Клоаки Большого города

Последний раз, опять выстаивая очередь в этой изумительной клоаке (Что поделать – метро рядом, людской поток большой, очередь почти всегда. Денег там оседает – мама дорогая!), услышал такой разговор:

– За рулём нельзя разговаривать! Это отвлекает! Это опасно! В этом причина семидесяти процентов аварий! – заявил один из выпивох в конце очереди.

– Хр-Хм, – хрюкнул смехом ухоженный пенсионер, попивающий у стойки «Изабеллу». – Я тебе скажу, что делают водители! Я сегодня видел! Водитель красит губы, говорит по телефону, и тут же щелкает семечки!

Продавщица рассмеялась этому заявлению, пояснила:

– Я тоже это видела!

– Паша! – предостерёг рассказчика другой пенсионер, уже хорошо выпивающий и закусывающий. – Паша, это не водитель, это – обезьяна с гранатой!

И мы заулыбались, понимая, что речь идёт о женщине за рулем…

Клоака, примерно одного уровня пакостности с клоакой у гостиницы – это рюмочная у Сада Чекиста. Не скажу, что там сильно плохо, но там опасно… Был я там всего раз пять, и всегда чувствовал себя очень напряжённо в этом заведении. Оно располагается в глубоком подвале…

Но не будем торопить события.

Стояли мы с дядей Вовой у Сада Чекиста. Сад прибывает в степени крайней захламлённости и неухоженности. Хоть памятник и свежевыкрашен бронзовой краской, мраморные плиты основания требуют ремонта. Такое ощущение, словно здесь время остановилось на уровне девяностых годов всеобщего развала.

Как сказал бы мой дед: «Бляха-Муха! И это двадцать первый век!».

Помню, в моём детстве, бабушка ругала деда: «Иван, что ты постоянно материшься?». Дед удивлялся: «Никогда!». В ответ удивлялась бабушка: «А это: Бляха– Муха! Японский городовой?!». Дед пояснял: «Бляха – это специальная, цельнометаллическая пряжка мужского ремня, обычно военного. Муха – это муха. Как выразилась одна забавная девочка – муха – это маленькая птичка… А Японский городовой – это японский полицейский… Никакой матерщины…».

Так вот, Сад ещё не превратился в дикий лес, но уже на грани. Дядя Вова томился. Он хотел выпить, а выпивать было рано – в Большом Городе, как я указывал выше, раньше девяти утра распитие алкоголя не поощряется властями. Ну, тыркнулись мы в пару супермаркетов, где уже все сотрудники, начиная от директора и кончая уборщицами и кассирами – гастарбайтеры, выходцы из Средней Азии, нас везде обломали, ибо кассовый аппарат, он не человек, он отбивает алкоголь только после положенного срока.

Дядя Вова откровенно тосковал. Нам требовалось ехать по делам в Крематорий, который угнездился за городом, и жёг трупы в три смены. Город большой, мрут много…

Дядя Вова надоумил:

– Идём в клоаку. Там продадут!

Спустились мы вниз осторожно. Заходим. Уже бурная компания за столом-стойкой бушует весельем – пьют давно, успели набраться.

– Блин, ещё девяти нет, а тут полный карнавал! – позавидовал-возмутился дядя Вова. Обратился в окошко, за которым скрывался продавец:

– Девушка, вы нам бутылку водки продадите?

Продавец, опытная пенсионерка, на взгляд определила, что мы не проверка (вот изумительные психологи эти торговцы на разлив!), рыкнула недружелюбно, прямо, как при СССР:

– Водку продам!

Быстро купили бутылку водки и пластмассовый стаканчик, тут же спрятали приобретённое в сумку (Продавец велела. Мы не были завсегдатаями, и она всё же, опасалась).

Мы вышли. Вдогонку кинулся молодой цыган:

– Друзья, пять рублей! Пять рублей!

– Нету! – выразительно и грозно пошевелил бровями дядя Вова.

Вспомнился случай. Идём дворами, раннее утро, выскакивает навстречу всклокоченный пенсионер, почти дед, руки расставил, словно собираясь нас заключить в объятия:

– Сынки! Пять рублей! Пять рублей! Спасайте! Не хватает!

Вручили деду пятак, чтобы поправился.

На следующее утро, та же картина: несётся на нас дед, кричит умоляюще:

– Отцы! Десять рублей!

Мы развеселились:

– Смотри, как мы резко постарели, из сынков стали отцами!

Так и здесь – пять рублей ему подавай! Чего удумал! Цыган хотел пировать, и пытался собрать скромную мзду со всех приходящих в клоаку мужчин.

Мы поспешно перешли дорогу. Я оглянулся – цыган и его собутыльники, высоченные друзья-славяне, уже на улице остановили студента, и взимали с него «оброк» – забирали мелочь. Обычный, бытовой грабёж у Сада Чекиста. Тут так принято – алкаши снимают свою раннюю «взятку».

– Паренёк попал, – констатировал дядя Вова. – Ладно, выпьем.

Мы встали у киоска, торгующего цветами, у высокого, обрубленного ствола клёна – около метра высотой. Стоим, разговариваем о своём.

Я оживился:

– Дядя Вова, белка! Белка бегает! Бельчонок! Ещё совсем юный!

Дядя Вова, увидев бельчонка, потеплел.

– Позови его.

Я давай чмокать губами. Бельчонок, с непуганой готовностью кинулся к нам, и уже сидел на метровом обрубке клёна. Мы умилились.

– Что ему дать?

Бельчонок ждал угощения.

– У меня только колбаса, – сознался дядя Вова.

– Белки колбасу не едят, – уверенно заявил я.

– Проверим.

Дядя Вова извлёк из сумки пластик полукопчённого сервелата, протянул бельчонку. Тот в испуге сбежал вниз. Кинули ему вслед – тот махнул прочь со всей скоростью, на какую был способен, распушив хвост.

– Не любят белки колбасу, – сделал заключение дядя Вова. Потом задумался, и выдал. – А может, только сервелат не любят… Но у меня брауншвейгской, увы, нет, не припас. Ладно, Лёша, выпьем. И потом я пойду, отолью.

Мы ждали маршрутку – к Крематорию ходила только одна маршрутка, но она ходила так часто, что жаловаться было бы перебором. Раз в пять минут, или семь. Однако, подходя к Саду Чекиста, она уже была переполнена – выходцы из Средней Азии активно работали на коттеджах, окруживших Крематорий (я всегда поражался, как люди строят огроменные особняки у могильной печи?!), плюс перед Крематорием располагался большущий дачный район, ещё старый, с домиками два на три метра… И туда стремились тётеньки и бабушки с тележками, и полными рюкзаками. Бабушки и тётеньки любили ездить на свои дачи в самый час пик, когда всё работающее население стремилось к своим рабочим местам.

Мы стояли, переваривая выпитые пятьдесят грамм, и смотрели на битву бабушек и выходцев из Азии за места в маршрутке – бабушки орудовали локтями, толкались и пихались. Всё это происходило в мрачной, суровой тишине, без возгласов возмущения.