Беседы о науке

Беседы о науке
Алексей Мельников

Штрихи к портретам выдающихся российских ученых: академиков Г. Марчука, Л. Окуня, Ж. Алферова, А. Лейпунского и А. Берга, философов А. Богданова (Малиновского), А. Пятигорского, М. Мамардашвили, физиков и изобретателей К. Циолковского, М. Бронштейна, С. Лавочкина, Б. Дубовского, И. Бондаренко, А. Дерягина, О. Верходанова, Б. Штерна и др.

Алексей Мельников

Беседы о науке

Академик Гурий Марчук

Академик Марчук – личность в отечественной науке хорошо известная. Во времена Горбачева – заместитель председателя Совмина, президент академии наук СССР. До этого – глава ее Сибирского отделения. А еще раньше – создатель и руководитель математического отдела обнинского Физико-энергетического института. Именно Марчук стоял когда-то у истоков вычислительных методов большинства атомных проектов страны, за что и был удостоен Ленинской премии. О том, как люди попадали в этот самый атомный проект, как становились большими учеными в империи всесильного Берии, как потом двигали отечественную науку и много ли на этом заработали – обо всем этом мы однажды говорили с Героем Социалистического Труда, академиком Гурием Ивановичем Марчуком.

– Гурий Иванович, самый первый вопрос: как вы, собственно, попали в Обнинск?

– Я, Субботин и Давыдов с Украины были сюда командированы приказом Совета Министров, подписанным лично Сталиным.

– Прямо самим генералиссимусом?

– Ну да. Вот такое придавалось значение атомному проекту. Это был 1953 год. Именно тогда я пришел в обнинский ФЭИ. Приказ Сталина был. Правда, подписан в 52-м. Я думаю, что это было одно из последних его постановлений.

– Почему именно вас? Вам что, предлагали какой-нибудь выбор?

– Никакого выбора, что вы! Приехал человек на черном таком лимузине. ЗИМ, кажется, назывался. Правительственная машина. Так вот, подъехала она к институту, где я только что закончил аспирантуру. Это был Геофизический институт Академии наук. Я, правда, заканчивал Ленинградский университет, но нас, аспирантов, человек сто взяли из Ленинграда в Москву. Для поддержки Академии наук, которая во время войны потеряла много своих сотрудников. Ну вот, работаю спокойно, и вдруг приезжает машина. Приходит человек и говорит: «Где здесь Марчук?» Говорят: вот в такой-то комнате. Заходит: «Товарищ Марчук – вы?» Я говорю: «Ну, я». А он: «Пройдемте». – «Куда?» – «Сейчас увидите». Выходим. Он говорит: «Садитесь в машину». Я спрашиваю: «Куда ж мы едем?» Он невозмутимо: «Узнаете».

– Вот так ничего и не говоря?..

– Вот именно! Год-то какой был, вспомните! Едем, значит. Сначала – до Подольска. Дорог-то хороших не было. Где-то крутились. Мимо дачи Морозовой. Тут встали – 105-й километр, значит. Проволока. Одну проехали. Вторую. Перед третьей остановились. Мой провожатый и говорит: «Пойдемте в административный корпус». Заходим. А там такой небольшой человечек. Протягивает руку: «Захаров». Ну, Захаров так Захаров. Форма не военная, обычная. «Вот, товарищ Марчук, будете работать здесь». Прям вот так – с места и в карьер. «А если не буду?» – пробую сопротивляться. «А все равно отсюда не выйдете».

– Оказывается, все просто…

– Даже слишком… В общем вижу: дело трудное. Спрашиваю: «Но хотя бы наука тут у вас имеется?» «Да, – говорит, – целый институт научный». «Ну а фамилии хоть какие-нибудь назовете? Я почти всех ученых знаю». Он говорит: «Блохинцева знаете? Это директор института». А-а-а, ну все понятно, куда я попал. Я сдавал квантовую механику по книжке Блохинцева. И понял, что попал в атомный проект.

– То есть вы серьезно не знали, куда едете?

