Срезающий время

– Упаси господь с ними связываться, без портов остаться можно. Хотя, пожалуй, этот сам их без исподнего выставит. Щепочкин его фамилия. Поручик Павел Щепочкин. В Юхновском уезде у него самая крупная мануфактура, да и во всей губернии, наверно.

– Мануфактурщик – это хорошо, – произнес я. – Когда сможете устроить встречу?

– Вообще-то, Щепочкин – друг Елизаветы Петровны, и я с ним не общаюсь.

– Ревнуете к мутер?

– Я? – возмутился он. – К теще? Да если б не ее…

– Генрих Вальдемарович, извините. Переведем разговор в другую плоскость. Можно ли попросить Елизавету Петровну посодействовать? Или даже уговорить съездить к этому Щепочкину. Я в долгу не останусь. Все расходы за мой счет. Сами видите, обстоятельства сложились ни к черту. А если вспомнить о паршивых урожаях за последние годы, то дела в именье, как мне кажется, хуже некуда.

– Ах, мой друг. Дела в вашем именье и вправду печальны. Одних крупных долгов на шесть тысяч, а сколько по мелочи набралось, так и не знает никто.

«Ух ты, – подумал я, – для Генриха Вальдемаровича я уже друг и именье, которое еще не оформлено как следует, мое. Это радует, однако что-то сумма долга высока. Надо выяснить».

– Как на шесть? – с испугом произнес я.

– Сашка. Пристрастился к картам негодник, моего чуть не вплел. Назанимал у него.

– Проклятье! Я предполагал немного иное.

– Такова жизнь: мы предполагаем, а Бог располагает. Я вот что думаю: а не выкупить ли вам у Щепочкина Грядненскую полотняную фабрику за ваши английские билеты. А мы уж потом как-нибудь разберемся.

«Всенепременно, Генрих Вальдемарович. – размышлял я. – За болвана меня держишь? Картежник Сашка назанимал, а тут такой прекрасный случай вернуть невозвратный долг. Но так говорить мне нельзя. Буквально через неделю необеспеченные ассигнации рухнут, и вскоре менять их на серебро по курсу три к одному станет за счастье. К тому же буквально в спину дышит фактор «дубликата». Бумага через год-полтора начнет расползаться, и избавиться от фунтов и франков нужно таким образом, чтоб никто не смог предъявить претензий. В идеале, если они окажутся за пределами России, я был бы доволен».

В течение всей дороги до Борисовки, штабс-капитан рассказывал о мануфактуре. Приводил какие-то цифры, высказывал пожелания и всячески склонял меня к принятию положительного решения. При всем при этом Генрих честно указал на отсутствие нужного оборудования по переработке конопли. Предупредил об износе станов и слабой квалификации работников. А уже после того, как мы стали проезжать узнаваемые мной по киносъемке дома, выдал фразу:

– Авдотья Никитична после похорон супруга в мирской жизни разочаровалась и в монастырь собралась. Так мне теща сказала. Я сначала сам схожу, предупрежу, а уж потом и вы, мой друг. Только умоляю, не говорите про Сашку плохого. Наверно, это единственная ниточка, которая держит ее здесь. Пусть грех с купчей ляжет на Леонтия Николаевича, царство ему небесное.

Описывать сложившуюся обстановку в доме как гнетущую, вынимающую всю душу и заставляющую глаза наливаться влагой от безысходности, я не стану. Ибо было еще хуже. Грязь и запустение, ощущение смерти и дикий холод, запах давно не мытого тела и чувство наступающего голода. Авдотья Никитична сидела на только что прибранной кровати и смотрела абсолютно пустыми, без единого оттенка разума, глазами. На исхудавшее лицо иногда садилась мерзкая муха, но тут же улетала, обидевшись, что время еще не пришло. Капитан стоял у стола, с деревянным ковшиком с водой и нервно покусывал губу, дергая усом. Возле него, сжавшись, сидела девочка с испуганным взглядом, удерживая в руках корягу-костыль.

– Здравствуйте, тетя, – на большее у меня не хватило сил. Словно от пропасти отпрянул и пару мгновений нужно отдышаться.

