Срезающий время

– Смотря какая картечь… если средняя, то не больше девяти, а если крупная, то пять в самый раз.

В Полушкина стреляли явно не крупной, я бы даже осмелился предположить, что и не средней, а что-то между IV и VА, а такой влезет десятка полтора. Кстати, ствол у пистоля бронзовый и, судя по насечке и украшениям, отнюдь не дешевый. Станем считать, что пороховой заряд был минимальный. Глупость, но как версия сгодится. Тут стальные стволы не слишком надежные, а уж бронзовый и подавно подозрение вызывает. Теперь считаем: две картечины угодили в голову; несколько, пусть их будет две, прошли выше и разорвали шляпу; четыре как минимум попали в ножи. Всего получается восемь, где остальные? В стене нет ни одного попадания. Хотя… есть. Если посмотреть на три шага левее от места, где лежал поручик, видны выщерблины. Вот они, и если я все понимаю правильно, преступник стрелял не в Полушкина, а в того, кто стоял слева от него, и мой попутчик-охранник просто попал под раздачу.

– Тимофей, а кто еще с вами был?

– Не было никого, вашбродь, – ответил бывший солдат, сделав придурковатое лицо.

– В момент выстрела где ты стоял? Покажи.

– Там, за углом. Если б этот Смит деру собрался дать, то туточки я б его и приголубил.

– А он, значит, не назад, а вперед рванул, на поручика.

– Истинно так.

Вроде и не прояснил ничего, но одну немаловажную деталь я понял: всей правды ни Полушкин, ни Тимофей мне не сказали.

Вечер и ночь пришлось провести в доме гостеприимного Пятницкого, а затем и еще один день, исключительно по настоянию доктора. В принципе, задержка в Смоленске определила наш дальнейший маршрут. Вместо двух катетов пришлось выбирать гипотенузу.

* * *

разговор, который я не мог услышать

– Как ты, Иван Иванович? Не сильно упырь этот тебя задел?

– Бывало и хуже. Ну, ничего, я ему тоже отметину оставил. Однорукий он теперя. Не скоро заживет.

– Кто ж знал, что Смит не один придет. И чего он его спугнул?

– Поздно причитать.

– Где ж нам теперь искать его, а? Брату-то что сказать? – продолжал канючить Тимофей.

– Где-где, на кудыкиной горе. Затаится он сейчас. Осторожно! По живому дерешь!

Тимофей в это время менял повязку на голове поручика.

– Хитер иноземец, – сетовал солдат, – не принес дневник.

– Принесет, куда ж он денется. Ему пашпорт нужен, а получить его можно лишь у одного человечка.

Посмотревшись в зеркало, Полушкин усмехнулся про себя: «…А подельника его я вспомнил, расстрига Арещенков. Думал, в Варшаву подался, ан нет, снова здесь. Ну, ничего, в следующую встречу я тебе второе клеймо поставлю».

* * *

Оставленный за спиной город, от которого мы все более удалялись, еще шумел людскими потоками. На станции шум, давка, грохот экипажей и зычные выкрики: «посторонись», «куда прешь?», «ща как…». Извечная проблема: если задержался с утра, на следующей станции достанутся «объедки» – вот и торопятся. Все же, насколько тесен, мал и сжат Дорогобуж по сравнению со своим близнецом через две сотни лет. Кучка сгрудившихся домов, еще различаемых вдали, крест на маковке церкви да колокольня. И так везде, хуже или лучше. Вот и величественная своими храмами Вязьма осталась за спиной, а вместе с ней цивилизация. Нам вперед – в тишину просторов полей, в ласковый шепот дубрав, в марево поднимающегося над дорогой разогретого воздуха.

