Как я вернулся в отчий дом и встретил сингулярность

Все свои великие подарки судьба даёт человеку только тогда, когда готовится что-то у него отнять. Это происходит, потому что так совершается справедливый, по её мнению, обмен. Судьба – она женщина, а значит женские свои надобности, ей должно удовлетворять в порядке первой очередности и несмотря ни на какие обстоятельства. И надобности эти, само собой, возникают точно землетрясение, которое никак нельзя предсказать даже в век, когда ученые засунули свои телескопы внутрь солнца. Знания, стало быть, и прогнозы все эти – вещи, по сути, бесполезные, думал Дворовой, ощущая медленное своё пропадание в зоне слепого ночного беспамятства. И в этом своём забвенье мужчина уже приготовился было вскинуть руки в молитве, которой его еще бабка учила, но посланные к мышцам нервные сигналы рассеялись, будто свет, проходящий через грозовое облако, и тогда стало совсем темно.

«Отче наш. Иже еси на небесех!»

Дворовой знал, что Софья Васильевна попросит забрать её с того же места, что и накануне. Он даже поставил будильник на час раньше, чтобы только проследить за ее изворотливыми перемещениями между точками A, B и C. Едва стало светать, как мужчина побежал на кухню. В семнадцатой квартире, на том месте, где вчера его начальница изливала душу блуждающей по комнате призраку её любовника, сейчас не было никого. Кровать была заправлена, и никаких тебе теней или шёпотов. Когда Софья Васильевна позвонила Жоре, голос её звучал непривычно мягко и чуть стыдливо. Заговорив, она тут же возникла на экране телевизора: что-то искала в прикроватной тумбочке и поправляла на себе одежду. А Дворовой лишь поддакивал, глядя в этот момент прямо на неё. Когда она ни о чём не подозревала. Даже помыслить ни о чём не могла. Даже если бы захотела. Но на миг – на самую секунду – ему показалось, что женщина что-то поняла. Глаза её хитро прищурились, целясь прямо в экран. Жору прошиб пот, и ему захотелось тут же спрятаться под стол. Но потом, дав все необходимые распоряжения и повелев сегодня ехать без неё, Софья Васильевна ушла.

Смотреть на неё как вчера Дворовой уже не мог. За её огромными выпяченными губами раскрывалась пропасть, по размерам сопоставимая с её невыраженной сексуальной агрессией и голодом. Диковинность её желаний проступала сквозь невыглаженную, но обтягивавшую грудь, блузку и сквозила в словах вроде «извивалась» или «владение». Начитанность и какая-то выученная интеллигентность позволяли ей и раньше сдабривать свои развесистые монологи не самыми уместными словами, но теперь такая её особенность виделась Жоре чем-то совершенно иным, нежели он привык то воспринимать.

Вечером Дворовой, сделав вид, что уехал домой, устроил за Софьей Васильевной слежку. Осторожно, без её ведома, он проводил её до дома, а спустя полчаса ожидания отправился дальше по стопам везущего её «Лексуса» – как выяснилось затем, – прямо до родной Жориной обители.

Женщина приближалась к подъезду, всё так же оглядываясь и едва наступая на асфальт, как бы немного паря над ним, чтобы только не оставить следов. Дворовой же весь вечер был прикован к телевизору, делая короткие передышки лишь для того, чтобы сходить в туалет. Запах вчерашнего ужина, всё ещё портящегося на столе в гостиной, казалось, был уже повсюду, и сколько бы Жора не намеревался выбросить скончавшуюся еду, у него всегда находились дела поважнее. Софья Васильевна ведь что-то говорила про нападение и изнасилование. Это будет выглядеть вдвойне эффектно, если, например, надеть балаклаву. У него был целый ящик старых, давно невостребованных шапок, идеально бы сошедших за этот атрибут.

Он всё думал, как бы провернуть это дело на практике. Чтобы это было красиво. Чтобы это было уместно. Чтобы это было по-настоящему неожиданно и оттого прекрасно. Эффектно! Хорошо, что в своё время он обзавёлся чипами от каждого подъезда в этом доме. Он мог бы войти незамеченным. Постучать в дверь, одним толчком распахнуть её, как только она отворится и сжать одной рукой челюсть Софьи Васильевны, а другой – начать стягивать с неё трусы, пока растерянный её любовник за всем этим наблюдает. Но всё то было лишь фантазией. Такое намерение, наверняка, никогда бы не стало для Дворового истинным.

И пока он терял время, Софья Васильевна лежала на чужой кровати в одном белье. Её голова была запрокинута чуть назад, будто женщина находилась без сознания или спала. Но иногда на лице её проскакивала улыбка, которая была заметна даже через низкокачественное изображение кинескопного телевизора. Глаза её тоже иногда приоткрывались, взгляд пробегал по кругу, а затем снова уходил сам в себя. Через минуту в кадре появилась крепкая мужская фигура. На нём были чёрные, широкие штаны, плотный свитер и… балаклава.

Это мог быть он, Жора. Но не был. Весь воспылав яростью, Дворовой побежал в спальню, распахнул шкаф с одеждой и вывалил из верхнего ящика все вещи, что складировал туда по окончании зимы. Образовавшаяся на полу куча лишь ещё больше вывела его из равновесия, отчего он, не понимая, что нужно делать, ринулся обратно на кухню.

Там всё уже происходило.

Он закрывал её всю. Своим телом. Её тоненькие ножки дрыгались по обе стороны от обнажившегося овала задницы налётчика. А её руки хватали его за свитер, как бы пытаясь оттащить от себя злодея, будто никто и не давал согласия на эти его действия. Она кричала, призывая его остановиться, поливая его оскорблениями и угрожая засадить его за решётку. На что он только закрывал ей рот и ещё глубже засаживал в неё самого себя. И всё это будто и должно было быть именно таким, поставленным по наспех написанному сценарию. Всё это он, Дворовой видел уже несколькими часами раньше в её лице, в её огромной пропасти рта. Такой ненасытной и всепоглощающей. Они издавали странные звуки. Целую смесь звуков, напоминавших то крики тропических животных и птиц, то неумелую игру на расстроенных музыкальных инструментах. И всё тряслись, тряслись и тряслись, будто старая стиральная машинка, уже мало на что пригодная, но всё еще используемая хозяевами по привычке или, скорее, от безденежья.

Казалось, что ситуация уже была близка к разрешению своим естественным путём. Налётчик стал рычать и замедляться, впиваясь при этом лицом в шею Софьи Васильевны. Она взвизгнула, будто он раздирал её кожу зубами. Так подумал Дворовой. В этот момент женщина вскинула руку к прикроватной тумбе, схватила стоявшую там статуэтку Девы Марии и огрела ей насильника по голове. Удар квадратным основанием статуэтки пришелся на затылок. Затем она сделала это ещё раз и ещё, ударив в висок. Всё было и впрямь как в кино.

Налётчик замер, чуть приподнял голову, а затем тут же обмяк, уткнувшись лицом в лежавшие на подушке растрёпанные волосы Софьи Васильевны. Она, казалось, потеряла сознание, как и он. Тело её сделалось обездвиженным, и только лёгкое женское постанывание, напоминавшее собачий скулёж, пробивалось сквозь корпус телевизора. Затем женщина встрепенулась и стала вся извиваться, пытаясь то ли скинуть насильника с себя, то ли выползти из-под него. Второй вариант оказался эффективнее, и вся зарёванная, голая Софья Васильевна поспешила скрыться от незримого наблюдателя, удалившись из комнаты.

Ей нужна была помощь. И даже если Дворовой мог в этом вопросе ошибаться, он чувствовал себя обязанным эту помощь ей оказать. А если она откажется, то он должен будет её навязать. Потому что теперь они едут в одной упряжке. И это уже не просто выписка из его должностной инструкции.

Стоя в ожидании, пока кто-то откроет ему дверь, Жора больше всего переживал за то, что мог попросту опоздать. Что за какие-то три минуты след женщины мог простыть из этой квартиры и этого дома. Он слишком долго думает. Всегда слишком долго! Уж и не сосчитать, сколько раз Жору подводило это его качество, которое другие, великодушничая, называют предусмотрительностью. Люди вечно не по делу отпускают свои комплименты, которые потом кто-то принимает на веру, что подчас и определяет всю дальнейшую жизнь человека, так настойчиво пытающегося найти выход из лабиринта собственных заблуждений.

Жора, разумеется, в силу своей этой лжепредусмотрительности не сразу сообразил, что прятаться за закрытой дверью и не открывать её – это модель поведения в подобной ситуации в общем-то вполне оправданная и даже закономерная. Тогда он сменил тактику, перестав настойчиво стучать в дверь, и просто позвонил своей наверняка испуганной и зажатой в тиски обстоятельств шефине. Он расслышал сигнал её телефона, прислонившись ухом к двери. Но женщина отклонила вызов, и мелодия тут же заглохла. Жора набрал ещё раз – всё повторилось. Он услышал, как звонко она выругалась, назвав Дворового юродивым прихвостнем. А его совсем это не обидело. Его всегда восхищало её умение подбирать запоминающиеся и, как ему казалось, немного возвышенные определения. Пусть даже подобные слова произносились со злостью или раздражением в голосе. Но умным женщинам всё простительно.

– Софья Васильевна! – прокричал он в дверь. – Это я, Жора! Я помочь вам пришёл.

Если и этот его позывной не получит отклика, то тогда Дворовой уберётся восвояси и больше не побеспокоит её. По крайней мере, сегодня. А, может, никогда.

Только он вознамерился уходить, как замок заскрежетал, дверь подалась назад и в образовавшемся проёме возникло раскрасневшееся лицо Софьи Васильевны.

– Ты чего тут делаешь, Дворовой? – как бы для приличия спросила она, глядя в пол.

– А я… я, Софья Васильевна… Я тут…

– Господь всеобъемлющий, да входи ты!

Жора несмело переступил порог и учуял запах старья. Старьё, видимо, всегда остаётся старьём – что сейчас, что тридцать лет тому назад. Время не властно над этим запахом, сотканным из подгоревших оладий, пыли и заношенных до дыр вещей. Дворовой запомнил этот тяжёлый аромат ещё тогда, в детстве, когда ждал, пока переоденется его новый друг Виталька. Другом Жориным он был, правда, недолго – со временем примкнул он к компании более старших мальчишек, что учили его дурным вещам. Впоследствии им научившись, Виталька приобрёл столь же дурное прозвище – Мелкая Падла. И хотя тех, кто дал ему такую кличку, уже давно нет в живых, характеристика эта продолжала бултыхаться в головах людей, остерегающихся его выходок в короткие периоды между отсидками. Наверное, теперь здесь наконец появятся новые хозяева и новый запах, подумал вдруг Жора, совершенно не заботясь о том, какая история ляжет в основу появления этого нового аромата.

– Ты чего, живёшь здесь? – прервала его мысли Софья Васильевна, сидящая на диване и разглядывающая собственное тёмное изображение в стареньком, не работающем телевизоре.

– Угу. А вы не знали? Всю жизнь как. Живу, добра наживаю. А оно всё не наживается как-то.

– Под лежачий камень-то вода не течёт.

– А это тут при чём?

– Есть сигарета?

– Вы же не курите, Софья Васильевна.

– Сейчас самое время. – Женщина вернулась в прихожую и стала шмонать висящую там мужскую куртку. Дворовой тем временем отправился в спальню, где всего несколько минут назад всё произошло.

Мужская туша, небрежно лежавшая на животе, напоминала огромную тряпичную куклу. Руки этого человека в реальности казались непропорциональными и распухшими, а выпячивающиеся из штанов оголённые ягодицы выглядели словно сложенные рядом две буханки хлеба. Голова облачённая в балаклаву, прятала лицо, но глаза и губы (последние оставались открытыми), смотрелись как нарисованные или вовсе пришитые, точно заплатки.

Напротив кровати – там, откуда, как считал Дворовой, велась съёмка, висело зеркало. Под ним стояла старая деревянная тумба с лакированной дверцей. На ней – букет из трёх искусственных лилий в стеклянной вазе, щедро декорированной всяческими завитушками и лепестками. Дворовой приподнял горло своей футболки, закрыв ею пол-лица, пытаясь таким образом скрыть собственную персону от того, кто ещё мог быть свидетелем инцидента и также продолжать вести наблюдение, транслируя попутно картину всем, кому ни попадя. В таком виде Жора подошёл к зеркалу и попытался снять его одной рукой, придерживая второй на лице футболку. Потерпев неудачу, он полностью натянул майку на голову и почти вслепую убрал зеркало со стены. За ним ничего не было. На самом стекле мужчина тоже не увидел ничего подозрительного. Ясности не внесла и ваза с искусственными цветами. Жора спрятал их – от греха подальше – в тумбу, которую затем отодвинул, и обнаружил за ней только кусок отходящих от стены обоев. Они прикрывали собой побледневший орнамент старого настенного покрытия. Но никаких тебе щелей, выступов, лампочек, кнопочек или пуговок.

– Ты что делаешь? – голос начальницы испугал мужчину, и он, встрепенувшись и стыдясь собственного смятения, принялся оправдываться.

– Так ведь, всё надо проверить, – сказал он, глупо улыбаясь. – Вдруг улики какие где остались.