– Нет же, говорю. Абсолютно не знал. Да куда бы меня тогда ни привезли – все было бы тоже самое. Институт курировался Захаровым. Кстати, очень приличный человек был. Хотя и от Берии. Вот он и надзирал за нами. Постепенно выяснилось, что я в общем-то в хорошем коллективе оказался. Сам Блохинцев – очень интеллигентный человек, большой ученый. С ним работало человек двадцать, которых он выбрал сам. Потом подобрал и нас – молодежь. Как он нас вычислил, я, честно говоря, не знаю…

– Лично по указанию Блохинцева отбирали?

– Конечно, при его участии. Короче, за 9 лет я сделал хороший отдел. Людей выбирал поштучно. У нас было такое право приезжать в любой университет и брать кого хочешь. Мы отобрали самых лучших людей с физического факультета МГУ, из МИФИ, из энергетического института. Так создали прекрасную математическую школу. К сожалению, сейчас ее уже не стало. По разным причинам. И директора часто менялись. И интерес к тематике как-то поугас. Но тем не менее мы дело свое сделали. Часто бывал здесь Курчатов. А Славский – наш будущий министр – так здесь прямо в Обнинске и жил, когда мы заканчивали первую атомную. Потом, когда его повысили, у меня появился первый друг-министр. Он же позже, кстати, и Новосибирский академгородок возводил. Если бы не Славский, скажу я вам, строительство затянулось бы лет на десять. А этот постоянно на ногах: Обнинск, Новосибирск, Шевченко, Глазов, Белоярск…

– И чем тогда занимались математики в ФЭИ?

– По большому счету одним важным делом – создавали математический аппарат для реализации тех идей, что выдвинул наш научный руководитель Александр Ильич Лейпунский. Это – быстрые реакторы, которые были реализованы от самых маленьких, 5 кВт, до больших – в Белоярске. Затем – промежуточные реакторы. Те пошли на подводные лодки. Ими я тоже вплотную занимался. Лейпунский был настоящий научный талант. Мы его чрезвычайно чтили. Он давал свободу. Главным образом – свободу мысли.

Александр Ильич всегда с интересом слушал другие мнения. Сам прекрасно знал английский – недаром ведь у Резерфорда работал в Кембридже. Получал все американские и английские журналы. Был в курсе всего, что делается там по ядерной тематике. Поэтому ФЭИ по многим научным вопросам всегда шел чуть-чуть впереди остальных. В итоге я написал книгу «Методы расчетов ядерных реакторов». Потом – вторую. Она немедленно была переведена в США и Китае. Через полмесяца после издания – это удивительно…

– Математика ядерных реакторов, стало быть, в Обнинске вас захватила полностью?

– Нет, потом произошел небольшой зигзаг. Вызывает Курчатов – меня вызывает, Дубовского, Харитона, Бочвара. Едем в его институт, где он нам и говорит: «Друзья, бросайте вы свою ядерную науку. Более важно сейчас – ядерная безопасность». Нужны были расчеты по безопасности всех реакторов: такой-то вид реакции, такой-то замедлитель и т.д. И мы засели за это дело. В ноябре 1961 года на коллегии министерства Курчатов докладывает: задание по ядерной безопасности выполнено. Мы этим очень гордились. По-моему, это было последнее задание, в котором он принимал участие. Через неделю Игорь Васильевич умер…

– Великие имена: Курчатов, Славский, Лейпунский…

– Я много проработал с Александром Ильичом. Он был моим оппонентом по докторской диссертации. Создал два мощнейших научных направления: энергетические реакторы на быстрых нейтронах и промежуточные для подводных лодок. Конечно, большой вклад внес и в космическую тематику, и в физику твердого тела. Однако главная заслуга Лейпунского в том, что сумел сколотить в ФЭИ научный коллектив, выполнивший все эти задачи.

– Что это был за человек?

