Учебка-2, или Кто в армии служил, тот в цирке не смеётся!

– Да чуть духу полбашки не снес.

– Как это?

После заряжания, построив смену, сержанты имели привычку проверять постановку оружия на предохранитель совершенно драконовским методом. Разводящий шел позади строя и дурью дергал затвор висящего на плече автомата. Процедура болезненная, хоть и направленная на укрепление памяти и выработку автоматической привычки, от которой зависит безопасность окружающих. Казалось, что ремень оторвется вместе с плечом. Оружие всегда должно быть на предохранителе. Горелый прошел почти всех, когда увидел сдвинутый флажок у одного из бойцов. Для чего он нажал на спуск, сам до сих пор не мог понять. В бездонную синеву улетели две по 7,62, чуть не подпалив отросший новобранский ежик. Дух как стоял столбом, так и закостенел, оглохшие соседи шарахнулись в стороны, а у Горелого, по его словам, все ослабло сзади ниже пояса. Из караулки вылетел охреневший начкар. Когда боец успел дослать патрон, никто не заметил, – видимо, порядок заряжания перепутал.

Начкару такой залет был не нужен, как, впрочем, и остальным. К вечеру достали два патрона караульной серии, с зелеными гильзами, искусственно состарили их наждачкой, дабы не выделялись из общей массы и возместили ущерб. А бойцу тому ближайшие пару дней никто не завидовал.

Строю взвод перед отбоем. Среди родных лиц незнакомый боец, не бритый, форма грязная, как подменка после наряда, сапоги убитые. Это Любимов, он почти два месяца у меня в списках, но я его еще не видел. Сразу после присяги двоих человек отправили на дальний полигон, в охранение. Второй, Субботин, приписан к первому взводу. Сегодня их заменили. Жили они там автономно и вольготно, за жратвой в полк ходили и о службе никакого представления не имели. К тому же командовал ими Зотов, мой бывший «комод», известный своими либеральными взглядами, по причине чего так и не прижившийся в собственном подразделении. После того как черпанулся, его сослали руководить дальними постами и работами.

Любимов смотрит напряженно, но без подобострастия. А я знаю одно: завтра утром он никак не должен испортить общевзводную картину. Подхожу вплотную и жестко спрашиваю:

– Фамилия?

– Любимов.

– Значит так, Любимов. На подъеме вижу постиранным, поглаженным, побритым, подворотничок, сапоги, бляха – в общем, все как у людей. Понял?

– Так точно! – вытягивается тот и облегченно вздыхает.

Похоже, ожидал чего-то большего, просветили наверное. Ладно, посмотрим, на что ты способен.

Как ни странно, утром Любимов совершенно не отличался от своих сослуживцев, когда только успел? Потом я узнал, что он детдомовский и армейские порядки, похоже, не явились для него чем-то принципиально новым. Чего, кстати, нельзя было сказать о его бывшем напарнике Субботине. Тот оказался экземпляром ярчайшим, таких я потом больше не встречал. Он отказывался понимать и принимать казарменные законы и жил какой-то своей, мало кому понятной жизнью. Били его страшно, причем свои.

Субботин постоянно порол дело, и из-за него наказывали взвод. Причем возникало ощущение, что он поступает так не потому что не может, не успевает или у него что-то не получается, а потому что не хочет, не считает нужным. В итоге перед строем объявлялось, что по вине Субботина взвод в очередной раз лишается какого-либо поощрения, а какое-то приятное событие опять обходит коллектив стороной. А таких событий в салабоновской жизни и так жестокий дефицит. Учитывая не на шутку развернувшуюся в тот год борьбу с неуставными взаимоотношениями, сержанты старались по возможности лично не участвовать в физических расправах. «Комод» после вечерней поверки просто командовал:

– Субботину отбой, остальным подъем – отбой!

Тот лежал под одеялом, а остальные еще полчаса скакали туда-обратно, одеваясь и раздеваясь. Потом взвод, наконец, отбивался, свет выключался, а утром Субботин выглядел неважно.

Как-то вечером я забрел в курилку, куда первый взвод как раз затащил Субботина на очередную разборку-экзекуцию. «Замок» молча наблюдал, а товарищи виновного в который раз разжевывали ему правила поведения в коллективе. Он стоял, ссутулившись и покорно опустив плечи, глядел в пол. Мимо, взад-вперед, челноком маячил здоровенный Бареев и, поигрывая могучими бицепсами, монотонно что-то втолковывал. По Субботину не было понятно, слышит он или нет, да и слушает ли вообще или полностью абстрагировался от происходящего. Дойдя до окна, Бареев развернулся и, вновь поравнявшись с жертвой, вдруг резко, крюком, ударил его в живот. Мелькнув в воздухе, кулак провалился в солнечное сплетение бойца, и я невольно сместил голову в сторону, чтобы посмотреть, не появился ли он со стороны спины. Субботин, как тростинка, переломился в поясе и, зажав «пробоину» руками, уткнулся головой в немытый разноцветный кафель. Потом двое сослуживцев прошлись сапогами по его бокам. После паузы начавшее дышать тело сгреб в охапку долговязый Леха и поволок в умывалку, где уже до краев наполнилась заткнутая подменкой раковина. Леха издевался более изощренно. Он топил несчастного в грязном корыте, а когда переставали идти пузыри, выдергивал из воды бритую голову и, засовывая палец в судорожно хватающее воздух отверстие, с наслаждением растягивал его до разрывов в углах рта. Субботин тихо стонал и слабо покрикивал в особо болезненные моменты. До армии Леха вроде бы успел окончить медучилище, и ему уже намекали на возможность остаться после «микродембеля» служить в санчасти. Но Леха рвался в Афган и осенью все-таки туда уехал.

Мне становится тошно, и я ухожу. За этот год, конечно, много к чему привык, но подобные мероприятия не особо жаловал. Когда по-трезвому, осознанно, кучей бьют одного и не просто для профилактического устрашения, а с особой жестокостью, если даже с точки зрения неписаных законов и за дело. Но в дела чужого взвода вмешиваться не принято.

Однажды за Субботина попытался вступиться Зотов, у которого он начинал службу еще на полигоне. Его каким-то ветром задуло в батарею, и он случайно стал свидетелем подобного мероприятия. Но хоть и был он черпаком, его не уважали, и с молчаливого согласия сержантов он чуть сам не огреб по полной программе. Зотов, наверное, был хорошим парнем, но не в этой жизни.

На следующий день на полевых занятиях я наблюдал за Субботиным во время перекура. Во взводе с ним никто не общался, одни откровенно презирали, другие боялись запятнать свою репутацию контактами с изгоем. Он отсел в сторону на поваленную сосну и, зажав между коленей АКМ, сощурившись на июльское солнце, тихо улыбался своим потаенным мыслям, рефлекторно-болезненно дергая рваным ртом, аккуратно вдыхая вкусный сосновый воздух, стараясь не тревожить отбитые накануне ребра. Я не понимал, как после вчерашнего в его измученной душе еще оставалось место для положительных эмоций, какая внутренняя сила сидела в этом мальчике.

Во всех взводах уже непроизвольно выкристаллизовывались определенные локальные группы. В тяжелые времена в них объединяются физически сильные, наглые и умные, которые на гражданке, возможно, не стали бы даже приятелями.

В третьем взводе лидером такой группы стал «фишкарь» Кремнев. Он уверенно и быстро пробился на эту должность, и теперь пять человек держали в страхе почти весь взвод. Смуглый, черноволосый, с крючковатым носом и немного бешеными глазами, он сильно походил на Мефистофеля. Провинившихся и чмошников мучил не торопясь и утонченно, со знанием дела, используя массу болевых и уязвимых точек в человеческом организме. Он то давил несчастным на глазные яблоки, то крутил ушные раковины и выворачивал ноздри, залезал пальцами за ключицу, под челюсть, или болезненно защемлял какую-нибудь мышцу. Нам же, сержантам, демонстрировал фокусы по усыплению. Брал тонкий поясной ремешок и, набросив на шею, пережимал в нужном месте сонную артерию, после чего подопытный отключался. В общем-то, ничего особенного, классическое кровяное удушение из дзюдо. На себе я, правда, до этого не испытывал, а здесь попробовал. Все произошло быстро, но от ремня осталось неприятное послевкусие…

Впоследствии он усовершенствовал этот способ. Большой, пройдя эксперимент, предложил и мне испытать новые ощущения. Я встал у стенки, Кремнев подошел, пронзил своим дурным взглядом и, чуть касаясь моей шеи двумя пальцами, невесомо нащупал искомую точку. Лишенный кровотока разум покинул меня, и Большой с Горелым еле успели подхватить мгновенно обмякшее тело. Я даже не понял, когда отключился. Возвращение в сознание было связано с тошнотворно-неприятными ощущениями, и больше я судьбу не испытывал. А когда Кремнев немного заигрывался, Горелый для профилактики пробивал ему фанеру, возвращая колдуна в положенную ему по статусу реальность.

