Бездна

Где закон?

Здесь не на что опереться. Нет ничего кристально ясного и объективного. Не много на себя берешь, человек?

Кто-то скажет: «Над нами есть Бог. Он всех рассудит».

Но не сами ли люди сначала вкладывают слова в уста своих богов, а после считают их ниспосланными свыше откровениями? Бог не источник морали, он ее отражение. Он общий для всех, но одновременно для каждого он свой. Он сверхчеловек, в котором объективируется человеческое и возводится в Абсолют. Даже в буддизме, где якобы нет Бога, происходит обожествление Будды, пусть сами буддисты и не считают своего Учителя Богом. Из реальной исторической личности, Сиддхартхи Гаутамы, они создали образ без недостатков, которому поклоняются. Иначе и быть не может. В Боге и в богочеловеке всегда собрано все самое лучшее и правильное, он мудр, он имеет право судить и, в свою очередь, не может быть судимым. Он нужен слабому, чтобы тот не чувствовал себя брошенным и не терзался всю жизнь сомнениями, не будучи в силах проникнуть мыслью в суть мироздания. Без Бога пришлось бы смириться с тем, что мы сами решаем, что хорошо, а что плохо, и сами выбираем свой путь.

Оставим Бога в покое.

У нас на очереди Анна Эдуардовна Штауб, полутораметровая желтокожая мумия, которая то и дело сует свой нос в чужие дела и навязывается с советами. Она вызывает еще большее отвращение, чем Проскурякова. Аж иногда до хруста в зубах. Она выглядит на десять лет старше своего возраста (ей пятьдесят семь), не следит за собой, одевается по-старушечьи и —

– приготовились? —

у нее на носу огромные, просто огромные, в пол-лица, очки, из-за которых она недружелюбно смотрит на мир.

Мумифицированное ископаемое.

Вошь.

Как та старушонка у Достоевского с уготованной ей незавидной судьбой. Очень хорошо понимаешь Родю Раскольникова. Когда Анна Эдуардовна возмущенно трясет обезвоженной головой и причмокивает сухими губами, а дребезжание ее голоса снимает стружку с коры головного мозга, – как тут не взяться за топор и не ударить ее со всего маху по темечку, чтобы замолкла? Наблюдая за ней, вновь задаешься вопросом: что здесь первично – внешность, характер или судьба? Десять лет назад ее пьяница-муж умер, и с тех пор она жила одна где-то на окраине города в двухэтажном бараке. Там с потолка капало, из-под пола дуло, от сырости отклеивались обои, а в углах разрастался грибок. В морозы насквозь промерзали стены.

Прокурякова и Штауб как бы подружки, а на самом деле едва переваривают друг друга. Нет у них иного выхода, кроме как быть вместе. Ты или в кружке высоконравственнейших и мудрейших, или нет, и третьего не дано. Можно попробовать отпочковаться, но Анна Эдуардовна неспособна на это и за ней не пойдут, а Проскурякова здесь главная, ей это незачем. Время от времени она помыкает своей компаньонкой, издевается, а та, будто не замечая, играет свою роль – она якобы тоже здесь главная, на пару с Галей, и авторитета у нее не меньше.

Анна Эдуардовна Штауб.

Обделенная счастьем бабушка.

Иногда ее чисто по-человечески жаль.

Иногда.

Очень редко.

Проскурякову и Штауб он знает шестнадцать лет. Когда он пришел, они уже были здесь, и сейчас он уже не помнит, какими они были в то время. Кажется, они не изменились за эти годы. Они всегда были такими, иначе он помнил бы их жизнерадостные, не чета нынешним, лица, их смех и искренние улыбки.

За что они ненавидят его? Не за то ли, что он ненавидит их?

«Сергей Иванович, как вы считаете…» – они подкрадываются к нему по-змеиному со своими улыбочками. Их мужененавистничество – прямое следствие отсутствия мужского внимания. В их случае это клиника. Если вдруг появится у такой хотя бы намек на чувства, она начнет всеми силами отбрыкиваться и еще мстить тому, кто посмел их вызвать. Это не соответствует ее философии одиночества, ее искусственно поддерживаемому образу. Она испугается. Испугается своих чувств, несчастная. Что подумают люди? Не уличат ли ее в непоследовательности? Не посмеются ли над старой? Она отрицает счастье, она забыла, что это. Все мужики козлы – вот ее мантра. Если личная жизнь не складывается и шансы тают, да и нет уже, если честно, желания, и даже страшно – не проще ли жить с мнением, что все мужики тебе по боку? Их надо втоптать в грязь, чтобы выместить на них свои комплексы. Они не мужчины вовсе. Тряпки. «Наш Сергей Иванович рохля. Его баба им командует, он подкаблучник, по нему сразу видно». К примеру, так. Или иначе. Попробуй, загляни за неискренние матовые глаза и узнай, что там. Захочешь ли? Насколько ты любознателен, господин исследователь? Может, достаточно того, что видишь, и не стоит спускаться глубже?

Чем глубже, тем страшней, а у самого дна живут огромные древние ящеры.

У тебя они тоже есть.

Настолько ли ты смел, чтобы увидеть их?

Была перемена. Женщины пили чай и обсуждали приготовления к Пасхе: где они покупают и как пекут куличи, как красят яйца, какие же они дорогие перед праздником, а я не купила, теперь уже деваться некуда, а вот такой-то краситель лучше, изюма надо класть столько-то – и так далее. Это было содержательное общение, которое могло бы длиться часами, будь у них время.

Еще одна тема, которая всех волновала, – отключение холодной воды час назад. До сих пор не было известно, по какой причине и надолго ли.

Он сидел в кресле у окна, за раскрытой газетой как за ширмой, и не участвовал в разговоре. Лишь бы его не трогали. Он сегодня не в духе. Все сегодня не так. Раздражение ищет пути выхода наружу и то и дело выплескивается фонтанчиками. По другую сторону газеты – тот мир, с которым в данную минуту он не хочет иметь ничего общего, в том числе с яйцами и куличами. С каким удовольствием он заткнул бы сейчас уши!

Не тут-то было.

– Сергей Иванович!

Он сделал вид, что не слышит.

– Сергей Иванович!

К нему обращалась Штауб.

Отвлекшись от статьи о вулкане в Йеллоустоне, представлявшем угрозу не только для Америки, но и для всей планеты, он опустил газету и глянул поверх нее на Штауб.

На ее ссохшемся личике мумии возникло нечто весьма отдаленно похожее на улыбку. При этом ее глаза не улыбались и кололи его буравчиками.

Он в который раз отметил непропорциональность ее головы и гигантских очков, его тошнило от этого сухостоя в мышиного цвета старушечьем платье. А какая у нее улыбка! Боже правый! Старуха-процентщица. НЕженщина.

– Сергей Иванович, удовлетворите, пожалуйста, наше любопытство, – сказала она.

Он промолчал.

– Сергей Иванович, а ваша… э-э-э… супруга печет куличи? – спросила между тем Анна Эдуардовна, специально запнувшись.

Все стихло. Все ждали.

Он не хотел отвечать. Ведь не просто так спрашивают, а с иезуитской подложкой, с двойным дном, с издевкой. Глаза за стеклами очков знают, что делают. А что он? Разве он не получит извращенное, неприличное такое, удовольствие, когда его раздражение выплеснется? Как там у Ницше? Если долго сражаешься с чудовищами, опасайся, как бы самому не стать чудовищем? Они сидят в одной клетке, в зверинце: Проскурякова, Анна Эдуардовна и он, а другие прохаживаются по ту сторону прутьев и показывают на них пальцем: смотрите, мол, какие они уродливые и совсем на нас не похожие, разве что одна голова у них, две руки и ноги.

– Мы не отмечаем Пасху, – сказал он.

Штаубдесять

опешила, и ее голова коротко дернулась как у птицы.

– Совсем?

– Да.

– Почему?

– Мы не веруем в Иисуса Христа как в Бога. А вы?

– Что? – Она выпрямилась под его взглядом.

– Верите?

После секундной паузы она неестественно вскинула свой старушечий подбородок с лоскутами дряблой кожи снизу.

– Я – да. Верю.