Гоблин

– Больно! – вскрикнул он.

– Конечно. Такая вот опасная у тебя работа была. – объяснила Тома. Она подошла к раковине, вымыла руки, и выпила ещё стакан воды, уже из-под крана. Вредно, но ведь от этого не умирают. Она с ногами забралась на свободный стул и продолжила наблюдать. Гоблин что-то шептал на непонятном ей языке, будто старался незаметно дозвониться начальству, но и тут что-то не складывалось.

– Больно! – закашлялся он, и покачал головой.

– Ну а то. Ещё как больно. – подтвердила Тома. – Так мир устроен.

– Так больно.

– Да я услышала.

– Больно!!! – огрызнулся он, оскалив зубы – уже не острые, а похожие на ласковые морские камешки. Из красивой дыры в голове струился дымок.

– Соседи придут! – цыкнула на него Тома. Жалким она ненавидела его ещё сильнее.

Часто моргая, будто от песчинок в глазах, гоблин вернулся на стул, словно он был его единственным надёжным пристанищем. Руками он поглаживал живот, внутри которого что-то стучало, как шайба в аэрохокее, пытаясь найти путь наружу. Стук замедлялся, гоблин дышал всё реже и тяжелее, волны дрожи, прокатывавшиеся по телу, становились всё мельче и мельче.

Тома смотрела, не отрываясь. Смотрела на то, как ненавистное создание цепляется за жизнь, или что там заменяет жизнь таким как он. Липкая кожа перестала лосниться, она высыхала и грязной серой коркой обваливалась внутрь, обнажая только непроницаемую темноту, ничего кроме неё. Гоблин скорчился, обхватив руками круглый, неразрешившийся от бремени живот. Теперь он походил на старую парковую фигуру, уставшую от дождя, солнца и времени. Кусочки серой плоти усеивали пол вокруг него, превращаясь в пепел и тонкую пыль до тех пор, пока не иссякли вовсе, оставив висеть в воздухе обнажённые глазные яблоки. Они будто застряли на полпути к небытию, двумя грязными шариками для настольного тенниса, перевитые опустевшими капиллярами. Бесцветные зрачки смотрели в никуда, или в мир изнанки, кто знает.

Тома подошла к стулу и резко ударила средним пальцем сначала по одному глазу, а потом по второму, будто отпуская сочные щелбаны. Она никому ещё не отпускала щелбанов, и поняла, что зря. Сейчас бы она раздавала их кому угодно и когда угодно. Глаза беззвучно разлетелись в стороны, рассыпаясь на пепельные крошки, растворяясь в застоявшемся кухонном воздухе. Подойдя к окну, Тома раздвинула шторы и распахнула створки. Поток сухого воздуха ринулся внутрь, расталкивая комнатную духоту солнечным уличным жаром, а рассеянный по кухне гоблин, напротив – потянулся отовсюду на улицу ручейками крохотных высохших мошек.

С последними пылинками, покидавшими кухню через распахнутое окно, исчезла и зеленоватая сеть. Квартиру наполняли звуки, хлынув из окна, из вентиляции, даже через тонкую входную дверь. Ветер, машины, прохожие, собаки, соседи: сеть гоблина, оказывается, скрывала так много интересного. Стало слышно и соседа этажом выше, и его вечную осень в лагерях, в которых сам он, наверное, ни разу не был. Тома могла поклясться, что никогда ещё эта убогая музыка в два аккорда не казалась ей такой гармоничной, такой домашней и родной.

Тома опустилась на пол опустевшей кухни – между обеденным столом и холодильником, и уткнулась лицом в колени. И непонятная, невесть откуда взявшаяся сила, и её ярость, и второе, третье, четвёртое дыхания – оставляли её. Вся тяжесть пережитого в один миг обрушилась на Тому, и точно бы раздавила, если бы не лагеря. Лагеря – это ведь так увлекательно. Она шагала по двору колонии в красивой синей рубахе и юбке, вместе с такими же девчонками – арестантками, которые тут тоже за убийство гоблинов, или за просто так. Осень в лагерях очень тёплая, словно лето, а не осень. Такой осенью как раз замечательно стирать гольфы, они ведь очень быстро высохнут. Хмурый конвоир молча потёр остроугольную дыру между глаз, и достал огромную связку ключей – из внутреннего кармана, не дай Бог положить их в наружный, не дай Бог. Бог был выколот у неё на груди: там, где сходятся ключицы, выведенная синими чернилами мать Бога держала его на руках. Ключи провернулись – один, другой. Лязгнули тюремные замки, выпуская Тому на волю. Сокамерницы замахали вслед серыми косынками, множеством одинаковых голосов называя её по имени, а потом вдруг устремились за ней, пытаясь поймать в весёлое девичье кольцо. Их голоса слились в один единственный голос – взрослый, раздражённый, испуганный. Её освобождённой головы коснулись десятки рук, которые пахли тонкими сигаретами, никелем дверных ключей и прогорклым человеческим жиром с троллейбусных поручней. Тома, взвизгнув, отдёрнулась, и противно стукнулась затылком о стену, но затем с силой ухватила мать за запястья, и развернула её ладони к себе одной, а потом другой стороной. После – в изумлении посмотрела на её длинные тонкие пальцы, совсем вблизи, почти зарывшись в них лицом. Потом подняла голову. Глазами, ещё не полностью вернувшимися из сна, она нашла мамины глаза. Да – так похожие на её собственные, да – совсем другие. В них был испуг. И ещё вина – это уже точно. Мама больше не звала её по имени, а просто старалась высвободить руки. Не получалось. Тома снова смотрела на её пальцы. Средний палец сдавливало дешёвое золотое кольцо, диагональные насечки на нём давно скрылись под слоем патины, но сейчас словно таращились на Тому, а она смотрела на них. Каждую из этих царапинок на металле она видела сотни раз, но напрочь забыла об этом.

– Как зарубки на прикладе. – подумала Тома, отпуская маму. Откуда-то сбоку послышался скрип, потом шуршание, потом снова скрип. Мама, вскрикнув, отпрянула, с грохотом задев кухонный стол. Тома выпрямилась и посмотрела вниз.

Кольцо ползло по полу, уже почти совсем как гусеница, которая не может выпустить из жвал свой хвост. Оно выворачивалось то наружу, то внутрь, то и дело сбиваясь с пути, но понемногу подбиралось к ним. Мама, всхлипнув, прижала руки к лицу. По бледной щеке катилась слеза.

– Это… – хрипло сказала мама. Она умоляюще посмотрела на Тому. – Это?..

– Это к тебе. – устало ответила Тома и вышла из кухни.