Гоблин

– Если есть потребность, детей можно убивать до рождения. Ты слышала, что есть такой закон? – он уточнил у Томы.

– Конечно. – обречённо подтвердила она.

– Хороший закон. – подтвердил гоблин. – Правильный, своего рода социальная помощь. Но это ваш закон, кособокий, как и все вы. Попробуй убить своего ребёнка, когда он уже снаружи. Трудно. Повзрослев, ты сама бы это поняла. Родителям приходится убивать детей тайно, сочинять похищения, исчезновения на даче, на прогулке в лесу, на речке там какой-то. А от детей бывает столько проблем. Да ты и сама знаешь, сколько их от тебя. Вот хлеб не купила опять, не разобрала рюкзак…

Гоблин с осуждением посмотрел на неё, насколько позволяли мёртвые змеиные глаза, приосанился, захрустев стулом, и гордо продолжил:

– На обратной стороне любых законов мы пишем свои. Важно не то, что говорит человек, важно, чего он хочет на самом деле. Всё, чего он на самом деле хочет, чего стыдится – всё оно выпирает с изнанки, стоит только присмотреться. Твоя мама когда-то присмотрелась, и разглядела нас, но потом забыла. А мы не забыли. И каждый раз, заполняя свои ненавистные бумажки, рисуя каракули, пока отвечает на звонки, она думала про мир без тебя – уже без тебя, про новую жизнь, а без твоей смерти её не будет. Она так думала, хотя очень, очень стыдилась. Ну, прямо как ты – когда очень стыдишься, но всё-таки не делаешь уроки, или не убираешь комнату. Вот и она стыдилась, но просила. А это уже заявление в неустной форме! – с нажимом продолжил гоблин. – Она просила. И давила, давила на свою шариковую ручку, царапала листок за листом. Тринадцать недель, тринадцать листов – вот все условия и соблюдены, до запятых. А не бывает листа без обратной стороны. Мир так устроен. И поступков без последствий не бывает.

– Но даже если просила. – подумала Тома вслух, облизнула высохшие губы, и продолжила. – Если даже хотела. Я тоже много чего хочу, все хотят…

– Мать – это святое. – отчеканил гоблин. – У ребёнка и матери – особая связь, её ни с чем не сравнить. И желание матери запихнёт ребёнка на дно моря. Или ещё глубже. И желание есть. И район – мой, поэтому я здесь. Я же не со зла, я просто хорошо делаю своё дело, у нас до запятых всё проверяют, я жизнью отвечаю за результат. Вот нет пока твоего согласия на съедание. И ты имеешь право дать согласие – тогда я шею тебе прокушу, и ты очень быстро умрёшь. Или продолжай себе лепетать, и я начну с мизинцев на ногах, и сделаю всё так медленно, как смогу. Многие при этом всём как будто засыпают, теряют сознание – это от боли, так уж мир устроен, так вот, заснуть тебе я не дам. С тобой всё решено, но как именно нам сейчас быть – решать тебе. Я сейчас досчитаю до ста, проведу демонстрацию, предложу варианты решения. Считаю я тоже быстро, с детства, как со стометровкой.

Тома только в ужасе замотала головой. Гоблин закрыл глаза, шумно сглотнул, а после будто срыгнул сумасшедшую лавину слов, в хвосте которой она услышала:

– Сто.

Насчёт стометровки он тоже не врал. Не открывая глаз, он сорвался со стула и всем телом впечатал Тому в стену. Холодные мокрые губы прижались к её левому плечу, а зубы – острые, ненормально острые, впились до кости. Гоблин сомкнул челюсти, и кусок того, что только что было Томой, вместе с лоскутом блузки исчез у него во рту. После было правое плечо. И наоборот, снова, и снова, и снова, а после была только боль – бесконечным колодцем зазубренных, клыкастых стен, по которому, кувыркаясь, теряя кожу, плоть, сознание и душу, со скоростью света неслась Тома. Гоблин не давал вырваться, не давал упасть, и не позволял уйти в забытье, как и обещал. Тома кричала как никогда ещё в жизни, крик отражался от стен, укрытых зеленоватой сетью, и обрушивался на неё, вместе с раздирающей болью и радостным урчанием того, кто поедал её сырую, живую, на её же кухне.

– Или ещё один вариант. – продолжил гоблин, вытирая рот клетчатым кухонным полотенцем.