– Уникальный. Ведь вы знаете, что его жена – директор математического института на Украине – не захотела с ним ехать в Обнинск. И он жил тут один. Жил и работал. И много, скажу я вам, работал. Москва – Обнинск, Обнинск – Москва. Министерства, смежники, КБ, институты. И, конечно, наука. Короче, заработал первый инфаркт. Слег. Вновь учился ходить. Сначала по 5 шажочков в день, потом – по 10, после уже – по 100. До Белкина стал постепенно прохаживаться – в общем, вернулся в строй. Но через два года – второй инфаркт. И то же самое: постель, первые шаги после болезни, рабочий кабинет. После третьего инфаркта мы уже Александра Ильича потеряли.

– Гурий Иванович, давайте из Обнинска сразу же перенесемся в Москву, в Академию наук. Как вы стали ее президентом?

– Меня пригласил Горбачев. Говорит: «Будешь президентом академии?» А я так довольно смело отвечаю: «А что – буду». У меня ведь уже был за плечами опыт руководства Сибирским отделением. 100 академиков как-никак и член-корров. Так с 1986-го по 1992-й я у руля и стоял.

– Что сложней оказалось: заниматься наукой или ею руководить?

– Честно скажу, что более мучительного периода, чем тот, когда я был зампредседателя Совмина, а я в 80-е занимал еще и эту должность, в моей жизни не было. Ни сна, ни покоя. Ни выходных, ни праздников. В руках у меня были сконцентрированы тогда колоссальные средства – до 6 процентов всего советского ВВП. Именно столько государство выделяло на науку. Один президентский фонд, из которого я мог лично выделять средства на те или иные научно-технические направления, доходил до 200 млн. долларов.

– Спору нет, у советской науки тогда был хороший финансовый задел. А вот у главы этой науки? Вам лично в те времена удалось разбогатеть?

– Безусловно. Значит так: три сына, и все трое – доктора наук. Семья 18 человек – каково, а?.. Конечно, богатый. Деньги? А что деньги – они приходят и уходят. Тут мне, честно говоря, похвастаться нечем. Да и не из-за них, в конце концов, мы работали…

Авиаконструктор Семен Лавочкин

Среди главных зодчих советской авиации  он самый, пожалуй, камерный.  Из генералов – на вид менее всех воинственный. На старых канонических фото – этакий сдержанный, мягкий  аристократ,  явно не по своей воле облачившийся в грозный китель со звёздами.  Не то чтобы неприметный, скорее – никогда не старавшийся попусту  выпячиваться и ослепительно сиять. Хотя сиять было чем всегда: две Звёзды Героя Соцтруда, четыре Сталинские премии, слава создателя лучших  истребителей Второй мировой войны, основание в подмосковных Химках крупнейшего машиностроительного комплекса,  снискавшего славу не только в авиа, но и ракетостроении, а  в последующие годы – и в космосе. Все эти достижения уместились в недолгую жизнь Семена Алексеевича Лавочкина – выдающегося нашего авиаконструктора. Впрочем, не только авиа-, но и создателя новых систем ракет, о которых, однако, очень долго никому не разрешалось поведать…

Родители прочили сына в адвокаты, или в медицину, или на худой конец – желали б видеть его успешным на театральном поприще. В патриархально еврейской семье смоленского учителя – вполне обыденный выбор. Семен не подчинился ни одному из родительских предначертаний – с запасом знаний нескольких языков, золотой гимназической медалью в кармане, отбарабанив два года срочной в Красной Армии поступает в Бауманский. На аэромеханика.  Даже в высокообразованной среде семейства Лавочкиных такой выбор сына сочли чересчур экстравагантным. Что такое авиация в 20-годы ещё знали мало. Точнее уверены были в том, что прожить на средства от такого рода технических чудачеств будет куда сложней, нежели за счёт гонораров адвоката или доходов врача.

И были отчасти правы: семь лет учебы Семена в институте и первые годы работы молодого авиаконструктора  в разных  КБ –  это была вечная нужда. Правда, лишь материальная. Интеллектуально же Лавочкин пребывал в чрезвычайном изобилии. Старт работ у опытных французов Ришара и Лявиля оказался богатым на приобретенный опыт.  А встреча с Туполевым вообще оказалась подарком судьбы. Практика Семена на его проекте первого советского бомбардировщика АНТ-4 – бесценный вклад в копилку озарений будущего создателя супер-истребителей Ла-5 и Ла-7.