– Это Алеша, ваш племянник, – спохватился Генрих, – приехал из-заграницы. Я, пожалуй, на двор схожу, надо бы печь растопить.

Я присел на корточки перед женщиной, взял ее иссушенные ладони в свои, подул на них, поцеловал и произнес:

– С сегодняшнего дня все станет иначе. Все будет хорошо. – И увидел, как потекла капля слезинки из наливающихся синевой глаз.

Колотых дров в поленнице конечно же не было. Тимофей отыскал охапку щепы и теперь высматривал клин, чтоб расколоть чудом сохранившиеся сучковатые горбыли.

– Генрих Вальдемарович, – сказал я, подойдя. – Похоже, мне снова потребуется ваша помощь.

– Конечно, – твердо произнес он. – Все, что в моих силах.

– Нужен врач, как его?..

– Франц, – подсказал Есипович.

– Да, именно он. Далее, – стал перечислять я, – потребуется женщина, которая станет ухаживать за тетей, работник во двор, стряпуха, завхоз, то есть управляющий. Необходимо купить продукты, дрова, даже одежду для Авдотьи Никитичной и той мелкой, с костылем. Сено нужно, зерна много. Я не знаю, есть ли тут какая живность, но это уже поутру стану решать. Тут, за что ни возьмись – все нужно срочно. Двести рублей, думаю, хватит, – держите. Если необходимо, воспользуйтесь каретой, сегодня мне она уж точно не понадобится. Я, как вы понимаете, останусь здесь.

– Я вас понял, – сказал Генрих Вальдемарович, жестом отказываясь от денег. – В Абраменках, по соседству, живет вольный хлебопашец Семечкин. Это бывший управляющий именьем. Добрый хозяин. Я заеду к нему и скажу, чтобы направил людей, дрова и продукты. Он только обрадуется, что именье не пропадет. Франц на ночь не поедет, но я по приезду пошлю Тимофея, а он с утра его и привезет. Теперь мой совет: готового платья на Авдотью Никитичну не надо, у нее целый шкаф. У пигалицы с костылем, что надеть наверняка есть, просто в таком виде ее жалко всем, она и рада ничего не делать.

– Тогда последняя просьба. Как только вы вернетесь к себе, пожалуйста, первым делом перенесите мой сундук в арсенал. Есть у меня подозрение, что Смит где-то рядом.

– Опять вы за свое? Я вот что скажу: зря сомневаетесь в Полушкине, он лучший егерь в губернии. После выступления шляхтичей многие на каторгу угодили, а как француз в силу вошел, многие и побежали с нее. Так через наш уезд уже года три как никто не бежит. Но чтоб вам спокойно стало, я исполню просьбу.

Едва карета скрылась из виду, мне вновь пришлось переступать порог дома, и первым делом я осмотрел девицу с костылем. Небольшая отечность в районе лодыжки и незначительные болевые ощущения при нажатии. Слава богу, не перелом и не острая форма растяжения. Хотя, увидев на мне пыльник до пят, ружье с патронташем и сумку с красным крестом, пострадавшая от испуга готова была и станцевать.

– Звать как? – наматывая эластичный бинт на лодыжку, спросил я.

– Руська.

– Маруся… Красивое имя, отзывчивая значит. Авдотья Никитична давно не ела?

– Три дня как, – ответила девочка.

– А сама?

– И я три дня.

– Позавчера куда с больной ногой ходила?

С испугом посмотрев на меня, Маруся всхлипнула и тихо произнесла:

– В Абраменки, за едой. Всегда корку давали, а сейчас не дали. – И полились слезы.

«Да уж, – подумал я, – добрый хозяин Семечкин. Как это он под себя целую деревеньку подмял? Если он вольный хлебопашец, то освобождение от крепости получил лет пять назад или раньше. А если со всей деревней, то только за выкуп, а если нет, должны отрабатывать повинности. Но тут даже мужиков не видно. Ни одного. Что же произошло, если русский человек отказал в куске хлеба? И кому, девочке».

– Ты кроликов любишь? – пытаясь успокоить ребенка, спросил я. – Не кивай, я уже догадался. У меня припрятана пара, пушистые, толстые, уши большие, теплые. Клевер любят, крапиву. Я сейчас принесу, а ты пока за тетей присмотри. Договорились?

К контейнеру, укрытому маскировочной сетью с березовыми ветками, за время моего отсутствия и близко никто не подходил. Сигнальная леска цела, как и подготовленная ракета на случай вскрытия. Кролики что-то хрумкали в своей корзине, вода у них уже закончилась, морковок нет, а вот питательный корм ссыпался лишь наполовину. Уже не так стесненные в движениях, они явно предавались любимым занятиям. Умнички, плодитесь, ешьте, пейте и поклоняйтесь своему пророку Тому Остину, который заселил вами целый континент. От вас больше ничего не требуется. Что я сейчас заберу вместе с ними? Тюк со сменной одеждой и сапоги, банку с лекарствами, настоящие бульонные кубики и самое тяжелое – билеты с ассигнациями. Пачек тридцать, больше в рюкзак не влезет. Ах, да… огниво, печку же надо растопить.

Утром прояснились некоторые детали. На рассвете подъехала телега с продуктами, и вскоре кухня стала местом кулинарных таинств. Возможно, среди немалого количества дыма, вырывавшегося из дымохода печи, скользила мифическая муза Кулина, с любопытством приглядывавшаяся к готовке, оценивавшая количество крупы, соли, специй, приправ, масла, ставившая под сомнение простоту готовящегося блюда и безуспешно пытавшаяся запустить бестелесную руку под крышку кастрюли. А вот голодные мыши уж точно выглядывали из своих закутков, поднимались на задние лапки, принюхиваясь к кухонным ароматам и с нетерпением ожидали возможности поживиться.

Авдотья Никитична сумела немного поесть: вечером бульон, а с утра куриное яйцо. И, набравшись сил, поведала душещипательную историю. Ее слова звучали так, будто всеми помыслами и чаяньями она уже переступила могильную плиту, и лишь случай задерживает ее на земле, чуть дольше, чем она надеется. Если до сего дня я считал, что Сашка просто ушедший в пике картежник (и это самое настоящее проклятие для любой семьи), то теперь я узнал, что к этому горю предшествовал некий фактор. Аферистка с магическим шаром, не иначе как работающая в паре с карточным шулером-французом, нагадала юному офицеру выигрыш в «фараон» целого состояния. Итог не заставил себя ждать. Подпоручик проиграл всё. В сущности, подобные истории никогда не заканчиваются, и всегда находятся упрямцы, которые не хотят смириться с очевидной истиной. Сашка влез в долги, сделал еще одну ставку и пошел писать письмо родителям. Вопрос чести решали всем миром. Отец с матерью сделали все возможное, чтобы сын не стал лицемером перед Богом, людьми и самим собой. Что-то заняли у родственников, что-то у соседей, взяли даже у освобожденных крестьян, а оставшихся крепостных отправили в наем и, в конце концов, переписали на сына именье. Лишившись возможности выкупить земельный надел, Семечкин умолял не отдавать купчую и в итоге ушел. Продолжал ли играть Сашка дальше, мать не знала. Несколько раз просил выслать деньги, и приходилось передавать последние крохи. Некий призрачный шанс выкрутиться из кабалы был, но горе никогда не приходит одно. Случился неурожайный год. Хоть конопля и выросла в цене, но собрали ее мизер, и все планы погашения кредитов рухнули в один миг. Потом продали лошадей и в самом конце приносящую щенков породистую гончую, и все равно остались с долгами. Хорошо еще, что не все соседи настаивали вернуть занятое. Зимой Леонтий Николаевич слег и тихо умер во сне, так и не успев причаститься. Это и стало той причиной, по которой Авдотья Никитична принялась настраивать себя на постриг. Хозяйством с тех пор больше никто не занимался.

