Внутри Ленина пресс

– Я серьезно. Так более того. Едет к нему эта фигурка, личико в гости, а в руках у нее плетеная сумка. А в сумке кастрюля. А в кастрюле блядь БОРЩ.

– Улет.

– Сам охренел. Ну, само собой, дело борщом не ограничилось. Она так сходила к нему раз, второй, да так и осталась.

– Живет у него?

– Да. И работает за него, а он сидит себе, саундтрек пишет. Она ему с посиделок палочки притаскивает. Плачет каждый день. Жалеет.

– Нда. Ну ничего так история. Только к чему рассказал? Мы о рыбалке говорили, не?

– Ну да, о рыбалке… Забудь. Вот ты мне лучше скажи-мы с тобой, два взрослых незакомплексованных человека, так?

– Без пизды.

– Воот. И если я, допустим, хочу посрать, я тебе скажу: «Хочу посрать». И пойду. Нормально ведь?

– Нормально.

– Так почему никто тебе никогда не скажет: «Чувак, посиди тут, я пойду подрочу.» Это что, хуже, чем срать? Менее естественно?

– Ну, блин. Я хрен его…

– А я, между прочим, подрочить хочу.

– Так иди, че.

– Да нет уж, спасибо.

Здравствуй, солнце!

В гостиной домика-музея стоял стол, стул с подлокотниками и небольшой диван. На стене висел портрет поэта, который когда-то жил здесь. Лицо его было похоже на комод, полный ненужной одежды. Под портретом, в соответствии с завещанием, висела золоченая табличка с надписью: «Здравствуй, небо! Здравствуй, солнце! Булка хлеба, свет в оконце». Из свидетельств современников совершенно ясно, что он был скрытым гомосексуалистом. А возможно и педофилом. Многие также предполагали, что и его собака была к нему привязана не просто так.

Слава приехал сюда на экскурсию. Это же правда интересно – прославленный педик. Всего их было шестеро, не считая женщины-экскурсовода по имени Галина. Рядом со Славой шла девушка с тяжелым отпечатком филологического образования на лице. Они разговорились, и теперь Слава пытался доказать ей, что он интересный собеседник.

– Поймите, Женя, если человек пишет плохой рассказ, он как бы выставляет напоказ свою задницу. Кому-то будет противно, кому-то смешно, ну вы поняли. А вот написать плохое стихотворение и продемонстрировать его, это все равно что трясти причинным местом посреди Таиланда. Причем местом очень маленьким. Это даже никого не оскорбит, понимаете? Презрение и жалость – удел плохого поэта.

Евгения смотрела прямо перед собой и коротко отвечала:

– Почитаешь мне свои стихи?

– Мне нетрудно, но стоит добавить, что некоторым… Некоторым людям и тридцати сантиметров не хватает.

– Как нескромно. И… многообещающе.

Экскурсовод громко вещала.

– Именно на этом диване, судя по рассказам многочисленных свидетелей, поэт Артур Перьев лишил невинности своего сына…

Слава вскинул руку.

– Скажите, пожалуйста, а сам Перьев никогда о себе не рассказывал?

Экскурсовод подняла глаза к небу, заслоненному потолком.

– В архивах сохранились многочисленные жалобы соседей, с подробными свидетельскими показаниями. Сам Перьев никаких автобиографических записей или интервью не оставил, нам приходится восстанавливать картину его жизни из многих кусочков мозаики…

Видимо, она все же разглядела небо и облака. Речь ее стала быстрой и заинтересованной. Она рассказывала о проделанной работе, об опрошенных свидетелях, исследованиях рукописей и архивов в поисках достоверных сведений… Слава вдруг заметил ее полную, стянутую блузкой грудь. Свежесть давно ушла из ее лица, но старость к нему еще не добралась.

– Баба в соку, – вслух сказал Слава.

– Да, ничего так еще, – не отвлекаясь от блокнота, откликнулась Женя.

– Ты не подумай, я не интересуюсь. Просто констатирую факт.

– Да мне как-то все равно.

Экскурсия продолжилась.

– Обратите внимание на крюк в потолке! Именно на нем повесился дед Артура Перьева, Прохор Вячеславович, и его отец, Владимир Прохорович – очень интересный человек – и сам поэт, к сожалению, тоже не избежал этой участи. Интересно, что каждый раз тела находил один и тот же человек – Григорий Лаврентьевич Струкало, он работает на почте недалеко отсюда, заодно сторожит по ночам наш музей. С ним и сейчас можно поговорить, он, к счастью, еще жив.

Галина не любила неясностей.

Слава все это время вертел в руках сувенирную пепельницу, но вдруг оживился:

– Галина, – он вдруг вспомнил ее имя, – не подскажете его адрес?

Женька провела рукой по волосам и вмешалась в разговор:

– Да на почте он живет. Всю жизнь. Как его только ноги еще носят?

Экскурсия двинулась дальше.

– Я с ним говорила, – продолжила Женька, наматывая прядь волос на тонкий палец, – бедного деда уже достали расспросами. «Внученька, – говорит, – да хуле с них взять? Скоты, внучка, скоты!» Как-то так ответил.

Слава слушал и смотрел на пепельницу. Смешная штука, бычок следовало тыкать в харю покойного поэта. Действительно, как еще из продукции местного завода склепать сувенир?

Все закончилось где-то через час. Немногочисленная процессия двинулась к гостинице. У самого входа в номер Слава старательно хлопнул себя по лбу.

– Жень, послушай, я там, кажется, забыл пепельницу эту дебильную. Сбегаю за ней, ты же подождешь?

– Да. Не будешь против, если я у тебя в номере посижу?

– Сколько угодно, – Слава изобразил улыбку, – держи ключи, я скоро.

По дороге к музею Слава заскочил в магазин и взял там бутылку сухого красного.

Чтобы добраться до музея, нужно было подняться в гору, выйти на обширную площадку и пройти еще где-то километр в сторону леса. Слава шел, то и дело поправляя лямки на полупустом рюкзаке. Он смотрел вверх и рассеянно повторял: