История одной книги

История одной книги
Алексей Дмитриевич Галахов

«И у книг есть своя судьба… Имела ее и моя «Русская Христоматия», вышедшая первым изданием в 1843 году. Но прежде чем приступить к рассказу о том, что выражает эпиграф, я дозволю себе маленькое отступление…»

Алексей Галахов

История одной книги

(Отрывок из воспоминаний)

Habent suuin fatum libella.

И у книг есть своя судьба… Имела ее и моя «Русская Христоматия», вышедшая первым изданием в 1843 году. Но прежде чем приступить к рассказу о том, что выражает эпиграф, я дозволю себе маленькое отступление.

В «Старой записной книжке» князя П. А. Вяземского помещен следующий забавный анекдот: «Когда Карамзин был назначен историографом, он отправился к кому-то с визитом и сказал слуге: если меня не примут, то запиши меня – Карамзин, историограф. Когда слуга возвратился и сказал, что хозяина нет дома, Карамзин спросил его:

– А записал ли ты меня?

– Записал.

– Что же ты записал?

– «Карамзин, граф истории»[1 - Сочинения кн. Вяземского, т. VIII, стр. 244.].

Нечто подобное случилось и со мною, во время работы моей по изданию христоматии, которая печаталась в университетской типографии, в Москве, где я был тогда преподавателем русского языка. Корректурные листы, доставляемые мне наборщиком, я отсылал, по выправке их, с моим кучером. Частая посылка в одно и то же место с какими-то бумагами возбудила любопытство прислуги. Что это такое наш барин все пишет и пишет, да посылает в питиграфию? (так они переиначили слово типография).

– Не знаю, – отвечал кучер, – говорят, какую-то христоматию…

– Христоматию? – повторила горничная и, подумав немного, сказала… – А, должно быть, житие Богородицы, Матери Христа Бога нашего. Вот это хорошо! это – дело доброе! Дай Бог ему за то здоровья.

Христоматия! учебное пособие для чтения и других занятий по отечественному языку! что это за важная вещь? Можно ли было предполагать, что она обратит на себя внимание серьезных особ и возбудит полемику, которой некоторое время интересовалась московская публика, преимущественно из учебного и литературного круга? Однакож, именно так и случилось, благодаря ниже излагаемым обстоятельствам.

Мысль о составлении христоматии была внушена мне недостатком такого сборника, по которому учащиеся могли бы знакомиться с образцовыми творениями родной словесности не только периодов Ломоносовского и Карашинского, но и следовавшей за ними эпохи Пушкина, который еще не допускался в школу, хотя уже прошло несколько лет после его смерти. В Христоматии Пенинского, в то время единственной и исключительно принятой в учебные заведения министерства народного просвещения, стихотворений Пушкина еще не имелось: он был под запретом. В заведениях других учебных ведомств (например, императрицы Марии) преподаватели словесности находились в лучшем положении: они могли свободно выбирать образцы для ознакомления учащихся с родами прозы и поэзии, равно как и с характеристикой известнейших писателей. Таким образом я, вместе с П. Н. Кудрявцевым (впоследствии профессором истории в Московском университете, а до того преподавателем в Николаевском сиротском институте в Москве), положили своим долгом знакомить воспитанниц не только с Пушкиным и поэтами его школы, но и с следовавшими за ним Гоголем и Лермонтовым. Это знакомство не ограничивалось единственно отрывками, которые предлагались на классных уроках, но обнимало целые произведения, благодаря вечерним литературным чтениям у начальницы означенного института, в присутствии её и нередко инспектора классов, профессора Армфельда. Таковые же чтения были заведены мною и в Александровском институте (тоже в Москве). Те и другие не остались бесплодными: воспитанницы получили хотя не полное, но по крайней мере достаточное понятие о значении корифеев нашей словесности; вместе с тем развивался у них вкус к изящному и явилась охота к чтению образцовых литературных произведений.

