Сын Духа Святого

Я оробел. Зачем я мог понадобиться самом? командиру части?

Я послушно последовал за ним, зашел в его кабинет и стал в постойке «смирно», ожидая его распоряжений.

Полковник уселся за свой стол и снял с головы фуражку. Под фуражкой оказались жиденькие волосы, сквозь которые просвечивалась розовая кожа.

Так вот почему он никогда ее не снимает. Не хочет демонстрировать свою лысину!

Борисов вытер носовым платком вспотевшее лицо и поднял глаза на меня.

– Что ты вытянулся? – спросил он и кивком головы указал на стул. – Вольно. Садись, расслабься.

Я послушно сел.

– Что, нелегка солдатская жизнь?

Я молча пожал плечами, не зная, как следует отвечать в таких случаях.

– Я вижу, твои однополчане не очень тебя жалуют.

Я снова пожал плечами.

– Не расстраивайся, – произнес командир части. – В армии хорошо только дуракам. Умных ребят в ней всегда недолюбливают.

Борисов замолчал, словно ожидая от меня какой-нибудь реплики. Меня, конечно, поразило его откровение, но я опять ничего не сказал. Я лишь молча опустил голову и уставился на свои сапоги.

– Это хорошо, когда в роте есть хотя бы один серьезный, нормальный парень, – продолжал Борисов. – Мне такие ребята нужны. Нужны для того, чтобы контролировать обстановку и поддерживать дисциплину. Как ты думаешь, сможешь ли ты справиться с такой ролью?

Я в очередной раз недоуменно пожал плечами.

– Не знаю. Сомневаюсь, что меня кто-то будет слушаться.

– А тебе и не нужно будет никому ничего приказывать, – заметил полковник. – Мне нужен человек, который бы информировал меня обо всех случаях нарушения Устава, правил внутреннего распорядка, неблагонадежных настроениях, и прочее. Ты будешь общаться только со мной. Разумеется, знать об этом больше никто не будет.

Я похолодел. Я понял, куда он клонит. В обиходе это называлось «вербовать в «стукачи». Поначалу большого энтузиазма его предложение у меня не вызвало. Меня в части и так не жаловали. А если я стану еще и доносчиком, и это, ни дай бог, раскроется, меня вообще со свету сживут. Но затем какой-то внутренний голос стал мне твердить: а почему бы, собственно, и нет? Ведь сослуживцы отравляют тебе жизнь? Отравляют. И вот теперь у тебя появляется прекрасная возможность им за это мстить.

– Игорь, я бы не хотел, чтобы ты воспринимал мои слова с позиции уголовника, – мягко обратился ко мне Борисов, уловив мое замешательство. – Я знаю, что ты сейчас подумал. Тебе в голову пришло слово «стукач», ты примерил его к себе, и тебе стало неприятно. Ведь так? Скажи, не стесняйся.

– Ну, так, – робко признался я.

– Вот видишь, я словно прочел твои мысли, – улыбнулся командир части. – Но здесь ты не прав. И вот почему. Ты знаешь, что раньше служба в армии считалась почетной? И если тебя вдруг по какой-то причине в нее не брали, это воспринималось как позор, как то, что ты – не настоящий мужчина. Все проблемы в армии начались в шестидесятых годах, когда в нее стали привлекать бывших уголовников. Они люди наглые, нахрапистые. Они принесли в нее свои принципы и понятия, которые, увы, прижились. И в результате армия утратила в глазах людей тот почет, который имела раньше. В армию теперь не стремятся. Ее теперь, наоборот, всеми силами стараются избежать. Ведь так?

– Так, кивнул головой я.

