «клюкву», неизбежную для этой перспективы.

Ха Джин, как мы уже видели, принес свою тематику с бывшей родины, и американского читателя в ней нередко поражает обилие натуралистического насилия, от которого благоустроенный западный мир отгорожен экраном телевизора. Роман «Ожидание» – о любви мужчины и женщины, но эта любовь протекает в абсурдных и отчужденных обстоятельствах, словно на другой планете. И прозрачность стиля, разработанного от начала до конца на американской почве, усугубляет эту отчужденность до пределов гиперболы, превращает житейскую ситуацию в фантастическую антиутопию.

Чтобы понять, насколько стиль может обмануть автора, окунувшегося в чужой язык во всеоружии прошлого опыта, можно привести небольшой пример из Иосифа Бродского, чья собственная экскурсия в английский язык, при всем совершенстве знания, была не вполне успешной. Судя по всему, его, как когда-то и меня, поразила бескостность современной англоязычной поэзии, ее неорганизованность на русский взгляд, отсутствие не только четкого ритма или рифмы, но даже плотной метафорической ткани. Со временем, когда он стал писать стихи по-английски, он попытался заделать эти пробоины. Вот пример из стихотворения последних лет его жизни «Торнфаллет», который я даже не стану переводить на русский, потому что дело не в смысле и не в словах:

There is a meadow in Sweden
where I lie smitten,
eyes stained with clouds’
white ins and outs.

Эти строчки, с их остроумной рифмовкой, с упакованными фразами и характерным переносом, представляют собой как бы английскую кальку русской поэтики Бродского. Но, к моему немалому удивлению, многие американские читатели, которых я не мог попрекнуть отсутствием вкуса или кругозора, воспринимали эту поэтику как нечто вроде раешника или частушек, явно предпочитая переводы русских стихотворений Бродского – переводы, выполненные, по нынешнему английскому обычаю, прозой.