В моем взводе собрался мощный интернационал: грузины, татары, узбеки, азербайджанцы, немцы, хохлы, белорусы, русские… Выделяется небольшая группа во главе с Казачковым. Веселый парень, шутит умело, но порой опасно для себя и часто этого не осознает. Службу тащит исправно, и с этой стороны к нему претензий нет, поэтому не хочется гасить его жестко. Хороший пацан, жалко на взлете обламывать. Пытаюсь гуманными методами донести до него, что базар надо фильтровать, а то не ровен час… Вроде начинает понимать, значит не безнадежен.

Но самый примечательный экземпляр – это Саня Аскерко. После присяги он сразу попал в гарнизонный караул, выводным. И как часто бывает с начинающими выводными, из караула не вернулся, присоединившись к славной когорте «губарей». А там в чем-то провинился еще раз, в результате чего проторчал на губе почти две недели. В строю передо мной предстал исхудавший и наголо обритый, в то время как у его товарищей отрос приличный ворс. Саша относился к категории оптимистично-неунывающих индивидуумов. Он даже оказался моим земляком по рождению, из-под Оренбурга. Боксер-перворазрядник, легковес, после восьмого класса рванул на Дальний Восток, в мореходку, и, окончив ее, до армии успел поработать на гражданском флоте. Призывали его из Владика, и вечерами он травил нам о вольной флотской жизни, больших деньгах, бабах и бесконечных драках в кабаках Находки и Владивостока. Он классно танцевал, и как только из телевизора или радио раздавалась хорошая музыка, ноги и руки его начинали непроизвольно двигаться. Мне он в эти моменты напоминал Труффальдино из Бергамо в исполнении молодого Кости Райкина. Первое время он частенько получал за это по шее, дабы утихомирить неуместную бурость, а впоследствии мы уже сами просили Сашу что-нибудь исполнить, откровенно завидуя его способности к импровизации. Как бывший боксер он был отлично скоординирован и прекрасно двигался.

После отбоя «дедушки» зовут нас к себе. Они прочухали, что мы с Горелым неплохо лабаем на гитарах. Мы уже не в том статусе, когда нас можно тупо заставить, но еще и не в том, когда можем им отказать. Еще на гитаре хорошо играет Буров и есть парочка интересных духов, но сегодня позвали нас. Когда надоедает попса, а также армейская и тюремная тематика, они с удовольствием слушают мой студенческий и бардовский репертуар. Скоро из столовки им притаскивают отборного вареного мяса, а каптер уже заваривает крепкий, сладкий чай. У нас свой интерес. Сейчас «деды» наедятся, напьются и быстро уснут под хорошую музыку. Тогда мы сможем переместиться в каптерку. «Деды» засыпают наглухо, как дети, и мы отваливаем в дальнее расположение. За каптера Малыш. Горелый стучит в дверь условным стуком, и на пороге прорисовывается его мощный силуэт.

– Босс, мы пришли пить чай!

Малыш улыбается во всю ширину своего необъятного лица. Он ставит кипяток и достает заныканный сахар. Стрелки часов подгребают к часу ночи, но это наше время. Поем с Горелым, по очереди. Малыш рассказывает, что сегодня на него настучал замполиту прапорщик завскладом за то, что обозвал его «куском». Так в армии за глаза, обидно, но в точку прозвали представителей героической профессии. Но Малышу удается-таки вывернуться:

– А я объясняю замполиту, что подошел к нему и попросил: «дай подшивки кусок», а чего уж он там про себя надумал…

Горелый наконец добирается до Джо Дассена. Мелодию он подобрал успешно, но текст что-то не клеится.

– Слушай, может Михальчика сюда, он же французский знает, – вдруг посещает Большова своевременная мысль.

Притащили сонного Михальчика, он стоит и испуганно хлопает глазами. Но, поняв, чего от него хотят, тут же успокаивается. Он, конечно, до смерти хочет спать, но ему льстит неожиданная востребованность в нашей компании. И песни нужные на французском он, оказывается, знает. Попытки, правда, оканчиваются полным фиаско. Минут десять он забавляет нас своим французским прононсом, но все это сводит на нет абсолютное отсутствие слуха и голоса. Вскоре за ненадобностью отправляем его во взвод. Пора и нам расходиться. Горелый стоит по батарее, и через свою агентуру до него дошли слухи, что старики пронюхали про наши ночные посиделки. Им это сильно не нравится, рановато нам еще так жить. На место нас должны бы поставить черпаки, не царское это дело – с молодыми возиться, но они свой шанс по взятию власти упустили, и годами налаженный в батарее баланс нарушился.

