Остров

– Ладно, чего уж теперь головой биться об стену. Давай думать, как выпутаться из ситуации.

И мы, по которому уже кругу, принялись искать выход из случившегося.

На другой день из маленького шахтерского городка, расположенного на западе Лотарингии, приехала Пашкина мать. С нами она встречаться не стала, сразу пошла в деканат, ректорат и куда-то там ещё. Мы понимали, её приезд должен решить многое. Время шло, а в отношении нас с Витькой пока никаких мер не предпринималось, и эта неопределенность, пожалуй, была мучительнее всего! Учеба была заброшена, на лекции и практические занятия мы не ходили, было невыносимо ловить на себе сочувственные взгляды товарищей. Кое-кто вообще смотрел на нас, как на обреченных, чья песенка спета. Да мы и сами, сказать по правде, думали так же. До сессии оставалось всего ничего, но предстоящие экзамены нас уже как бы и не касались: мы, в общем, не сомневались, что нас, как минимум, попрут из института. Больно было сознавать, как такое перенесут родители! Я представлял мать и отца, это известие их, конечно, убьет! Поэтому первый порыв – рассказать им всё о том, что случилось, я в себе решительно задавил. Буду молчать до последнего, пока не вынесут окончательный приговор. Ну а потом, никуда не денешься, придется признаться. Но пусть это будет как можно позже. Витька решил поступить примерно так же. Всё приходилось держать в себе.

Через несколько дней с нами захотела встретиться Пашкина мать. Она попросила прийти к ней в гостиницу. Можно представить, что мы испытывали, отправляясь на это рандеву! Вместе с ней в номере находился Павел. Его мать сухо с нами поздоровалась и без всяких предисловий и обвинений в наш адрес сказала:

– Мы с сыном решили пока в суд не обращаться. Я также попросила ректора повременить с вашим отчислением из института, возможно, оно и не потребуется.

Мы с Виктором переглянулись, не поверив своим ушам. У меня от волнения даже перехватило дыхание: что это, шутка?

– Но не спешите радоваться. Вы видите, в каком состоянии мой сын, как он будет сдавать экзамены, как справится с такой нагрузкой? – она посмотрела на него и продолжила: – И в этом виноваты вы! Нам предложили взять академический отпуск, но мы решили поступить по-другому. Словом, если вы поможете Павлу не завалить эту сессию, мы подумаем, что с вами делать дальше.

Я ощутил в горле ком, не хватало ещё сейчас разрыдаться. Я видел, что Витька тоже близок к этому.

– Конечно, конечно поможем! – горячо заверили мы, понемногу справляясь с волнением.

В ту минуту я даже не думал о том, как это мы сможем ему помочь. Что, совместно зубрить сопромат или детали машин будем?

– Попробуйте поговорить с его преподавателями, чтобы проявили сочувствие, подошли к экзаменам неформально. В общем, проявите инициативу!

Мы снова заверили, что сделаем для Пашки всё возможное и невозможное. На том и распрощались с потерпевшим и его мамой. Весь следующий месяц мы только и делали, что встречались накануне зачетов и экзаменов с Пашкиными преподавателями и уговаривали их поставить ему, как бы авансом, положительную оценку, а потом, как только сможет, он пересдаст. Ничего не утаивая, не перевирая, мы излагали преподавателям нашу злополучную историю, просили, умоляли пойти нам навстречу и, вы не поверите, ни разу не получили отказ! Такое всеобщее сочувствие потрясало, казалось невероятным. Но все было именно так. Конечно, ни о какой нормальной подготовке к собственным экзаменам не могло быть и речи. Листать конспекты приходилось урывками, все наши силы были отданы Павлу. Но, как ни странно, и мне, и моему другу каким-то чудом удалось не завалить эту сессию. В самых критических ситуациях приходилось и своим преподавателям объяснять, почему не смогли должным образом подготовиться к экзамену. И также встречали понимание и сочувствие, всякий раз уходили из аудитории с положительной отметкой в зачетке.