Впрочем,  первым собственным массовым самолётом Лавочкина был ЛаГГ-3. В соавторстве с Горбуновым и Гудковым. 1940 год – самый канун войны. Советское руководство спешно извлекало уроки из военных стычек с немцами в ходе испанских событий. В том числе – в небе. Выяснилось: наши истребители серьезно уступают немецким – и в скорости, и в вооружении. Задача: сделать новый самолет. Или – несколько. Вызов приняли десятки КБ. К финишу дошли немногие, в том числе –  конструкторские коллективы Яковлева, Микоян и Лавочкина с Горбуновым и Гудковым. Модель должна была быть быстрой, легкой, «кусачей», маневренной, экономичной и технологичной. В небе надвигались грозовые тучи новой войны, и все понимали, что медлить Советскому Союзу с конкурентным истребителем никак нельзя. Он должен подняться в небо незамедлительно.

Одним из первых финишную черту конструкторской гонки пересек ЛаГГ-3, впитавший в себя ряд любопытных новаций. В частности – использование в конструкции несущих частей так называемой дельта-древесины – очень плотной древесно-смолистой субстанции. Этакий наш ответ на дефицит алюминия в предвоенные годы. Для массового строительства самолетов его сильно не хватало. Лавочкинцы предложили заменить его… экономичным деревом. По вполне правдоподобной легенде, испытывал на прочность чудо-материал сам Иосиф Виссарионович. На, скажем так, презентации проекта ЛаГГ-3  Сталин высыпал на дельта-древесинный образец пепел из своей горящей трубки и поскоблил дощечку чем-то острым. Материал выдержал испытание. Самолету зажгли зеленый свет. Страна успела получить истребители, которым во многом обязана победой в прошлой войне.

Все годы войны Лавочкин непрерывно совершенствовал свои машины. В 1942 году ЛаГГ-3 дополнился новым самолетом Ла-5. Уже в единоличном конструкторском исполнении Семена Алексеевича. Модификация следовала за модификацией. Ближе к концу войны в небо поднялась еще более мощная машина – Ла-7. Скорость машин за это время выросла с 580 до 680 км/ч. Уже к 1943 году немцы утратили былое преимущество в небе и более уже не смогли его вернуть. Страна выпускала уже до 100 самолетов в день. Порядка 37 процентов из них пыли истребители Лавочкина. Производство их было отлажено как часы: 28 дней – и очередная собранная машина в небе. Упреки в якобы недолговечной конструкции из деревянных составляющих оказались беспочвенными: на фронте самолетный век сокращается не коррозией и изношенностью, а пробоинами. Более 5-6 месяцев истребитель на войне не живет. Его короткий век древесина выдержит…

Послевоенные годы для конструкторской мысли Лавочкина оказались не менее напряженными. Наступал новый век реактивной авиации. Все больше внимание уделялось ракетной тематике. Мир погрузился в тучи холодной войны, что загружало новыми чрезвычайными заданиями конструкторов. В частности КБ Лавочкина было поручено обеспечить ракетный щит столицы, что и было с успехом осуществлено. Впрочем, задач и проектов было множество. Как успешных, так и не очень. И даже – запретных, каким, увы, оказался последний из реализованных Лавочкиным – создание межконтинентальной крылатой ракеты системы «Буря», которая показала на испытаниях рекордные 3600 км/ч – с такой скоростью в атмосфере еще никто не передвигался. Причем на довольно приличные расстояния – 3000-4000 километров.

Именно в ходе очередных испытаний «Бури» на полигоне Сары-Шаган, что близ озера Балхаш, у не дающего себе ни минуты послабления, упрямого и одержимого авиаконструктора остановилось сердце. Семену Алексеевичу было всего 59 лет. Его называли счастливчиком: смелые проекты, удачные самолеты, большие победы, вхож к Сталину, избежал репрессий, звезды Героя, четырежды лауреат, дача, машина, охрана, а на самом деле простая и яркая с детства мечта – о небе и крыльях…

Академик Жорес Алферов

О Жоресе Алферове я узнал в середине 80-х. Когда делал диплом в НИИ материалов электронной техники. Занимался жидкофазной эпитаксией полупроводников в системе алюминий-галлий-мышьяк. Проще говоря, выращивал этакие очень-очень тонкие кристаллические слои с довольно хитрым составом. Из них потом изготавливались всевозможные светоизлучающие приборы. Скажем: светодиоды, лазеры, фотоприемники. Еще не массового применения, как сейчас, а главным образом – военного, космического и т.д.

