Пищеблок

Конечно, Жанке так не спеть, хоть лопни.

– Я в музыкальной школе и в городском хоре пять лет занимаюсь! – гордо сообщила Анастасийка. – Надо использовать мои способности.

– Да нифига! – Жанка яростно пнула по ножке соседней лавочки. – Надо спеть «Чунга-Чангу»! Мы на прошлом Новом годе её пели, да, Лёлик? Иди сюда, покажем им!

Жанка и Лёлик встали перед девочками и посмотрели друг на друга.

– Три, четыре! – скомандовала Жанка. – «Наше ща-астье па-стаянно – жуй ка-коссы, ешь баннаны, жуй ка-коссы, ешь баннаны, Чунга-Ча-анга!»

Жанка и Лёлик спели и станцевали – обе в лад и необыкновенно мило: приставив к голове растопыренные ладошки вроде ушей, они изобразили обезьянок, весело изгибаясь и приседая. Валерка не мог поверить, что перед ним – дворовые разбойницы, умеющие подбить глаз или обозвать так, что соперники теряли дар речи. Впрочем, в движениях Жанки и Лёлика, слишком детских для девочек, которые почти превратились в девушек, таилось и нечто странно непристойное. Жанка и Лёлик подцепили это, конечно, не в школе.

– Можно шапки такие сшить круглые, – глядя на Веронику Генриховну, сказала Жанка, – щёки накрасить и хвосты сделать. Ваще мартышки будем.

Жанку не волновало мнение других девочек, не говоря уж о незаметных мальчиках. Впрочем, девочки не возражали. И Валерка тоже не возражал, хотя ему больше нравилась песня о крейсере – она про войну, а не про обезьян. Но Жанка с Анастасийкой без колебаний решали за всех.

Вероника Генриховна отлично уловила лёгкий любодейский оттенок танца. Валерка догадался об этом по неожиданно ожесточившемуся лицу вожатки. Но отреагировала она совсем не так, как отреагировали бы учителя.

– Пионерских песен нам достаточно, – с холодком сказала девочкам Вероника Генриховна. – Так что будем репетировать «Чунга-Чунгу».

– Схавала, Сергушина? – победно спросила Жанка.

Анастасийка надменно отвернулась.

А Валерке показалось, что Греховна в чём-то родственна Горь-Санычу. Уступая желанию подопечных, оба они нарушали правила. Но Горь-Саныч уступал Лёве, потому что в правилах ему было скучно, а Греховна уступала Жанке, потому что в правилах ей было тесно. Впрочем, Валерка твёрдо решил, что с кружком Греховны он связываться не станет. Он не хочет плясать и петь с мартышками. И Анастасийка ему нравилась больше Жанки.

Глава 12

Мертвец в пианино

– Игорь, а где у тебя Хлопов? – спросила Ирина.

– Где? – глупо переспросил Игорь.

Они стояли на пустой веранде. Ирина сквозь очки сверлила Игоря гневным взглядом. «Свечка» закончилась, пионеры ушли в палаты.

– Девочки мне сказали, что утром он плохо себя чувствовал. А после полдника его никто не видел. Он был на ужине?

Игорь не знал. Он уже привык и к работе вожатого, и к своему отряду, и не пересчитывал пацанов по головам, не проверял по списку.

– Лишней порции в столовке не оставалось, – осторожно заметил Игорь.

– Её Гельбич съел. А Хлопов куда-то пропал. Это че-пэ!

– Я пойду искать, – сразу сказал Игорь.

– Давно пора! Я подожду здесь, пока всё не прояснится!

Игорь вышел на улицу. Солнце уже село, но закат за Волгой не успел угаснуть, и было светло. На Пионерской аллее фонари ещё не горели. В густо-синем небе инфракрасным теплом лучились лохматые кроны сосен.

Странно, куда подевался Лёва? Он был хорошим мальчиком: такие не убегают из дома, не связываются с дурной компанией и не имеют приводов в милицию. Может, Лёва серьёзно заболел, и его положили в медпункт? Но доктор Носатов сообщил бы об этом… Или же Лёва сидит у Серпа Иваныча с вожатыми и смотрит по телику «Дневник Олимпиады»?.. Игорь поглядел на дачу Иеронова, которая высилась вдали за кустами. В окнах первого этажа мелькали отблески телеэкрана. Нет, другие вожатые прогнали бы Лёву.

Игорь топтался на аллее, решая, куда направиться, и заметил шевеление в акации за большим стендом с лозунгом «Твори! Выдумывай! Пробуй!».

– Хлопов! – тотчас наугад окликнул Игорь.

Из-за стенда нехотя выбрался Лёва и принялся отряхиваться.

– Ты где был? – строго спросил Игорь.

– Там… – уклончиво ответил Лёва. – Олимпиаду показывали…

Он явно врал и потому прятал глаза. Настоящий учитель наверняка вцепился бы в Лёву и вытряхнул из него всю правду, но Игорь пожалел пацана. Мало ли какая мальчишечья необходимость заставила его исчезнуть? Может, он строил себе штаб – детское укрытие где-нибудь в лесу за оградой. Или на спор таскался к развалинам церквушки у берега Рейки: эти развалины в «Буревестнике» считались местом очень зловещим и очень опасным, и там пацаны проверяли свою храбрость. А может, Лёву просто кто-то обидел, и он убежал плакать, чтобы никто не стал свидетелем его слабости.

– Тебя все обыскались, – осуждающе сказал Игорь. – Пошли в корпус.

На крыльце на Лёву набросилась Ирина.

– Хочешь, чтобы тебя из лагеря выгнали, Хлопов?! – прошипела она. – Ты чего себе позволяешь?! Ты где был?!

– Ладно, Ирина Михайловна, не ругайте его, – Игорь попытался утихомирить вожатку. – Он у Серпа Иваныча задержался.

– Нельзя детям потакать, Игорь Александрович! – отрубила Ирина. – А этому Иеронову я объясню, во сколько телик выключать надо!

– Я сам объясню, – поморщился Игорь.

Он подтолкнул Лёву вперёд и мельком удивился, какое у Лёвы холодное и твёрдое плечо. И спина у него была сплошь замусорена хвойными иголками и травяной трухой, точно Лёва валялся на земле в лесу.

Игорь с облегчением водворил Лёву в палату.

Пацаны, понятное дело, ещё не спали. Валерка соорудил себе «домик» от комаров: стыбзил у вожатки горсть канцелярских кнопок и прикрепил к стене край своей простыни, натянутой, как крыша, на обе спинки кровати. К спинкам простынь была привязана тесёмками из бинта. Половина простыни пологом закрывала «домик» сбоку. В «домике» было уютно, будто на верхней полке в вагоне. Пацаны иззавидовались и тоже принялись мастерить себе «домики», правда, ни у кого не получалось так ловко, как у Валерки.

– Очкастый себе самую удобную койку захамил! – сказал Титяпкин.

Валерка откинул полог.

– Щас за «очкастого» в пачу втащу, Титька! – предупредил он.

– Сам не обзывайся! – обиженно ответил Титяпкин.

Лёва молча и отчуждённо прошёл к своей койке.

– Ты куда смылся? – спросил его Гурька. – Из лагеря сбежать хотел? Чё меня-то не позвал?

Лёва странно закашлялся, словно отвык говорить.

– Я Олимпиаду смотрел, – хрипло сказал он.

Олимпиада в палате мало кого интересовала, а вот страшные истории интересовали всех. Наступило время страшных историй.