На короткие зимние каникулы мы с Виктором по домам не поехали, сообщив родителям, что якобы устроились на кафедру лаборантами. Когда-то, до всех этих событий, у меня действительно было такое намерение: многие наши ребята подрабатывали подобным образом, что давало неплохую прибавку к стипендии. Пашка же отбыл на свою малую родину довольный, все экзамены и зачёты были сданы, брать академотпуск не требовалось. Через неделю после его отъезда я получил письмо от его матери. Почему-то оно было адресовано мне, а не Виктору. Она писала, что всё обдумав, они с сыном решили не ломать нам судьбы, ибо мы проявили порядочность, сдержали данное слово и сделали всё, чтобы помочь Павлу. «Вы, конечно, совершили непростительную ошибку, но пусть вам это станет уроком на всю вашу жизнь! Всегда думайте, прежде чем что либо сделать». Далее шла приписка: «Я попросила руководство института не предпринимать в отношении вас суровых мер и, думаю, моя просьба будет учтена»…

Никаких мер в отношении нас, действительно, не последовало. Даже выговора по комсомольской линии не объявили. Почему с нами обошлись столь либерально, я узнал лишь спустя много лет.

– Знаешь, почему вам тогда всё сошло с рук? – спросил меня как-то один из бывших комсомольских функционеров областного масштаба, в период описываемых событий курировавший наш институт.

И он рассказал мне следующее. Оказывается, мать Павла была из тех, ни с чем не согласных, кто тогда начинал всё активнее заявлять о себе. Состояла в какой-то организации националистического толка, ратовавшей за отделение этой огромной прекрасной провинции нашей страны, раскинувшейся на многие тысячи квадратных километров по обе стороны от Сены, с её бесконечными полями подсолнечника, с вишнёвыми и яблочными садами, с нашим Эльзасом и Лотарингией на востоке и покрытыми лесом горами на западе, с теплыми морями на юге, с городом, где мы учились и жили, с десятками других городов и сёл, со всеми народами и народностями, её населявшими. Она выступала за отделение этой благодатной провинции от нашей великой, протянувшейся от Балтики до Тихого океана единственной и неповторимой страны, каких никогда раньше на земном шаре не существовало и которую в конце концов людям, в том числе, и подобным ей, все-таки удалось развалить! При нашем попустительстве, конечно. Павел же, как предполагалось, не мог не разделять взглядов матери.

– Вот и преподнесли тогда ваше рукоприкладство как реакцию здоровых студенческих сил на проявление враждебной, националистической идеологии, – сказал мне бывший комсомольский функционер.

Не знаю, так ли это было на самом деле, только тогда всё встаёт на свои места! Становится ясно, почему в качестве платы за предоставление общежития из меня пытались сделать осведомителя! Коменданта интересовал не кто-нибудь – Павел! Так вот политика порой вторгается в нашу жизнь, даже если ты и не подозреваешь об этом.

7

Мы с Виктором постепенно оправлялись от многодневного стресса. Приехав с каникул, я переселился в комнату к Витьке – там освободилось место после того, как заваливший сессию Слава Пшеничный взял академический отпуск. О случившемся мы предпочитали не вспоминать. Окружающие, хорошо понимавшие это, тоже проявляли тактичность, никто не лез с расспросами и неуместным сочувствием. Разве что кое-кто из преподавателей, знавших нашу историю, время от времени интересовался, чем всё закончилось. С Павлом мы пересекались редко, стараясь не попадаться на глаза друг другу, благо, что учились на разных факультетах. Приходили в порядок и существенно разболтавшиеся нервы.

От Зои уже давно не было писем. Во время всей этой кутерьмы с Павлом мне было как-то не до душевных самокопаний, все другие проблемы отодвинулись далеко-далеко на периферию сознания и казались мелкими, несущественными. Конечно, оставайся у нас с ней всё по-прежнему, я, может быть, и старался бы найти у Зойки моральную поддержку и утешение, которых мне тогда так не доставало. Но, судя по её последнему письму, у моей дорогой подруги возникли свои жизненные сложности, вникать в которые я не собирался. Потому как был уверен, что виновником их является кто-то третий, так сказать, мой соперник. А раз так… На сей счет у меня имелся незыблемый принцип: никому никогда себя не навязывать! Если мне предпочли кого-то другого, что ж, значит, так тому и быть! Насильно мил не будешь. Что-то исправить, вернуть в прежнее состояние нельзя. Это всё равно, что пытаться склеить разбившийся сосуд: след в любом случае останется и со временем будет только всё более заметен. Для меня же любой, даже самый мелкий изъян во взаимоотношениях, представлялся неприемлемым. Конечно, в этом сказывался юношеский максимализм, но и с возрастом я не стал думать иначе. Виктор со мной не соглашался, он, естественно, придерживался другого подхода:

– Поезжай в Москву, разберись там, на месте, что происходит, дай отлуп тому, кто подгребает к Зое.