Тома обнаружила себя стоящей там же, у стены. Трясущимися пальцами она провела по плечам: невредимые. Боль ещё ощущалась, но едва заметная, как будто ленивые мыши покусывали её редкими тупыми зубами. Её мучитель сидел на стуле, словно и не поднимался вовсе. Гоблин смотрел прямо на неё, в некогда мёртвых глазах плясали весёлые искорки. Тома же смотрела на него: химеру из серийного убийцы, гиены, серой крысы, рептилии и судебного пристава. Тома ненавидела его, и ненавидела даже больше, чем боялась. Гоблин же явно был доволен собой, как будто он уже отработал половину смены и вернулся с обеденного перерыва, ещё чуть-чуть, и он заурчал бы как сытый кот.

– У тебя с рождения очень плохо с воображением, Тамара. Фантазии – да, но мыслить наперёд ты попросту неспособна, упускаешь главное. Я не упускаю. Участок новый, я здесь работаю на совесть, без порицаний. Весь район, от Воронежской до Кирова, с этого года – и до тысяча восемьсот сорок второго. Огромный участок: все дома по нечётной стороне – мои. И я посмотрел немного на тебя маленькую – так ты уже тогда была такой: не совсем тупенькая, но без капли воображения, это не исправить. Это сейчас я тебе серьезно помог, мы помыслили наперёд вместе.

– Не надо так мне помогать. – сказала Тома. Внутри почти не осталось ни страха, ни изумления, всё это вытесняли ненависть и отвращение к тому, кто был перед ней, кто пришёл сюда мучить и убивать, тот, в ком не было жалости. Это он должен был умереть. Он, а не Тома.

– Ты опять не понимаешь. Только попробовав, ты сможешь выбирать. – гоблин покачал головой. – Я пришёл сюда, на край своего участка, и я должен убить «Т. Снегирёву». Участок, фамилия, инициал, человек, желание – всё есть. И ещё есть шанс не умирать сегодня.

– Какой?

– Можешь надеть рубиновые туфельки и стукнуть каблучками, – устало сказал гоблин. – а можно съесть твою мать. Она, представь, тоже «Т. Снегирёва». Соседку – нет, хотя и она твоей маме не нравится, но она не Т. Снегирёва. Кстати, мама же решила родить тебя, даже когда ушёл твой отец, сама так решила. Ты знала? Не знала. По льготной категории это уже не проходит, при всём уважении к твоей маме, к её заслугам, если бы не её настойчивость. Лист за листом. То ты не убрала в комнате. То заболела. То ты из формы выросла. То у вас КВН. То тебя вдруг тошнит, когда шеф её одну попросил задержаться. Я за час изучил твоё дело, собрался и пришёл… У тебя и выбора толком не было. Выпей воды. Вот стакан стоит, выпей воды, отдышись немного.

Гоблин указал на высокий стакан, расписанный белыми ирисами и розовыми сердечками. Тома подошла к раковине, и налила полный стакан воды из пластикового кувшина. Вода была тёплой, немного солёной, но от неё действительно стало лучше, только фантомная боль ещё давала о себе знать злыми колючими искрами. Вода в стакане закончилась, и с последними её каплями, как смертельные бактерии, голову наполнили самые разные мысли. Если бы всё было так просто и однозначно, Гоблин столько бы не говорил. Тома как будто искала ту самую кошку в тёмной комнате, лишь с той разницей, что кошка была, и Тома всё металась в темноте, спотыкаясь о мысли, пусть среди них ещё не попалось той самой, которая смогла бы её спасти.

– Между матерью и ребёнком особая связь. В обе стороны. Заполни заявление, в неустной форме. Только не в письменной, с твоим-то почерком. Но только заполняй искренне, всем сердцем. Я надиктую всё, что уже заполнено. Как только твоя мама вернётся, я сделаю то же самое, что собирался. Тело, конечно, останется – его пусть ваши убирают. С тобой бы я разобрался: мякоть, кости, волосы. Детская кровь – вообще лёгкая, как воздух. Взрослые – они ядовитые и тяжёлые. Так устроен мир. Снаружи и внутри я оставлю всё гладкое, но вот там, с изнанки, где она носит свою суть, я съем всё без остатка.