Необходимость сборника, отвечавшего современным потребностям на уроках русского языка в средних учебных заведениях, становилась более и более ощутительной. В течение моей педагогической практики образовался у меня избранный литературный материал, расположенный по родам прозы и поэзии, и явившийся в 1843 году в двух томах, под названием «Русская Христоматия». Читатель, смею надеяться, признает за мною право похвалиться тем, что я первый, хотя и не в большой цене, а в той, какая разрешалась уставом о пользовании чужою литературною собственностью, познакомил русское юношество с Пушкиным.

Кроме полноты и новизны материала, сравнительно с прежде существовавшими учебными пособиями по русскому языку и словесности, книга моя представляла еще некоторые особенности, из которых важнейшая – большое предисловие, в котором я указывал основания, руководившие меня при выборе образцов… Христоматия должна была представлять образцы прозы и поэзии, написанные литературным языком нового времени, т. е. обнимающим эпохи Карамзина и Пушкина, не исключая и только что выступавшие таланты (Кольцов, Майков, Фет и другие), если их произведения выказывали изящество языка[2 - Эта часть предисловия удостоилась перевода на французский язык в книге: Histoire intellectuel de l'Empire de Russie, par Tardif de Mello. 1854. Paris.]. Таким положением предшествовавшие именитые писатели (Ломоносов, Диржавин, Сумароков, Княжнин, Херасков) как бы отодвинувшись на задний план, что и побудило критику заподозрить составителя в неуважении к преданию, в покушении разорвать связь между прошлым и современным нашей литературы, тогда как в основу её изучения следовало положить «историческое» начало. – Предисловие заключалось такими словами: «Рядом с именами «известными» читатель найдет некоторые пиесы писателей еще «малоизвестных», но талантливых. Увлекаясь достоинством языка и мыслей, а не авторитетом, я часто припоминал Слова графа С. С. Уварова: «В большей части Европы, кажется, в словесности власть единого таланта или немногих слабеет: наступает эпоха, которую один умный писатель верно изобразил названием эпохи «безыменной»[3 - Граф C. C. Уваров, в «Академической речи его о Гёте».]. Эта цитата набросила на меня подозрение в демократизме, в неуважении к авторитетам, в намерении поколебать табель литературных рангов.

Изложенный взгляд на сборник литературных образцов, как своего рода новшество, не мог быть одобрен ни попечителем Московского учебного округа, графом С. Г. Строгоновым, ни профессором Московского университета С. П. Шевыревым. Оба они стояли за историческое начало в преподавании научных предметов, что ясно было выражено графом на обеде, данном в Петербурге, 1858 года, в день основания Московского университета, которым он управлял двенадцать лет (1835-1847). Шевырев, как ученый, серьезно изучавший памятники древнерусской литературы и открывший публичные лекции по этому предмету, неблагосклонно относился к некоторым новым талантам, как это видно из отчета его о первом сборнике стихотворений Лермонтова (1840 г.), в которых критик видел только подражание форме произведений наших именитых поэтов[4 - «Москвитянин» 1841 г.].

Выли и другие причины, обратившие внимание Шевырева на мою книгу. Первой из них служила рознь между журналами: «Отечественные Записки», в котором я участвовал, как сотрудник, что было известно Шевыреву, и «Москвитянин». Первый из них, сторонник европеизма, не сходился в мнениях с «Москвитянином», представителем славянофильского учения, К этому взаимному недружелюбию двух начал присоединялись и личные раздражения. Нельзя сомневаться, что Шевырев обладал многими хорошими душевными качествами, несомненной ученостью и чрезвычайным трудолюбием, но вместе с этим он представлял и слабые, легко уязвимые стороны характера. Он был тщеславен, раздражителен, задорен и нередко педантичен в своих критических статьях, на что жаловался даже неизменный друг его, М. П. Погодин. Последняя черта, как особенно выступавшая, была изображена Белинским в особой характеристике, под названием: «Педант, литературный тип»[5 - «Отеч. Записки», 1842 г.].