На шестые сутки пути, когда полуденный зной уже начинал терять свою состоятельность, мы оказались на перепутье. Перебраться через речку, сэкономить время и не лишиться при этом средства передвижения, можно было двумя способами. Казалось бы обычная для наших дорог ситуация: там, где не опасаясь разлива в половодье, можно было укрепить русло реки и навести небольшой мостик, этого никогда не происходит. Вот что этому мешает? Как потом выясняется, только людской фактор. Простое на первый взгляд решение имеет кучу противоречий, в первую очередь финансового характера, тем более что в данном случае существовала странная альтернатива. Заключалась она в следующем: дорога поворачивала вдоль реки на шесть верст к постоялому двору, где осуществлялась паромная переправа; и буквально где-то рядом, в трехстах шагах вниз или вверх по течению присутствовал брод. Странность же заключалась в том, что брод этот нигде не обозначался, более того, искусно маскировался местными жителями и лишь за небольшую мзду осуществлялся провод. Выигрыш для гужевого транспорта почти в двенадцать верст – это четверть дня пути, а для всяких «залетных» – добро пожаловать в гостиницу и не забудьте поддержать местный перевозочный бизнес. Я бы покатил на постоялый двор, так как в дороге надо выбирать наезженный маршрут (как в современной России, предпочтительнее передвигаться по платным дорогам без замаскированных камер и знаков «40»), но в Полушкине что-то восстало. Буквально за полчаса, пока лошадки мирно пощипывали травку, поручик провел рекогносцировку, обнаружил мало использованную дорожку, с помощью вооруженного шестом Тимофея нашел место переправы и уговорил меня идти напрямик. Но и здесь не обошлось без навязчивого сервиса. Едва мы подкатили к воде, как на противоположном берегу объявился отряд из трех всадников, одетых в партикулярное платье, но любой букмекер поставил бы десять к одному, что мундир еще несколько дней назад покрывал их плечи. И дело вовсе не в форменных походных рейтузах, присутствующих на наездниках. Стиль одежды «милитари» был популярен давно[18 - Офицерам в России с XVIII века запрещалось носить какую бы то ни было гражданскую одежду, находясь на действительной службе. Офицер всегда и во всех обстоятельствах должен был оставаться в военной форме. Однако понятиями о маскировке ни один здравомыслящий офицер не брезговал, как в данном случае находясь в секрете или на охоте.]. И не в свисающих с седел кавалерийских карабинах. Оружие многие могли носить. Достаточно просто представить наличие кивера на головах и все станет на свои места: если сидит ладно, – то перед вами военный.

– Далеко ли собрались, месье? – крикнул нам один из них.

– На тот берег! – прокричал я в ответ.

– Не выйдет.

– Что же нам помешает?

– Прямо передо мной, в двух аршинах от бережка находится омут. Поэтому, если вы собрались напрямик, то погубите лошадей, карету и себя.

– Вот как? – посмотрев на Полушкина, тихо произнес я.

– Да, у берега Тимофей не проверял, – как бы извиняясь, прошептал Иван Иванович.

Троица всадников наверняка ждала вопросов от нас: «Как же быть? А как лучше? А где можно?»; но они от нас не последовали и после некоторой паузы в нашем общении прозвучало:

– Держите путь наискосок, к березе. Дерево должно быть четко промеж лошадей.

Так мы познакомились с гусарами: двумя юнкерами и корнетом из еврейских дворян. Да, да, я не ошибся. Ефим Павлович Лунич был из них. А уж кто придумал этот обходной путь, сомнений у меня не вызывало. Во всяком случае, обиды мы не таили: всякий зарабатывает, как умеет.

В итоге по дороге к деревне мы следовали уже вместе, и как-то между произвольным рассказом о себе Ефим Павлович объяснил свой агрессивный настрой. Соседский помещик специально высылал к броду мальчишек, дабы те за копейку указывали место переправы, тем самым лишая паромщиков заработка и, как следствие, прибыли самого Лунича. Так что прибыл корнет в именье своей жены уволенный в отпуск как бы на излечение вместе с однополчанами, да наводит потихоньку порядок: то засеку на берегу соорудит, то ложную колею сотворит, дабы телеги шли на глубину. В общем, сильно напоминал мне одного ресторатора, хапнувшего ресторан в пешеходной зоне и пытавшегося обеспечить проезд автомобилям. Тот тоже боролся, мелко пакостничая.