– Ну а я потом что? – уточнила Тома, минуту проглядев на опустевший стакан, не вникая в подробности питания гоблинов. Этот стакан – в ирисах и сердечках она дарила маме. И это было первой вещью из её рук, которая маме понравилась, пусть и на какие-то секунды. Первая её улыбка за много лет, в которую Тома по-настоящему поверила.

Вместо ответа гоблин изобразил такую улыбку, что Тому едва не вырвало.

– Вот теперь у тебя заработало воображение. Во-первых, квартира. Дом у вас не очень, но район хороший, почти центр, коммуналка невысокая… Ну, в общем, и всё. Но это человеческое. С моей стороны – колечко, особенное, как от зайчика. Как золотая медаль, но только за маму. За дочерей совсем другие, там смешно смотреть. Снимать его не нужно, если хочешь прожить долго, будешь вспоминать про меня добрым словом. А потом ты просто разучишься его снимать. – он начал рыться в несуществующем кармане несуществующей одежды, пока в его пальцах не блеснуло кольцо. Это оказалось обычное, совсем топорной работы колечко, похожее на те поделки, что продают цыгане, до боли знакомое по виду. Гоблин чуть покачал его на ладони. Тома могла поклясться – кольцо потянулось к ней целиком, подрагивая, как свернувшаяся в обруч золотая гусеница, её бока в диагональных насечках чуть заметно сокращались.

– Не кусается. Очень стильное. С чем угодно можно носить. Думай, только не затягивай. Или мы пишем заявление, или я ем тебя, а то меня подвесят.

Тома вытянула руку перед собой, не хотела, но вытянула. Гоблин опустил кольцо на её горячую ладонь. На ощупь кольцо оказалось не металлическим, но и не живым, совсем наоборот. К горлу снова подкатило. В голове пронеслось всё, что она могла вспомнить о той женщине, которую стало вдруг возможным убить, пусть и не своими руками, мысли о каждом дне жизни с ней – жизни на самом краю её внимания. Сумбурным немым мультфильмом промелькнули их совместные снимки, и даже на снимках они не были вместе, как будто Тому просто забыли вырезать. Прогремели в ушах все мамины истерики из пустого, оскорбления, проклятия, её вопли перед школой и после школы, вспомнились исчезновения то на день, то на два и больше – а с ними бесконечные чёрные ночи этих дней, до рассвета висевшие над Томиной кроватью, ползавшие по пустой квартире. Недовольство, которое никакими силами нельзя было обратить в радость, выволочки за всё и вся. Без мамы было невыносимо страшно. С мамой было очень больно.

Прабабушка говорила, что у мамы с Томой глаза одинаковые, они и правда были точь-в-точь. Вот только было чувство, что их глаза видят разное – всё, что Томе казалось красивым и интересным, мама называла «беспонтовым». Тома и себя не видела идеально правильной, в зеркале – уж точно, но в маме всегда была какая-то совершенно особенная злобинка, которая вытравила, наверное, и Томиного отца, которая никогда не исчезала, отравляя всё доброе, что в ней было.

И всё же оно было – это самое доброе, которое прорастало раз в столетие, как прозрачный подснежник, чтобы в тот же день покрыться льдом. На фоне бесчисленных одинаковых дней в памяти возникла одна долгая ночь – с температурой под сорок, с красным горлом, с салютом за окнами, и тощей ёлкой, что стояла в углу в коридоре, в её зелёной наготе – Тома не успела нарядить до прихода ангины. В ту ночь мама носила её на руках в туалет и обратно, стирала пот с раскалённого лба, поила чаем, которого ни глотка не лезло, с таблетками, которые всё не помогали, тихо рассказывала какие-то безумные, смешные истории, которые перетекали в больные видения и обратно. Мама уснула ближе к первому утру нового года у Томы в ногах. Сама Тома так и не уснула, хотя проваливалась то и дело в какие-то неясные облака жутковатых образов, мерцающих искр за окном, пьяных криков и адской шарманки из-за стены. И этот стакан в ирисах. И прабабушка, любви которой хватало и на маму, и на Тому, любви без условий, которая, должно быть, смотрит сейчас на неё из других миров. И пришло на ум, что это с её смертью уже начисто иссякла мамина любовь, забота, последние улыбки и надежды. Своей любви в маме никогда не было, и много чего было взамен.

Но за это не убивают, а если убивают, то не Томе решать. Даже если есть такой закон. Не так устроен мир.