– Ему-то, допустим, я дам, как ты говоришь, отлуп. Ну, а как же Зоя? Что, тут же разлюбит его и вновь переключится на меня?

Но для Виктора такого вопроса не существовало: стерпится – слюбится, так кратко можно было охарактеризовать его подход к столь щекотливому предмету человеческих взаимоотношений. И пытаться втолковать ему что-то иное было бесполезно, ибо он придерживался прямо противоположного принципа: сила солому ломит! В чем он, однако, был прав, так это в том, что следовало иметь полную ясность о происходящем. И я, преодолев гордыню, написал Зойке письмо, в котором прямо задал вопрос: я или кто-то другой?

Её ответ меня, в сущности, не удивил, я даже подумал задним числом, что ожидал услышать нечто подобное. «Дай мне разобраться в самой себе, не торопи, – писала Зоя. – И не вздумай приезжать, сделаешь только хуже! Я дорожу нашими отношениями, но они во многом остаются школьными, в общем-то, детскими. А ведь ни я, ни ты уже не являемся теми, кем были какой-нибудь год назад». В общем, она была права. Но удивило меня другое, то спокойствие, если не сказать равнодушие, с которым я воспринял все сказанное ею! Я не почувствовал даже тени привычного трепета, который охватывал меня всякий раз, когда я прежде читал Зойкины письма. Сейчас же, сколько я не прислушивался к себе, ничего подобного не ощущал! Да, скорее всего, она была права, школьная влюбленность осталась в прошлом и тут уж ничего не поделаешь.

Семестр закончился быстро. Сессия прошло без особых проблем, а потом началась производственная практика. На этот раз индивидуальная, а не такая, как после первого курса, когда на одну и ту же шахту нас отправилось сразу несколько групп с одного потока. Я попал на крупный горно-обогатительный комбинат, расположенный в большом промышленном городе. Меня зачислили рабочим в бригаду, состоящую главным образом из расконвоированных заключенных, видимо тех, кто не совершил серьезных преступлений. Работал я на подхвате, помогая то одному, то другому члену бригады. В основном мы производили сварочные работы – меняли изношенную футеровку барабанов рудничных мельниц. Отношения с зэками и с бригадиром – Иваном Фогелем, видимо, из немцев, многие поколения которых жили в нашей стране, сложились хорошие. После работы, когда спадала жара, мы с одним-двумя «вольными» бродили по городу, по его паркам и площадям, в выходные заглядывали на рынок, где прямо из деревянных бочек торговали на разлив красным вином. Из других развлечений мы предпочитали, пожалуй, только кино.

Время летело быстро. Незадолго до окончания практики со мной произошел курьезный случай, который, несмотря на его незначительность, я почему-то запомнил на всю жизнь. Это, кстати, опять об избирательности нашей памяти! На комбинат, кроме как через проходную, можно было попасть и по железнодорожным путям, там тебя никто не останавливал, требуя пропуск. В обеденный перерыв трое зэков вручили мне деньги и попросили потихоньку, чтобы не видел Фогель, сходить в магазин за бутылкой водки. Я подумал, почему бы не сделать ребятам одолжение, портить отношения с ними мне не хотелось. К тому же особого криминала тут не было, подумаешь, одна бутылка на троих здоровенных бугаев!

Сказав бригадиру, что пойду прогуляться, я потопал по шпалам за пределы комбината. Купив водку, сунул её под спецовку за пазуху и, придерживая рукой, посвистывая, направился обратно. Уже подходя к цеху, споткнулся о шпалы и с ужасом почувствовал, как бутылка выскользнула у меня из-под руки. Словно в замедленной съемке я увидел, как она падает донышком вниз, прямехонько на ржавый рельс. Со звоном, показавшимся мне ударом молота о наковальню, бутылка разбилась вдребезги! Я стоял, не зная, что делать. Идти обратно? Но у меня не было денег, они находились в моем шкафчике в бытовом помещении, до которого не так-то просто было добраться. Оттуда к месту работы нас по утрам развозил служебный автобус. Пешком туда топать и топать, а ведь потом ещё надо снова идти в магазин.

