Был таков

пьет то, что он называет кофе,

подходит к двери, на ходу вспоминая пароль.

Но в энном акте, в такой-то по счету картине
становится ясно, что пьесе не будет конца.
Взгляд застывает на праздно свисающем карабине.
Зритель уходит. Герой опадает с лица.
Марионетка преломляется посередине.

Потом герой убирает грим, угадывая в морщинах:
довольно ли на этого мудреца простоты?
Пока такой же герой, по ту сторону пустоты,
весь в амальгаме, как свинья в апельсинах,
ватным тампоном закрашивает черты.

Следующее «потом» наступает скоро:
по телу героя гуляет улыбка породы Чешир,
герою душно. Он смутно любит открытый ворот.
И вот водолазка сорвана, летит в окно, как нецелый Плейшнер,
падает и накрывает город.

По этому поводу немедленно наступает ночь.
Герой не спеша рассценивается, как светило,
которого нет, а за окнами так, точь-в-точь,
как в куда, знатоки говорят, не пролезть без мыла.
Рот уже на замке, но зевоты не превозмочь.

Теперь герой настолько раздет, что уже ни капли
не напоминает свой собственный всем известный фотопортрет:
какая-то ветошь, использованные прокладки, пакля.
Наконец, герой раздевается полностью, превращает себя в скелет
И вешает себя в шкаф до следующего спектакля.

***
Слабо ли в райские врата,
не причинив себе вреда?
дух оперировать без боли
слабо ли?
Слабо, витийствуя – рожать?
о братстве петь – из-под ножа?
фабриковать, вскрывая вены
катрены
о смысле сущего? Слабо в
двух пулях выразить любовь,
сказать, мол, верю и надеюсь,
прицелясь?
Слабо не обломать перо,
построчно потроша нутро,
дословно на Сибирь, меся грязь,
ссылаясь —
источник счастья и обид,
что столь же чист, сколь ядовит?
Короче говоря, слабо ли
на воле?

Любимая, прости меня:
и жить без этого огня
невыносимо, и, тем паче,
иначе.
Я сам себя загнал, засим
я сам себе невыносим,
и – чудо – лишь тебе, постылый,
под силу.

***
Застудился самый главный орган.
По живому – корка; загнан; согнан.
Как петух, назначенный для плова,
кровью бьется, ходит безголово
сердце, колготит не по уму —
не могу согреться потому.

Пригублю-ка зелена вина я.
Порция бурды – как жизнь, двойная.
Повод для высасыванья пальца:
мол, не так ли ты меня, страдальца,
мой Господь, вытягиватель жил,
пригубил – как будто приглушил?

Будет срок, объявят траур в доме,
втиснут в ящик, дырку в чернозёме
на два метра в глубину смотыжат,
подведут кредит и дебет – ты же
так и будешь рассекать озон
шизым облаком, как пел Кобзон.

Где мои морально-волевые?
Жернова, висящие на вые.
В черепной коробке – мысль тверёза,
как заноза, та, насчёт навоза,
та, что светит превратиться в г…
вашему покорному слуге.

Горний друг! раз никуда не деться
просто помоги согреться сердцу.
И еще – снесу ли? – попросил бы
чтоб не зряшно, чтобы не вполсилы,
на колени встал бы, как дурак,