Сказанное мною подтверждается свидетельством Ю. Ф. Самарина в его письмах к К. С. Аксакову. Он с радостью уведомляет своего друга, как «Шевырев был разбит в спорах с Крюковым и Редкиным (профессорами Московского университета) и прикрыл постыдное отступление криками и общими местами. «В Шевыреве», по его отзыву, «нет той простоты и того смирения», без которых не может быть доступна тайна художественного произведения. Я считаю его неспособным забыть себя в присутствии высокого создания, забыть, что он изучил искусство, что он был в Италии, и потому должен понимать и видеть больше, лучше и прежде других, которые не были в Италии и не изучали искусства. Ему будет совестно перед собою, если он увидит в художественном произведении только то, что может видеть всякий. Нет, он придумает что-нибудь домудренее, позамысловатее и поставит свою выдумку между читателем и поэмою» (т. е. поэтическим созданием[6 - «Pyc. Архив», 1880 г., кн. 2, письма 20 и 52.]).

Чем же московская публика заинтересовалась в споре о таком заурядном явлении учебной литературы, как христоматия?.. Неожиданным ходом полемики. Шевырев приобрел себе большую известность; он занимал кафедру русской словеснности; и в Москве, и в Петербурге его знали как ученого, литератора и критика. Я же был преподаватель русского языка в низших классах одного из московских институтов, посылавший статьи и статейки в «Отечественные Записки» без подписи имени, как это требовалось редакциею журнала. И что же? казалось, что малоизвестный журнальный сотрудник, не подчиняясь авторитету нападающего, поднимает брошенную им перчатку и немедленно вступает с ним в бой[7 - Критика Шевырева в 5 и 6-м №№ «Москвитянина», 1843; мои ответы в двух книжках «Отеч. Зап.» того же года, тт. 29 и 30.]. Сознаюсь откровенно, что я, как слабейший, желая на сколько возможно сравнять шансы успеха, дозволял себе в защите прибегать к различным средствам, между прочим к иронии и насмешке, которые нравятся читателям. Если не доставало у меня пороха, я бросал в противника песком и пылью, чтобы хоть несколько отуманить его. Другим поводом к интересу таким в сущности преинтересным предметом могло служить и литературное затишье в Москве того времени. Так, по крайней мере, объяснила дело А. П. Елагина (мать Киреевских) в письме к А. H. Попову: «Литература наша отличается перебранкою Шевырева с Галахом за христоматию и чуть ли это не единственное явление»[8 - «Русский Архив», кн. I, стр. 343.]. Наконец, не малое влияние и от розни воззрений, господствовавшей в среде профессоров. Мне хорошо известно, что некоторые из них, да и не малое число студентов, становились на сю сторону. По крайней мере я выдержал аттаку, не был разбит, не просил пардона, остался цел. В таком положении дала, слыша различные отзывы о критике и антикритике, издатель «Москвитянина» (М. П. Погодин) задумал прибегнуть к третейскому суду. Выбор его пал на Д. Л. Крюкова, профессора римской словесности и древностей, молодого, чрезвычайно Даровитого и многоученого. Он предложил ему взглянуть на полемику нашу беспристрастно, как подобает человеку, лично не заинтересованному в деле и чуждому наклонности к той или другой журнальной партии. Предложение было принято, но не исполнено. Я узнал это от самого Крюкова, встретив его у Армфельда, тоже профессора Московского университета. Вот слова его: «Погодин просил меня взглянуть на вашу полемику с чисто-научной точки зрения и дать о ней отзыв. Я было и обещал ему, но чем больше вникал в сущность спора, тем больше и больше персходил на вашу сторону, почему и отказался». – Слышал я потом, что кроме этой причины отказа была и другая: Грановский, не жаловавший Шевырева, отклонил своего товарища от намерения вступаться за «Москвитянин», его редактора (Погодина) и главного критика (Шевырева).

Чем же это все кончилось? Кто прав? Кто виноват? Оба мы виноваты – и критик мой и я: он излишней строгостью, я – излишней неподатливостью.