Вечером следующего дня Серега сдает мне наряд. Мы сидим в оружейке на низкой спортивной скамейке и заполняем журнал. Автоматы, штык-ножи, противогазы посчитаны, и даже гранатомет на месте. Горелый чешет мне о событии, очевидцем которого стал три дня назад. Метрах в трех столбом торчит узбек Хусанов, дневальный из его наряда.

– Короче, был я тут в ремроте. Перетер там с «рулем» одним с автовзвода и уж в батарею подался, а он вдруг машет мне рукой – хочешь поглядеть, говорит, и повел в дальний угол. Там народ столпился, ну я сбоку протиснулся, гляжу, а водила с полкового заправщика аккумуляторщику шары катать готовится.

Шары изготавливались из оргстекла, из ручек, отслуживших свое зубных щеток. Разноцветные, в основном неправильной эллипсовидной формы, они вытачивались, грубо шлифовались шкуркой, потом нулевкой или газетой, после чего отдавались салабонам на ювелирную обработку. Те неделю-другую катали их во рту, доводя поверхность до изумительной гладкости. Еще требовался пузырек одеколона для дезинфекции, полотенце, бинт с ватой, прищепка и собственно главный инструмент – небольшое пластиковое зубило, тоже, как правило, сделанное из зубных щеток, или алюминиевая ложка, конец ручки которой слегка затачивался, а также пинцет.

– Ну, в общем, этот достает елду, протирает одеколоном, зубило тоже, пинцет прокаливает на свечке. Потом кожу на конце берет и натягивает, сколько сможет… – продолжает интриговать меня Горелый.

– Крайнюю плоть, – вставляю я свои три копейки, блеснув почерпнутыми из медицинской энциклопедии знаниями.

Горелый смотрит озадаченно-восхищенно, сраженный моей эрудицией.

– Ну, наверное, – реагирует он наконец на мое уточнение.

Кожа у головки прихватывалась прищепкой, дабы обезопасить этот важнейший членоэлемент от предстоящей процедуры. На твердую поверхность подкладывалось полотенце, на него собственно реконструируемый орган, вновь натягивалась кожа, приставлялось орудие, верхний конец которого тоже обмотан полотенцем или тряпкой и наносился короткий, несильный удар. Кожа в этом месте двойная и искусство мастера заключалось в том, чтобы, точно рассчитав силу удара, пробить только первый слой, после чего в образовавшееся отверстие пинцетом запихивался шарик. Конец инструмента затачивался так, чтобы рана получалась рваной, так потом быстрее заживало. Количество шаров не регламентировалось, зависело от желания и уровня терпения оперируемого. Кто-то ограничивался одним шариком, а кто-то делал себе кукурузный початок, надеясь в дальнейшем стать сексуально-неподражаемым.

– Короче, оттягивает, приставляет зубило – и хлоп рукой, резко так. Получилась пробоина сантиметровой длины. Крови мало, он туда один шарик зарядил, потом второй, быстро так, и они уже внутри, а аккумуляторщик побелел и завалился на бок, его давай по щекам… Потом вату одеколоном смочил и забинтовал конец, через неделю зажить должно. А у некоторых, говорят, загнивает, если грязь затащат, и я вспомнил про свой палец указательный.

– Себе тоже, что ли, хочешь сделать? – интересуюсь я.

– Нет уж на хер, я сам чуть было не отключился. Вот слышал – усики делают, это, говорят, вещь.

– Как это?

– Уздечку под «шляпой» прокалывают, просовывают леску и концы оплавляют. А как не надо станет, отрезал с одного края, да вытащил. Фикса еще говорил, что у него после первого раза уздечка лопнула.

– Это бывает, когда она в головку врастает, – в очередной раз поражаю я собеседника своими познаниями.

– А Большой рассказывал, как ходил к одной, гандон импортный достал где-то. Когда стал вынимать, она взяла, да зажала, – ну, резина растянулась, а она как отпустит, а ему как щелкнет…

– Да пиздит он все…

Подобные темы нередко муссируются в однородной мужской среде, а информация подается в более примитивно-доступной форме.

Все это время Хусанов с неподдельным интересом прислушивался к нашему разговору и даже что-то тихонько блеял на родном наречии, перемежая свой монолог русскими междометиями и предлогами. А Горелый продолжал тему:

– У нас, на гражданке еще, тюремщик откинулся, так он рассказывал, что у них там один головку как-то хитро надрезал, и, короче, когда встает, она розочкой раскрывается. Для бабы кайф вооще…