– Армия, в которой господствуют уголовные порядки, и в которой нет жесткой дисциплины – это не армия, а самый настоящий сброд. Такая армия недееспособна. Мы, командиры, всячески стремимся к тому, чтобы в наших частях существовал порядок. Но для того, чтобы его поддерживать, мы должны знать, кто и каким образом его нарушает. А кто нам в этом сможет помочь, кроме как не вы, солдаты? В разговорах про армию только и слышишь, что о «дедовщине». Но как мы можем избавить вас от «дедовщины», если вы сами же покрываете тех, кто над вами издевается? Информаторов не любят только мрази. Потому, что они их боятся. Информаторы не дают им развернуться на полную катушку. Нормальные люди, с нормальным мировоззрением, которые не нарушают закон, не отравляют жизнь других людей, которые понимают значение порядка и дисциплины, к информаторам относятся спокойно, потому что им нечего бояться, потому что они знают, что информаторы – это их защитники. Так что, Игорь, не надо смотреть на жизнь глазами уголовника и поддаваться чувству псевдотоварищества. Ведь ты не уголовник. Ты нормальный, порядочный человек. И если ты покрываешь нарушителя закона, ты, тем самым, поощряешь его на новые преступления. В том числе и на те, которые будут направлены против тебя. О твоих контактах со мной никто больше знать не будет. Главное, чтобы ты сам себя не выдал. Будь осторожнее. Я же со своей стороны постараюсь облегчить тебе службу. Ну, так как? Берешься за это дело?

Я задумался. За все время службы со мной еще никто не говорил так по-простому, по-человечески. За все это время я слышал в свой адрес только приказы, оскорбления, насмешки. Может я, конечно, был слишком сентиментален, но я действительно страдал от отсутствия обычного человеческого общения. Поэтому слова полковника меня растрогали. Может, он и прав. Мне, действительно, не нужно следовать принципам среды, которая меня отторгает.

Я принял его предложение и обязался регулярно сообщать, что я вижу и что я слышу.

– Вот и ладненько! – воскликнул Борисов и удостоил меня почтительного рукопожатия.

Положа руку на сердце, должен признаться, что сообщая Борисову обо всех проступках, допущенных моими сослуживцами, я получал от этого огромное удовольствие и наслаждение. Я перестал ощущать себя беспомощным и бессильным. Я уже не ходил по казарме, сгорбившись и опустив голову, боясь поймать на себе чей-то насмешливый взгляд. Мои плечи распрямились, осанка выправилась, а глаза перестали выражать затравленность. Я смотрел на своих сослуживцев без всякой робости, уверенно и спокойно, потому что точно знал, что смогу их наказать за любое проявление недружелюбия в свой адрес. Я чувствовал над ними свою власть, наслаждаясь ролью эдакого «серого кардинала», который никому не ведом, но который как раз и решает, кого казнить, а кого миловать, кого «заложить», а кого не «заложить».

В один прекрасный день мне удалось расправиться и со своим главным обидчиком, Сморкачевым. И как расправиться! Расплющить его одним махом.

Поначалу я вспоминал этот эпизод со злорадством и торжеством. Но затем, много позднее, когда меня самого подставили примерно таким же образом, меня охватило раскаяние, и я стал чувствовать глубокий стыд.

В тот день я был дежурным. Вся наша рота грызла гранит военной науки в учебном корпусе, а я в полном одиночестве шуровал шваброй в казарме.

Вдруг послышался топот чьих-то бегущих ног, и в дверь влетел запыхавшийся Сморкачев.

– Моешь? – спросил он, увидев меня. – Ну, мой, мой.

Тон его был дружелюбным, без обычной издевки. И этому было свое объяснение. Несколько дней назад наш командир перед всем строем объявил, что Сморкачев за высокие показатели при сдаче норм ГТО премируется отпуском домой. И завтра он должен был отправиться на десятидневную побывку. Естественно, Сморкачев пребывал в благодушии, а в таком состоянии вряд ли потянет с кем-то ссориться.

Он подбежал к своей тумбочке, вытащил из нее какую-то тетрадку и, больше ничего не говоря, выскочил из казармы.

Во мне вспыхнула зависть. В моей душе начали вовсю куражиться бесы. Почему отпуском премирован он, а не я? Мне мучительно захотелось, чтобы отпуск у Сморкачева сорвался. И я стал ломать голову, каким образом я смог бы этому поспособствовать.

