Временно

Тут дернулся ее силуэт, тлеющая сигарета выпала из пальцев и полыхнула огоньком в несчастном рве осетинского, набитого всем возможным ковра мусорного в комнате малыша Жа. Прекратились они, безумцы, на миг, а затем и вовсе на вселенной отведенную вечность. Завертелись клубочком и вверх в усы отважные, и покатился Жа с сигаретой взорвавшейся ко дну неминуемому с ней же под ручку. Бах. Тишина. Все кончено. Жа подымается и принимается напяливать на себя торжественные брюки и рубашечку без воротника.

– : —

– А если бы я была замужем, что бы ты делал, малыш Жа? Смел бы меня в ушко целовать тогда, на велопарковке?

– Смел бы.

– У тебя нет совести, малыш. Ты бессовестный, – Асса улыбалась, это насторожило малыша Жа. Он мог бы быть чуть более смелым в своем ответе, но ее улыбка сшибала с ног.

– А если бы я был женат?

– Я бы сильно удивилась. Ты не похож на постоянного. В тебе огонь горит, а ты его хотел алкоголем затушить. Моим друзьям ты не понравился, потому что молчалив, глаза бегают туда-сюда, а руки на месте, в карманах, бездвижны. И все время пялился на мои коленки, мне друзья так сказали.

– Твои друзья – идиоты, – зажмурился малыш Жа и, резко открыв глаза, увидел звездочки вокруг, так сильно он был смущен.

– Они мне и не друзья. И мне нравится, как ты на меня смотришь. Как влюбленный школьник.

– Я и влюблен.

Асса вытянула руки, и Жа за них схватился. Он держался так крепко, как только мог. У Ассы остались два маленьких синяка на запястьях. Но те не болели. Приступ света затмил все ощущения ее, и Время Станиславовна не смела сунуть нос в их разговор.

Колечко с пальца Ассы давно где-то затерялось.

22:50

Молчание. Тихий, беспросветный вечер, стезя за окном открывается, как легкомысленная дама, сваливая с плеч полушубок, и оголяет насыщенные жизнью лохматые груди в шрамах. Закаленные пятки, может, даже не пятки, а вся ступня левая и наполовину правая ступают кротко по стеклу, битому в порыве нежности к бутылке полутемного. Вальс освобождения от страсти, танец в перчатках и на босую ногу, следы на мне, самое большое простое слово, ветка сирени в волосах. Стезя между грудей, уходящая в лобную долю пульсирующим светом ласки и злословия, неугомонные сумраки ветхих ушей, слоновьи и пароходные крики из труб, что выходят из тела с месивом завтрака и сероводорода. Молчание. Зловещее, тошнотворное, пугливое. Стук. Тук-тук. Войдите. Пройдемте, садитесь. Здесь вы будете казнены, мы приговариваем вас к смерти. Кружится комната в танце, неугомонные дети в груди бьются и режутся о стекло, черные лужи заполняют узоры советских ковров и бумажных, искусно выточенных ночами фраз буквами, не сложенными в слова. Молчание громкое, тошное, убаюкивающее. Кровь приливает к детородному органу, мешается меж месивом из тела, стекла и узоров, заполняет, наполняет смерть вожделением. Самая чистая вера – та, от которой содрогаются члены. Тысячи членов лезут в карманы пресловутой статной дамы в полушубке, еще одетой, но уже истерически бьющейся от желания. Дом с крышей треугольником переворачивается на бок, на сторону А, делает кривую и теряет прямой угол, изворачивается как может, подобно утопающему, в последний раз тянущемуся к березе из болотной дыры, игнорируя руку помощи дьявола. Мы приговариваем вас к молчанию, бьемся о крышу лбом, разрушая атомы, славим Армагеддон в своем доме, извергаясь на пол, заляпывая черные дыры и глухонемые позывы бумаги кровоточащим желчным мозгом. Во славу гению безумия, во славу аутистического наследия пророков, во славу себя самого. Время не течет, воздух не движется, свет не проникает в зазеркалье стен, сон не придет теперь. Молчание и красота, боль, любовь, вот и вы. Какого черта вы приперлись?

– : —

– А когда ты в последний раз была собой?

Асса увильнула от объятия, приготовившись к щекотке, и резко как клюнула мальчишку в шею, что щекотка появилась у обоих, появилась она из воздуха и шла к ногам, бежала.

– Всегда была. Как можно быть не собой? – удивилась Асса.

– Обманываться, жить, не существуя, не жить – существовать.

– Все это пошлость. Есть простота и кислород. Есть первый снег и первый дождь. Есть слякоть, и есть град. Все настоящее, но все временно. Ты каждый раз – с самим собой, и все влияет только так, как хочешь ты. Я счастлива, но потому, что я сейчас хочу и буду. Не нужно ничего мне понимать. Все будет понято, но временно оно по правде, временно – оно совсем не так, как наяву.

– Я не пойму, о чем ты говоришь, – обманул ее Жа. Мальчику прилетел поцелуй в шею, и тот растаял.

– Бог есть во всем, лишь он – безвременный. Все остальное – ты.

– А я не верую в Бога, – буркнул Жа.

– Я тоже, – улыбнулась Асса.

– А ты со мною?

– Нет. Сама с собой.

– Ты будешь насовсем со мною.

– Нет, конечно, глупенький мой Жа, так не бывает. Все это сказки, все абсурд.

Жа потянулся, ее робкое слово звучало для него угрозой.

– Я так смущаюсь нашим разговорам. Я ведь неглупый, а толку-то? Но что будет дальше?

– Откуда я знаю? – ответила честно Асса, и Жа вспомнил, что все вокруг только для того, чтобы он потерялся, а она вместе с ним неизбежна.

– : —

– Мы так, сарделек покушать и компота попить.

– А еще венчать вас будем! Правда, не с иконой, но у нас есть книжка Лимонова, например. Что-то там про монстров и святых, пойдет?

– А где Павел Аркадьевич?

– А он сегодня опоздал на первый автобус, решил совсем не ехать. Рассказывает, что вчера в том же автобусе такая бабуля ему на ногу наступила, не знал, что делать: проклинать ее или подружиться с ней.

«Не знаю, – говорит, – что мне делать: проклинать ее или подружиться с нею, не знаю, что же делать, что?»