Более мы нигде не задерживались. План маршрута хоть и подвергался каждодневным изменениям, они, к счастью, не были существенны. В пути мы проводили утро и весь день, а ближе к шести вечера вставали на ночлег. Чаще всего просились на постой, случались и меблированные комнаты при трактирах, а иногда и на свежем воздухе. Замечу, это были самые спокойные и приятные вечера. Полушкин потом признался, что чувствовал себя неуютно, боясь предложить мне ночевать под открытым небом, а после, когда увидел у меня компактную палатку с раскладным столиком и стульчиками, признал во мне нормального человека.

Торжественный покой, воцарявшийся над этим лугом в полуденные часы, когда одинокие дубы, рассеянные тут и там в солнечном сиянии, отбрасывали тень на луговую зелень; низкорослый кустарник, за которым совсем рядом слышалось журчанье падающей воды; уютный лес на другом берегу и птицы. Множество птиц: иволга, синица, лесной конек, овсянка, поползень, щегол. Их сотни, и каждая выражает себя щебетанием, клекотом и стрекотанием. И эта призрачная граница между тишиной и покоем и взрывом живой природы буквально в шаге. Шажок, другой, и ты погружаешься в какофонию звуков. Назад – и снова тишина. Загадка: ветер и вода творят и не такое. И пока местные мальчишки купали лошадей в речке Упе, а две молоденькие крестьянки развешивали прополосканное белье, у нас с Полушкиным случился разговор о завтрашних планах.

– Иван Иванович, – разливая в рюмочки напиток, начал я беседу, – поутру в Тулу въезжаем. Вы хоть представляете, к кому с вашим штуцером обращаться?

– Есть один адресок, – поручик закусил выпитое и, не до конца прожевав, продолжил: – Вернее только фамилия. Мастера Гольтяковы, с полсотни лет берут подряды на курковые механизмы и делают ружья с пистолями на заказ. Одно время весьма ненадежные пружины изготавливали. Иван Матвеевич как-то однажды рекламацию на их изделия составлял. Так к нам в полк потом один из этих мастеровых приезжал и Бранд ему в зубы двинул, за дело, кстати.

– Оружейника, – переспросил я, – в зубы?

– Да если бы не он, сами бы офицеры на куски порубали. Из пяти десятков ружей лишь два стрелять могло.

– Если сталь с раковинами, то да… до беды недалеко, а если закалка неверная, то это уже вредительство.

– Так и Иван Матвеевич о том же говорил. Неделю пружины какой-то краской мазал и пудрой посыпал, а потом прямо в харю этому Гольтякову и по зубам.

– Хм… может, обращаться к этому оружейнику не самая удачная мысль?

– А нетуть больше знакомцев, – развел руками Полушкин. – По крайней мере, Бранд тогда оружейника от смерти спас и подсказал ему, как бельгийцы в свинцовой ванне пружины калят. Стало быть, должок остался.

Всероссийская кузница оружейников, самоваров и пряников встретила нас с улыбкой. Ночью прошел дождь и теперь в лужицах отражались солнечные блики, отчего тульчане вынуждены были щуриться, и казалось, что они просто улыбаются. На самом же деле это вовсе не улыбки, на лицах людей из этих мест рано появляются морщины, поскольку, работая в плохо освещенных помещениях, зрение слабеет, и привычка жмуриться становится необходимостью. А солнечные «зайчики»… жаль, но лучше пусть они улыбаются.