Узнав всю историю из первых уст, я упросил «тетю» написать Сашке письмо с просьбой приехать за своей долей дядиного наследства. Пусть это известие станет психологическим толчком, как ему, так и Авдотье Никитичне, которой положительные эмоции просто необходимы. И как только чернила подсохли, постарался разобраться в хитросплетениях хозяйственно-бытовой части усадьбы. Начнем с жилого фонда. Помещичий дом – это высокое деревянное строение Т-образного вида из двух срубов (пятистенок) по шестнадцать венцов каждый, восемь на шесть метров, соединенных выступающими по фронту метра на два сенями. Парадный вход через крыльцо с навесом и выход во двор через эти же самые сени с обратной стороны. По местным меркам – весьма солидный. Две печи: большая и малая. Крыша застелена дранкой, есть остекленные окна. Позади жилого здания конюшня, амбар, сенной сарай и маленькая псарня; все пустующее. Крестьянские избы гораздо проще. Что здесь, что в Абраменках. Два сруба по десять-двенадцать венцов, длиной и шириной до восьми аршин, стоят один позади другого и связываются между собой сплошным рядом бревен. В Борисовке их четыре, в соседней деревне – шесть. Курных нет, все топятся печью. Каждая изба располагает хозяйственными пристройками и огородом; где большим, где малым. Навскидку – крепкое, зажиточное хозяйство, которое никак не могло стоить прописанной в купчей суммы. Даже в этом Сашку надули. Тем не менее общее экономическое состояние – катастрофа, ибо все богатство меряется урожаем! Прибавить к этому, что со смертью хозяина пропал державший здесь все стержень и весь благопристойный вид, не более чем прочный задел прошлого; становится ясно – актив убыточный. О чем говорить, если что-то где-то росло, то только благодаря личной инициативе бывшего управляющего. Так что первым делом был отправлен посыльный к Семечкину, с просьбой собрать всех кредиторов. И пока утрясался вопрос с займами, Тихон привез доктора Франца. Повелитель клистира, пиявок и противно пахнущих порошков был известен как мастер своего дела. Еще в его бытность военным врачом многие видели его собирающим травы и цветки диких растений, выкапывающим корни и срывающим кору с деревьев, а вследствие этого воспринимали как человека, хорошо знакомого с полезными свойствами того, что непосвященным казалось бесполезным. Слышали, как он говорит о Самойловиче, Максимовиче-Амбодике, Зыбелине, Шумлянском и других знаменитых людях – чьи научные достижения в медицине и фармакопеи казались едва ли не сверхъестественными, – словно они были его знакомыми и состояли с ним в переписке. Доктор Франц был не стар, в теле его все еще чувствовалась мускулистая и гибкая ловкость эфеба, – результаты ежеутренних гимнастических упражнений. Многие, судя по свежести его лица, идеально белым, прямо-таки фарфоровым зубам, по веселости характера с искрометными шутками с философскими рассуждениями, и особенной крепости духа (зимой купался в проруби), не давали ему более тридцати пяти лет. Но глубокие морщины на открытом челе его, рано поседевшие волосы заставляли не без основания заключать, что доктор в каком-то смысле прожил гораздо дольше многих своих одногодок. Вместо живого, подвижного выражения, лицо его было подернуто тяжкой думой, наложившей странную и загадочную неподвижность на все черты одушевленного обличия. Светлые, горевшие силой воли и ледяной холодностью одновременно, глаза его как будто забыли привычный природный свой блеск и тускло устремлялись на какой-либо один предмет, мгновенно вспыхивая и тут же остывая, словно за миг познавали всю его сущность. Безупречно выбритый подбородок и мрачная тишина, заключенная в глубине его души, заразительно и властно действовала на все, что его окружало. Одним своим видом он говорил, что сказанное им – истина и возражений не потерпит.