Перерыв между тем кончался, и надо было что-то решать. Я вернулся в бригаду. Там уже вовсю кипела работа. Фогель посмотрел на меня и укоризненно покачал головой – из-за опоздания. Пославшие за водкой мужики поглядывали вопросительно. Выбрав момент, я рассказал им о случившемся. Не знаю, поверили они мне или нет – зэки народ недоверчивый – но оставшиеся дни я проявлял повышенную осторожность. Особенно в тех случаях, когда мне, стоящему в течке мельницы, те же зэки должны были сверху подавать двухпудовый футеровочный блок из стали Гадфильда, предназначенный для замены изношенного. Не удержат, упустят, а отскочить-то некуда, слишком мало места! Но, как видите, все обошлось, и я через несколько дней отбыл домой к родителям с полным карманом заработанных денег и справкой, заверенной главным инженером комбината, в которой было написано, что я успешно прошел производственную практику.

Однако дома я долго не задержался. Родители, ничего не подозревавшие о моих злоключениях в институте, подарили любимому сыну в знак успешного окончания второго курса двадцатидневную путевку в наши родные Альпы – на турбазу, расположенную в горах. Это стало одним из ярчайших моментов всей моей жизни! Такого обилия впечатлений на мою долю до сих пор не выпадало. Но главное, здесь по невероятному стечению обстоятельств я познакомился с Юлькой, которая, только представьте, как оказалось, училась со мной в одном институте, правда, на курс ниже и на другом факультете, но жили мы с ней в одном общежитии! Почему я ни разу её там не встретил – одному Богу известно! Это только кажется, что самые невероятные вещи описываются исключительно в книгах. Ничего подобного, они происходят именно с нами, в реальной жизни, в чем я впоследствии убеждался не раз!

Я увидел её на открытой танцплощадке в первый же вечер моего пребывания на турбазе. Было ещё не поздно, и она пришла с какой-то девочкой лет шести-семи. Они с ней танцевали, смеясь и дурачась, под пиратскую запись Рэя Чарльза «Hit The Road Jack» и, казалось, не замечали никого вокруг. А окружающие, наоборот, останавливались и глазели на них, так здорово у этой парочки всё получалось! Когда музыка закончилась, я подошел к ним.

– Потанцуем? – обратился я к той, что постарше.

– Сейчас, отдышусь немного, – сказала она просто, – устала! Разве за Машкой угонишься!

Девочка радостно засмеялась:

– Танцуйте, я скоро вернусь.

Мы постояли еще немного и когда Пол Анка затянул свою нудную «Your Love», пошли танцевать.

– Это что, ваша дочка? – ничего не придумав лучшего, поинтересовался я с претензией на остроумие.

– Не угадали, внучка! – в тон мне ответила она.

– Хорошо сохранились, – выдал я очередную банальность.

Она посмотрела на меня и ничего не ответила. Мы медленно двигались в танце под паршивую магнитофонную запись. Увидев её танцующей с девочкой, уж простите меня за целый набор трюизмов, я был сражен наповал её физическим совершенством: идеальным овалом лица, слегка вздернутым носиком, немного капризным изгибом губ, вьющимися русыми волосами и каким-то лучистым сиянием, исходившим из глубины её темно-серых глаз. Ей не хватало разве что росточка, но этот небольшой недостаток сглаживался прекрасным спортивным телосложением девушки: одновременно изящным и, как казалось, таившим в себе немалую силу. Она, несомненно, уже тогда заметила мой восхищенный взгляд, но виду не подала, только чуть дрогнули уголки её губ, да взгляд приобрел нарочито рассеянное выражение.

– Юля, Юля, – закричала девочка, – мама зовет!

– Сейчас, пусть подождёт минутку!

– Вот, – сказал я, – теперь знаю, как вас зовут. А мое имя – Дима, то есть Дмитрий, но можно и Митя, как вам больше нравится.

– А вам?

– Мне всё равно, я ко всему привык, меня и Митяем ещё называют, и Димоном, и даже Митричем.

– Хорошо, пусть будет – Митя, простенько и со вкусом. – Знаете, мне надо проводить подругу, посадить её на автобус, если хотите – пойдемте со мной.

Мы прошли в гостиничный вестибюль. Там уже собрались отъезжающие, каждый со своим багажом, кто-то с детьми. Я поздоровался с молодой женщиной, матерью девочки Маши, назвал свое имя. Она назвала свое. Тут все засуетились, увидев через стеклянную дверь, что подкатил автобус, отправлявшийся в аэропорт. Я взял их чемодан и сумку и пристроил в багажный отсек.

– Ну, будем прощаться! – сказала её подруга.

Они расцеловались, Юля чмокнула в щеку девочку:

– Счастливого пути, я скоро следом за вами.