Христоматией моей не был доволен и H. А. Полевой, живший в то время в Петербурге и помещавший критические отзывы в «Пчеле», с подписью Z. Z. Но по давнему знакомству со мною в Москве, он ограничился письмом (1843 г.), в котором высказал свое мнение. Отзывы этого письма о Лермонтове, Кольцове, Майкове, Фете, Белинском… показывают, как одряхлел издатель «Телеграфа» в своих суждениях о критике и поэзии.

При втором, значительно исправленном, издании моей книги начальство Московского учебного округа примирилось с нею, благодаря дружескому посредничеству Ф. И. Буслаева. Попечитель (гр. С. Г. Строгонов) вовсе не был предубежден против меня; он желал только, чтобы, как выше сказано, преподавание отечественного языка и литературы держалось на исторических устоях, которых, как ему думалось, не хотел ведать составитель христоматии.

Через десять лет после вышеразсказанного, уже при шестом издании моей книги (1853 г.), грянул на нее гром с той стороны, откуда всего менее его ожидалось. Я жил в Москве, и экземпляр моей книги, поданный в цензуру, был отправлен в Петербург на рассмотрение директору Педагогического Института И. И. Давыдову, бывшему прежде инспектором Александровского сиротского института (в Москве), где и я состоял преподавателем. В то время я пользовался его благосклонностью. Но это чувство заменилось противоположным с тех пор, как я, по поручению Я. И. Ростовцева, начальника штаба военно-учебных заведений, составил для них конспект и программы русского языка и словесности. Указывая пособия, нужные для ознакомления с этими предметами, я не включил в их число «Чтений о словесности», т. е. лекций, читанных Давыдовым в Московском университете. Отсюда – гнев и немилость. Цензор задумал, если не совсем забраковать мою книгу, то, по малой мере, задержать ее, поприжать. Я был поставлен в неприятное положение: экземпляров предыдущего издания оставалось немного, а приступать к новому, не дождавшись цензурного разрешения, было делом рискованным. Подумав, я решился прибегнуть к посредничеству Я. И. Ростовцева, в то время бывшего в большой силе. И вот Давыдов, волей-неволей, хотя-нехотя, должен был исполнить мое желание. Просматривая возвращенный мне экземпляр, чтобы знать, нет ли каких замечаний или перемен, я с изумлением остановился на отрывке из «Похвального слова Карамзина Екатерине Великой». Известно, что в этом слове автор обращается к читателям с воззванием: «Сограждане!» И что же? это воззвание везде было зачеркнуто, как нечто запретное. Нельзя было удержаться от смеха при мысли, до чего довела свою боязливость цензура: даже Карамзина чуть-чуть не причислила к поклонникам революции. При свидании с Давыдовым я признался в моем изумлении. – «Чему ж тут изумляться?» – отвечал он спокойно и равнодушно. – «В настоящее время (1853. г.) и французы не смеют говорить: concitoyen». Делать было нечего, реставрировать опальное слово не дозволялось, и вот, из двадцати слишком изданий моей «Русской Христоматии», в шестом (том I), похвальная речь Карамзина Екатерине так и осталась без сограждан, благодаря перевороту, учиненному во Франции Наполеоном Третьим.

notes

Сноски

1

Сочинения кн. Вяземского, т. VIII, стр. 244.

2

Эта часть предисловия удостоилась перевода на французский язык в книге: Histoire intellectuel de l'Empire de Russie, par Tardif de Mello. 1854. Paris.

3

Граф C. C. Уваров, в «Академической речи его о Гёте».

4

«Москвитянин» 1841 г.

5

«Отеч. Записки», 1842 г.

6

«Pyc. Архив», 1880 г., кн. 2, письма 20 и 52.

7

Критика Шевырева в 5 и 6-м №№ «Москвитянина», 1843; мои ответы в двух книжках «Отеч. Зап.» того же года, тт. 29 и 30.

8

«Русский Архив», кн. I, стр. 343.