Выход должен был найтись. Любой другой выход. Чтобы сегодня никто не умер. Чтобы из-за неё никто не умер.

– Что же. Начнём. Тамара Снегирёва, улица имени Тимирязева, дом семнадцать… – приосанившись, начал гоблин.

– Дом восемнадцать. – отозвалась вдруг Тома, немея от восторга. Не нужно было других слов. Вот они – нужные.

– Дом восемнадцать. – повторила она, и будто нахальный холодный ветерок прорвался сквозь невидимую брешь в гоблинской сети, и закружил по комнате.

– Что? – гоблин дёрнулся – едва заметно, но и этого было достаточно. Вполне достаточно.

– Восемнадцать. Улица имени Тимирязева, дом восемнадцать, первый подъезд, шестой этаж, квартира двадцать шесть.

– Да, да. – кивнул гоблин, облизнул губы и снова кивнул. – Второй подъезд, шестой этаж…

– Дом восемнадцать – это чётная сторона.

Воздуха точно стало больше. Томе стало легче дышать, легче думать. Она сделала шаг вперёд – просто знала, что может. Гоблин открыл рот, мелькнув частоколами клыков, и тут же его закрыл.

– Дом восемнадцать, паскуда, это чётная сторона.

– Тома…

– Тамара Станиславовна!!! – выкрикнула она. – Дом восемнадцать, восемнадцать дом, какого чёрта ты здесь забыл, откуда вас набирают идиотов таких, а?! Чётное – нечётное, блин, программа первого класса!!!

На какое-то мгновение Томе показалось, что ноги подгибаются, и она летит на пол. Лишь на мгновение, и только показалось. Покачнулась не она, покачнулся весь мир: тот искажённый мир, в реальности которого убеждал гоблин. Возвращался тот мир, в котором Тома всегда собиралась жить.

Гоблин задышал чаще. Гоблин будто стал меньше ростом. Тома сделала ещё шаг вперёд.

– Просто подождём её здесь, это меньше, чем два часа. – затараторил гоблин, поминутно задыхаясь, и упорно отводя глаза, как это делают собаки, если знают, что провинились. – Она откроет дверь, ты уронишь вот этот стакан, он же тонкий, высокий, разобьётся громко. Потом зовёшь её, если сразу не прибежит. Умрёт она за десять-пятнадцать минут, ну максимум… После надеваешь кольцо. Я убираю сетку, да, и ухожу. Ты звонишь в скорую помощь, запишут на сердечную недостаточность, потом родственникам, решишь сама – кому. А потом уже – по ситуации, опека там, наследство… Да?

В одном этом самом «да» было больше заискивания, чем во всех провинившихся в мире собаках.

– Хватит-хватит. – сказала Тома. – До запятых всё должно быть?

– Ты была её ошибкой. – осторожно напомнил гоблин, поднимаясь.

– Большое дело. Дети бывают ошибками, взрослые – тоже, да весь мир – ошибка, перечитай историю, но мы же как-то живём! Вот так мир устроен, так! У тебя ведь хорошее воображение. – её губы дрожали, а слова клокотали внутри, выплёскиваясь, как огненная пена. – Вот и вообрази – сегодня ты домом ошибся, надо же. Представил?

– Не надо. Стой. – прошептал гоблин, но не с надеждой, а с отчаянием, которое тоже ни с чем было не спутать. Изменилось и что-то ещё: гоблин был почти таким же огромным, но скажи кто-то про триста килограммов веса, Тома бы плюнула ему в лицо. Перед ней была тонкая оболочка, которую можно было проколоть пальцем, даже взглядом. В самой же себе Тома почувствовала вдруг невероятную, фантастическую силу, какой не ощущала ещё никогда. И ярость. Ярость, которой никогда не давала воли.

– Пошёл вон. Исчезни. Весь, до запятых. – огромной злющей кошкой прошипела она. – И дерьмо это забери.

Тома сжала жёлтое цыганское кольцо двумя пальцами, отвела руку в сторону, и с размаху швырнула его обратно хозяину. Противно хрустнув, кольцо ударило гоблина прямо между глаз… И провалилось.

Кашлянув, гоблин с выражением дикой муки на лице стал ощупывать одной рукой изувеченный лоб, другой – живот, заходивший вдруг ходуном. По его телу прокатилась судорога.