Возникшая у меня мысль шла вразрез со всякой нравственностью. Но это меня не трогало. Определяющим для меня явилось то, что она была эффективной. Хотя и рискованной. Если меня вдруг кто-то увидит, беды не миновать. Но, чтобы отомстить своему недругу за все нанесенные им обиды, я был готов на все. Если Сморкачев исчезнет, мне явно станет легче дышать. Так что игра стоила свеч. Я собрался с духом и решился.

Положив швабру на пол, я подошел к своей тумбочке и достал из нее перочинный ножик, который был необходим мне для осуществления задуманного. Выглянув в окно и убедившись, что к казарме никто не идет, я осторожно подкрался к двери комнаты прапорщика Коцюбы. В отличие от остальных командиров, прапорщик Коцюба жил в нашей казарме, хотя и отдельно от нас. Объяснялось это просто. В офицерском корпусе мест на всех не хватало, поэтому туда селили только семейных. А прапорщик Коцюба был холостым. Вот почему ему отвели место рядом с нами.

Я давно уже заметил, что замок в этой двери был ненадежным. Дверь примыкала к проему неплотно, поэтому, если изловчиться, щеколду замка вполне можно было бы сдвинуть какой-нибудь отверткой или ножом сквозь образующуюся щель. Я просунул нож в зазор и поддел щеколду. Щеколда поддалась. Дверь открылась, и я очутился в комнате прапорщика. Мои глаза стали лихорадочно бегать в поисках какой-нибудь существенной вещи, пропажа которой не могла бы остаться незамеченной. Мой замысел был прост. Что-нибудь украсть, подбросить украденное в сумку Сморкачева, а затем каким-то образом сориентировать Коцюбу, где искать пропажу.

Мне несказанно повезло. Прапорщик не отличался аккуратностью, и все его вещи были разбросаны по комнате в страшном беспорядке. А на столе, – я даже сначала не поверил своим глазам, – совершенно открыто лежал засунутый в кобуру пистолет. Это было табельное оружие Коцюбы. Один бог знает, почему он оставил его здесь и не сдал, как полагается, после наряда в оружейную комнату.

Благодаря фортуну за такую удачу, я вытащил пистолет из кобуры, обернул его в висевшее на спинке кровати махровое полотенце, и вышел из комнаты, захлопнув за собой дверь. Оглядевшись по сторонам, чтобы убедиться, что меня никто не видел, я подскочил к кровати Сморкачева, вытащил из-под нее уже собранную им дорожную сумку, расстегнул «молнию» и засунул пистолет в самый низ, на самое дно.

Застегнув «молнию» обратно, я снова задвинул сумку под кровать. Теперь Сморкачеву не отвертеться.

Предвкушая то представление, которое должно было разыграться сегодня вечером, я принялся домывать полы.

Мой расчет оправдался на все сто. Мы готовились к отбою. Кто-то дремал, кто-то писал письма родным и друзьям, кто-то бесцельно слонялся по углам, кто-то резался в карты. Я лежал на кровати, заложив руки за голову, и с нетерпением ждал появления прапорщика.

Наконец он пришел. Коцюба, как обычно, был навеселе и пошатывался из стороны в сторону.

– Ну что, морды? – грозно крикнул он с порога.…

Наверное, стоит рассказать о нем поподробнее. Прапорщик Коцюба являл собой весьма забавный в своем роде персонаж. Это был маленький, щупленький мужичишко, похожий на Сталина, большой любитель выпить и погулять. Как и многие другие люди его комплекции, он испытывал определенный комплекс от своего роста, и всячески старался его заглушить, изображая из себя строгого командира. Кричал он на нас часто, но совершенно беззлобно. Если поначалу его выпады внушали нам некоторое напряжение, то затем мы к ним привыкли, уяснили, что раздаются они просто для острастки, для поддержания имиджа, и реагировали на них со снисхождением. Прапорщик Коцюба нас больше забавлял, чем пугал.

– Ну что, морды? – крикнул он, глядя на нас мутными, красными глазами. – Опять дебоширите?

– Никак нет, товарищ прапорщик! – весело откликнулся кто-то. – Готовимся ко сну.

– Да? – недоверчиво произнес Коцюба и погрозил пальцем. – Смотрите у меня.

– Так точно, товарищ прапорщик! – раздался тот же голос.