– Знаешь, было бы мне в действительности какое-то дело до всего этого, я бы с тебя три шкуры спустила, только чтобы понять, как ты тут, твою мать, оказался и как с этим связан. Но беда в том, что мне всё равно.

– А чего тут объяснять. Мы все друг с другом связаны, – Жора попытался добавить своему голосу таинственности, но выглядело это нелепо и наигранно. Мы пока сами не понимаем как, но точно связаны. Я с вами, вы – вот с ним, – кивком указал Дворовой на тело. – Он, наверняка, со мной. – Жора подошёл к туше, аккуратно взялся за балаклаву, предварительно обернув руку тканью простыни, и потянул её вверх. А затем промолвил с изумлением: – А ведь и правда!

– Так сосед же твой. Он, может, и не умер вовсе. Сотрясение, скорее всего. Вот и лежит без сознания. А может и актёрствует! Ёбарь-террорист! Скорую вызвать надо, – сказала шефиня, сама в свои слова не веря.

– Он не дышит, Софья Васильна. А вы знаете, сколько раз он по башке за свою жизнь получал? И это только на воле. Когда-то должен был и последний раз наступить. – В Жорином голосе послышалось злорадство. – Немало он крови попортил тут всем. Так что, заполучил своё. Кровь за кровь. Мне его вообще не жалко ни чуточки. Я одного, Софья Васильна, не пойму. Вы как с ним… ну.. как вас свело с ним? Я вот про что. Вы же вроде…

– Твою ж мать, да что ты знаешь, Дворовой? – не дослушав, начала она. – Думаешь, знаешь людей? Люди, они существа странные. Никогда ты по их словам и поступкам не узнаешь, кто они да что они. Можно домыслить, нафантазировать там себе что-то, эмпатию проявить. Понять мотивацию, – протягивая последнее слово Софья Васильевна скривила в отвращении лицо. – Да хрен там, а не мотивация! Эту мотивацию только всякие критики доморощенные и придумали, чтобы эрудицией своей сверкать на пьянках пятничных. А человек, он сложнее. Вот так стрельнёт в нём что-то однажды, как резинка натянутая, срок свой измотавшая, порвётся – и всё, понеслась! Нет тут больше никакой мотивации. Лопнула она, рассыпалась. Только суть! Звериная причём! И иррационализм чистый, какой только у человека и бывает. Сложные они существа, люди эти. Непонятные. Это раньше чужая душа была потёмками. Сейчас это уже непроходимая топь. Чернушная болотная вязь. Ой, да что я тут тебе объясняю…

– Мудрёно вы, однако, Софья Васильевна, говорите. Но мне-то по нраву, вы не подумайте! Был у меня знакомый тут один по зиме. Мозговитый парень, тоже всё в манерах таких же говорил. Про мироустройство всё вещал, про многослойность какую-то человеческую, а я всё слушал и отвести ушей не мог. Двадцать лет всего парняге было или около того, а на каждом слове его я как на крюке вешался воротником. Если так вообще сказать можно, конечно. Я вот думал всё раньше, что людей таких, их, мол, только где-то в лесу глухом или в бункере подземном встретить можно, а теперь вот вижу, что они среди нас ходят. И впрямь странные, и никому ведь этого не распознать. А парень тот, он мне ещё меня самого напоминал. Вот вылитый я, двадцатилетний. Только у того все глаза страхом каким-то проедены были. Он когда ко мне вплотную почти, лицом к лицу приблизился, так я в зрачки его широкие заглянул, а там – вот не поверите, Софьвасильна, – космос, не иначе. Холодный такой, хоть и со звёздами.

– Дворовой, прекрати! Замолчи немедленно! Ведёшь себя, как психопат ущербный! Я что тут, байки твои слушать должна?!

