Лихтенвальд из Сан-Репы. Том 1. В Нусекве

Наконец девушка нахлопалась, подняла высокие ресницы и почему-то сказала: «Валя! Стилист!»

– Я иногда думаю, что надо бросить заниматься искусствами, – сказал я Элтону, – Природа не поощряет надрыв в абстрактных областях. Ей нужно конкретное размножение. «Быть автором «Божественной Комедии» и умирать позабытым всеми от почечной недостаточности, зная, что не менее чем через двести лет книга будет издана, нелегко. Зачем смертному посмертная слава, когда жизни не было? Семья порушена, мечты сметены. Для того, чтобы куча чужих людей пришла в холодный дом и вместе с ветром ворошила пожелтевшие листки? Тем более, что уникального мира, который пробуждал такую гениальность нет и в помине. Замки заржавели, ключи в ручье.

На небесах видят высовывающихся. Иногда оттуда бросают камешки! Надо жить тихо!

– Сейчас платные небеса? – спросил Элтон.

– Ах, Элтон, Элтон! Платные! Разумеется – платные! Знаешь, сегодня на станции я видел смешную картину. Я увидел пожилого грибника с собакой. Заинтересовавшись тем, есть ли грибы, я подошёл к нему. Он открыл корзинку и долго что-то объяснял, а я делал вид, что его слушаю. Его собачка, пегая сучка, с длинным телом, на коротеньких ножках мирно стояла около своего хозяина, всунув умненькую тонкую морду между прутьями решётки. Она была спокойна, но вид у неё был озябший. Целый день она бродила по лесу и должна была подавать голос. Внезапно из-под перрона выскочил длинный, тощий чёрный пёс с длинными ушами. На секунду он уставился в морду, просунутую между прутьями. Замер. Потом рванул. В крайнем возбуждении он стал прыгать вверх, поднялся на задние лапы, скосил морду, согнул лапу. Ноздри его раздувались, движения были порывисты. Он наклонил голову и стал подмигивать и скулить. Его избранница, казалось, испугалась такого энтузиазма и мелкими шажками отбежала к другой стороне платформы. Он был уже там, вытянувшись, как стрела, подняв просящую лапу. Вот что я подумал тогда: надо учиться у этого пса!

– Чему?

– Всему! Любви! Искренности! Выдавливать из себя раба по цистерне, чтобы в тебе всё было прекрасно – и шея, и руки, и гульфик.

«Он моет руки, а посему считает себя чистоплотным».

Фома Твинпикский.

Пошёл в кино. Сделал подарок киномагнату Шпульмандершмат кенбергу. Тот ещё дока. Сумел загнать даже такой подмоченный товарец, как страдания своего горемычного народа. Купи у меня страдания моего бедного безъязыкого народа, магнат! О твоих страданиях я осведомлён. Они уже набили всем оскомину и никого больше не интересуют. Но мы страдали не меньше!

Вчера я имел длительную беседу с милой дамой, жречествующей в лютеранской церкви. С пылом и жаром они преподносила нам свои до боли знакомые доводы. Я посмотрел на её паству. Люди по большей части неплохие, как бы интеллигентные, но какой за этим позыв быть слепыми. Ах, избавьте нас от гибельных истин! Избавьте любой ценой. Лгите, лейте бальзам успокоения, только обманите, просим вас. Мы слабы. Мы много знаем, но не верим своему знанию. Нам нравится, что кто-то видит нашу слабость. И свято место пусто не бывает. Тут появляется Христос со свитой новоявленных поклонников и одаривает тенью от хлебов и запашком винца.

Наибольшие затруднения у неё вызвал вопрос об устройстве Рая. Эпитет «совершенный» она употребила несколько раз. Будет ли там иерархия, она не пояснила. Это её прозрачный хлеб, её виртуальная пашня, на которой она взращивает воздушную кукурузу для попискивающих пасхальных овец. Из этого эфира взрастает, однако, вполне пышный хлеб для её святого семейства. Она не злой человек. Мне было приятно предаться ни к чему не обязывающим рассуждениям о высоких материях.

В то, что женщина способна к высоким искусства, я глубоко и искренне сомневаюсь, признавая способность многих дам сочинять любовные стишки, водить кистью по холсту, ловко бить по клавишам.

В раю все будут разгуливать в белых балдахинах и панамках, с какими-нибудь значками, распевать угодные Богу гимны и наверняка наушничать, притворно улыбаться, подозревая, что без иерархии не обойдётся и здесь. В стороне будет сидеть молчаливый Харисон и ковыряться в носу колком от гитары. Одни ануреи здесь будут, как всегда, торговать чем бог послал, шушукать, бегать по облаку шумными стаями, создавать политические партии, писать бездарные и бойкие фельетоны и стишки на древе добра и зла, а также давать Богу взаймы гнилые смоквы под аховские проценты. Бог будет долго морщиться, вытягивать лик, потом тяпнет их шваброй так, что с облака брызнет.

Говорил мне отец: «С ними будь поосторожнее», а я не слушал. Вот и сижу на бобах!

Абсолютный гений литературы тот, кто в конце жизни, увенчанный лаврами и народным признанием сможет сказать: «Я пробился сам! Анурейские банкиры мне не помогали!» Вот это будет да-а-а-а! Это буду Я! «Комедия», которую я пишу сейчас, увенчает моё реноме в веках. Написать продолжение «Божественной Комедии» – отличная идея для человека, родившегося в один день с Данте. Впрочем, у него была несчастная и трагическая личная жизнь. Сочинения его вышли через двести лет, после того, как он превратился в прах. Завидовать такому уделу я не хочу! Я не могу ожидать от своего народа, что он будет настолько мне верен и терпелив, что сохранит что-либо хотя бы семь дней после того, как я испущу дух. Если я сам обо всём не позабочусь, всё будет сожжено. Всё сделанное мной вывезут на тележке к мусорным бакам, а ночью по моим бумагам будут бродить несчастные бездомные, ища пищу. Но я добьюсь славы и уважения без ануреев и их клик! Видят Боги! Яволь!