Расспросив дворника, носителя длинного фартука и шикарной шляпы-грешневки[19 - Шляпа, похожая на цилиндр. Ее валяли из овечьей шерсти, как и валенки, а формовали на горшках, в которых варили гречневую кашу, откуда и появилось название головного убора.], мы обнаружили, что остановились практически у нужного Полушкину места. Гривенник, к моему недоумению, не только не разговорил служителя метлы, наоборот, насторожил его. И лишь убедившись, что люди мы серьезные, приехали по делу, помог представить картину целиком и побежал докладывать о гостях. За то время, прошедшее с неприятного инцидента, Гольтяков продолжал семейный бизнес. Дела шли с переменным успехом, но если бы случилось IPO, акции я бы брать не стал. Принцип: все делать, как предыдущее поколение, – хорош, если средства производства идут в ногу со временем. Мастер, к сожалению, понимать этого не хотел. В остальном же все было, как и у других: дом, мастерские, хозяйство, обязательные отчисления на плотину и участие в жизни города. И если про мастерскую Гольтякова, спрятанную за фасадом деревянного, в два этажа дома, можно было сказать: каторга, то про место, где «каторжане» жили, стоило рассказать подробнее.

Дом этот представлял собою маленькую вольницу, где царили совсем иные порядки, чем в мастерской. Домашний уклад здесь был таков, что даже вся прислуга вплоть до последнего работника в свинарнике состояла из людей, так или иначе задействованных при производстве. А это означало, что каждый из них хоть на чуть-чуть мог гордо причислить себя к одной из самых уважаемых профессий – оружейник. Всем домашним вменялось в обязанность раз в день собираться в большом зале на своего рода священнодействие, отправляемое самим хозяином Иваном Гольтяковым и состоящее в том, что они рассаживались вокруг черного от времени стола и ждали в продолжение двух-трех минут, пока глава дома не прочтет здравицы. После этого следовал обильный завтрак. Глава семейства не экономил на еде, здраво рассуждая, что работа на голодный живот – чисто измывательство над человеком. А раз так, то не станет той самой искорки, когда труд в радость. Посему и выходили курки и замки для ружей из его мастерской ладные да надежные. Тем не менее труд работников мало чем отличался от каторжного. С утра до ночи: возле горна, у верстака, станка, угольной ямы, за молотом у наковальни, у ванночки с кислотой, возле расплавленного свинца и отожженной меди. От звонка до звонка, по правилам, как завещали деды. Гольтяков в самом деле чрезвычайно строго следил за соблюдением распорядка как в доме, так и в мастерской, где все: работа, трапеза и сон – были расписаны по часам. И если не было авралов, то все шло своим чередом. В остальном же часы соблюдались неукоснительно: завтрак – ровно в восемь, обед – в полдень, ужин – в восемь вечера. По этим вехам делилась и вся дневная работа – подобно самовзводному механизму так и протекала жизнь мастеровых. Приступая к трудам в шесть утра, они устремляли все свои помыслы к завтраку, живо предвкушая его ароматы, а когда получали его, то поглощали с величайшим аппетитом, какой бывает только у младенца, не знающего блюд кроме молока, хотя состоял этот завтрак всего лишь из ухи, приправленной жиром, и краюхи ржаного хлеба. Затем работа возобновлялась с новой силой и, когда ее однообразие становилось утомительным, интерес утренних часов сосредоточивался на предвкушении обеда. Учитывая, что в году лишь восемьдесят четыре дня не постных, о мясе вспоминали изредка. Вечером подавалась чашка крепкого пивного супа с сухарем – хорошая попытка скрасить послеполуденную работу. А после ужина и до отхода ко сну над тягостью и скукой праведных трудов утешительно витала уже другая мысль – о предстоящем вожделенном отдыхе.

И хотя все, конечно, знали, что назавтра жизнь потечет по-прежнему, ее мучительное однообразие скрашивалось ожиданием воскресений. В этот день, не занятые никакой работой, они могли выйти из пропахшей кислым железным воздухом мастерской за ворота и посмотреть на таких же товарищей по несчастью с соседней улицы. Ах, да, в церковь еще ходили. Вот вам вся духовность, утонченность и деликатность оружейной столицы.