– Так вы, Софья Васильевна, до конца-то дослушайте. И поймёте всё. Я ж неспроста всё это говорю. – Глаза его заблестели, а в голосе послышалось какое-то кокетство. – Я парнишку того спас тогда, можно сказать. Его в подвале кто-то закрыл, а я мимо проходил. За пивком выбирался, время уже под полночь было. Прохожу мимо, слышу, кто-то стонет из-за двери. Я, грешным делом, подумал, что пьяница какой-то из подъезда выйти не может. Постоял и пошёл дальше. А потом слышу: «умри, глиста! умри, глиста!». А ещё имя моё словно бы прозвучало. Но это, может, я уже сам себе нарисовал. От возбуждения. Ну мало ли, я ж под этим делом ещё был, – Дворовой ударил указательным пальцем по горлу. – Но домой поторопился, всё там бросил, ключи только от подвала взял и побежал обратно. У меня же ключи эти ото всех подвалов остались ещё с прошлой работы. Хотя, знаете, Софья Васильевна, кому надо – тот и без ключа всё откроет! Так вот, отворил я дверь, а на меня парнишка – молодой, с головой побритой, с усиками еле видными и голый почти – чуть ли не сваливается. Говорит, неделю там просидел. Кто его там закрыл? А шут знает! Я тогда домой его привёл, накормил, напоил. Он мне там и рассказал, что болезнь у него такая, особенная. Астероидный гиалоз – я на всю жизнь запомнил. А до того и не слышал никогда. Вот куда он ни посмотрит, всюду перед ним то мухи летают, то черви копошатся, то дождь льётся. Чёрный. И никакой жизни у него нормальной с этим вот дождём. Всё вокруг только через дождь этот да мух видится. Что одним сад яблоневый, понимаете ли, другим – чистилище. И откуда у него болезнь эта взялась, не знает никто!

– Ты меня что-то утомил своими байками. У нас тут каждый второй в мухах да червях. А ты мне про наркомана какого-то травишь тут. Про генезисы свои тут истероидные! Кто-то, понимаешь ли, с мухами этими и червями полжизни прожил за шиворотом. И когда думаешь, что все они там уже повымирали нахрен, выясняется, что там уже потомство ихнее в пятом поколении живёт и процветает! И это совсем не то же самое, что наркоманам всяким конченным после дозы мерещится! Убирайся вон!

– Я у него, Софьвасильна, спросил потом: «а ты чего там делал-то в подвале этом?», – продолжил Жора, будто не услышав требования начальницы. – А он мне говорит: «трупаков, мол, прятал». И ржёт! А потом добавил, что, мол, там отсек такой удобный. В стене. Мол, всё равно туда не сунется никто. Никаких там коммуникаций не проложено.

Затем Дворовой неожиданно замолчал и стал пристально на губы Софьи Васильевны смотреть, что всё ёрзали друг по дружке, не позволяя тем самым задержаться на лице женщины ни одной только-только возникшей эмоции.

– А я же сходил потом, всё проверил. Есть там и правда отсек такой. Трупаков вот только не нашёл, хотя запашина такой стоял, будто целый дом людей прям там концы и откинул. Вы, Софья Васильевна, понимаете, о чём я?

Не прошло и десяти минут, как Жора рылся в ящике своего огромного, доставшегося от матери шкафа, ища ключи от подвала. Найдя, что искал, он поторопился обратно, но перед тем забежал на кухню, включил телевизор и, выбрав 17-й канал, уставился в экран, отказываясь верить своим глазам. Мелкая Падла лежал на месте. На месте была и «камера». Не сдвинулась ни на сантиметр, будто Жора зря там по комнате этой мебель по углам распихивал, от глаз посторонних пытаясь скрыться.

Не в камере ни в какой, стало быть, дело. То были уже не происки хакеров, телевизионщиков или спецслужб. Насчёт последних, впрочем, можно было бы ещё подумать. Хотя, зачем им соваться сюда, в самый край города, о котором и не услышишь даже ни из уроков географии, ни из новостей. Всё это походило на чью-то ошибку. На некий сбой в базе данных. Во вселенской базе данных, обрабатываемых каким-нибудь квантовым суперкомпьютером, что вот уже не первый год изобретают учёные по всему миру. Дворовой слышал об этом из какого-то документального фильма. Жора этот фильм хорошо запомнил, и даже не в силу своего содержания, а просто потому, что после него сразу «Матрицу» с Киану Ривзом показали. До чего же Дворовой ненавидел это кино. Однако же, перед величием Голливуда сейчас готов был почти что сдаться, сжавшись вместе с тем в молекулу, только чтобы глубже проникнуть в природу происходящего, в этот маленький мирок безумия.

Софья Васильевна даже не потрудилась закрыть дверь не то, чтобы на замок, но та даже не прилегала плотно к косяку, отчего оказаться в злополучной квартире той мог любой желающий и нежелающий стать свидетелем свершившегося там преступления. Дворовой, конечно, отчитал свою шефиню, покуда его положение по отношению к ней и трепетные чувства то сделать позволяли. Она никак не отреагировала, продолжая потрошить шкаф на предмет какой-нибудь пространной тряпицы, коей можно было бы обернуть труп. Найдя плотное коричневое покрывало, женщина укрыла им тело, устало при этом что-то бурча себе под нос.

– Дворовой. А ты как его нести думаешь? В нём же килограмм восемьдесят. Как бы не больше.