Список используемых в дипломе работ пестрил многими фамилиями: привычными для электроники середины 80-х – японскими, американскими, тайваньскими (материковый Китай тогда еще только набирал научные обороты) и, что удивительно, русскими – тоже. Еще более удивительно оказалось то, что русские имена в этой тематике преобладали. И среди этих имен ярко доминировало одно – Жорес Алферов. Имя это звучало везде, где всерьез начинали говорить об оптоэлектронике – той электронике, где в процессах участвуют не только электроны, но и фотоны. То есть, где излучается или поглощается свет.

Наш НИИ материалов электронной техники как раз и был «заточен» на эту самую оптоэлектронную тематику. Стартовал в конце 60-х –  начале 70-х недалеко от Москвы, в Калуге, когда мировая гонка за суперэффективными полупроводниковыми излучателями вошла в решающую фазу. Когда японцы, русские и американцы шли «ноздря в ноздрю». И когда советская оптоэлектроника стала постепенно уходить в отрыв от своих зарубежных «партнеров». В такое чудо сегодня не верится. Но было именно так: команда Жореса Алферова к середине  70-х нащупала уникальные светоизлучающие полупроводниковые материалы, сделавшие к началу XXI века, по сути, переворот в науке. И технике – тоже. И во всей земной цивилизации – за одно. То есть – революцию…

Короче: если вы читаете этот текст – стало быть, пользуетесь открытиями Жореса Алферова. Нет человека на земле, который бы сегодня их игнорировал. Думаю, аборигены Австралии – не исключение. Так вот: включаете дома свет (а он наверняка уже от светодиодной лампочки) – пользуетесь. Смотрите телевизор (с латинской аббревиатурой LED на панели, да и без нее – тоже) – пользуетесь. Заглядываете в свой мобильник, ноутбук, изучаете светящуюся панель новенького авто, смотрите на городскую иллюминацию, на мигающие светофоры, габаритные огни пробегающих мимо легковушек и автобусов, обследуетесь в поликлинике или лечитесь в больнице (где лазер стал главным помощником и терапевта и хирурга), летите в космос (а что тут такого?), входите в интернет,  вообще – купаетесь в благах информационной цивилизации (которая сегодня немыслима без передачи сигналов по оптоэлектронной схеме) – помните, кому вы обязаны всем этим, ставшими вообще-то уже вполне обыденными, но, тем не менее, настоящим техно-чудесам. За нами стоит наш выдающийся соотечественник – Жорес Иванович Алферов.

Если коротко – человеку удалось укротить свет. Или так – приручить его. А если еще точнее – не только приручит обычный свет, но и научить его делать такие вещи, которые сама природа сконструировать не догадалась. Жоресу Алферову со своими соратниками по Ленинградскому Физтеху в 60-70-х годах прошлого века удалось найти новый способ трансформации электрической энергии в световую и обратно с помощью абсолютно новых на тот момент материалов, не использующихся ранее для этой цели. Это были полупроводники на основе арсенида галлия и арсенида алюминия. А если точнее – твердые растворы в системе галлий-алюминий-мышьяк. Причем получаемые с помощью особо тонкой технологии – последовательным наращиванием (из газа, из жидкой фазы, из молекулярных пучков) тончайших пленок (эпитаксиальных слоев) этого материала с различными вариациями по содержанию в них составляющих элементов – галлия, алюминия, мышьяка, плюс – электрически активных лигатур. Цель – «поймать» наиболее эффективный состав для запуска излучения при прохождении электрического тока через созданный при помощи таких слоев p-n-переход.