Тут мне захотелось схватиться за голову. Эскулап настаивал на срочной госпитализации, так как подозревал у Авдотьи Никитичны желудочную чахотку и был сильно удивлен, узнав от нее истинную причину истощения. Впрочем, его осмотр Маруси и пришедших за деньгами крестьян оставил положительное мнение о профессиональных качествах врача. Диагнозы ставил быстро, лечение назначал четко, по-латыни писал неразборчиво. Каждый был чем-то болен. Даже маленькие дети, настоятельно призванные мной для профилактического осмотра с целью предотвращения эпидемий. Я бы тоже каждому поставил диагноз, если б платили по три рубля за осмотренную душу. Но доктор действительно указывал на недуг, и пусть в большинстве случаев это недоедание и авитаминоз, претензий не выставить. Зато рекламацию предъявляли мне, и как водится, с той стороны, откуда и предположить было невозможно. Леонтий Николаевич брал взаймы серебром, и принимать обратно ассигнациями крестьяне не хотели категорически, ни по какому обменному курсу. Договор есть договор. Сошлись на отсрочке до конца недели. «Раз все поедут на Вознесенскую ярмарку[7 - В Смоленске проходили две большие ярмарки. Одна в декабре, на базаре за Днепром – для промышленных товаров, а вторая на площади у Молоховских ворот – животноводческая (где позже были поставлены торговые ряды, а после склады). Называлась она Вознесенская и начиналась на сороковой день после Пасхи. Продолжалась четыре дня, и на второй день уже торговали всем подряд.], – со слов Семечкина, – то барин в городе серебра наберет, а там и рассчитаемся». Закончилось все тем, что к трем по полудню я был приглашен на обед к штабс-капитану, где вечером нас всех ждал сюрприз.

2. Порох и пули

Пахотная земля Поречского уезда, пусть и обильно вознаграждая земледельца, из-за своей небольшой площади заставляла поселян искать иные пути пропитания. Эта причина вкупе с другими факторами способствовала учреждению различных мануфактур и ремесленных предприятий, предшественников заводов. Плодились они с завидной регулярностью и так же скоро прекращали свое существование. Семьдесят лет назад прибыльным считалось производство поташа и стекла, потом переключились на лесопилки, смолокурни и бондарнечество, а сейчас популярно полотняное и канатное производство. Развивалось бы оно и дальше, как завещал государь Петр I, ведь кораблям необходимы паруса и такелаж, армиям – палатки, да мало ли что можно изготовить из пеньки… А вместе с ним рос валовый продукт и, как это ни странно прозвучит, благосостояние населения, не тех, кто снимает сливки, а огромной массы участвовавших в производстве работников и работниц: тех, кто без продыху горбатится при толчении, трепании и ческе пеньки; крестьянок, усаженных за прядение из нее пряжи; мыларей, отбеливающих ее в чанах; сновальщиков, мотальщиков, ткачей и, конечно же, аппретурщиц[8 - Специалистка (обычно женщина) по обработке ткани специальным крахмальным или химическим раствором (аппретом), в результате которой ткань приобретает повышенную износоустойчивость, мало- или безусадочность, несминаемость, водоотталкиваемость, а также становится равномерной по ширине.]. Так что обед у Есиповичей превратился в диспут на тему: как урвать на жизнь, и чтоб крестьянину не туго жилось. И даже извечный риторический для России вопрос: что делать? – не поднимался, так как являлся краеугольным камнем беседы. Из важного можно было вычленить согласие на поездку Елизаветы Петровны к своему другу. Как водится, дама затребовала к себе внимания, ведь Павлу Григорьевичу сорок три, а ей уже несколько больше, и то, что было десять лет назад, не обязательно повторится сейчас. К тому же появиться в старом платье не комильфо, а то и вовсе конфуз. Ведь все знают: разницу между уверенной в себе женщиной и дурнушкой определяет наряд по последней моде. Да и драгоценностей нет (с укором в сторону дочери). Вот если бы корсет «Corset a la Ninon» да из легкого шелка длинную, чуть книзу расширенную, с красиво расположенными складками «тунику», да еще разрезанную на боках и перехваченную под грудью поясом. Тогда да! Выслушал я ее, а так как сидела она по левую от меня руку, тихонечко на ухо шепнул сумму, которую собираюсь ей одолжить. Вот после этого Елизавета Петровна повела себя совсем иначе, отбросила весь спектакль в сторону, в один глоток допила вино и полностью сосредоточилась на деле. Десять лет назад, расширяя производство своего отца, Щепочкин в краткий период от одного до трех месяцев скупил около шестисот душ мужского пола в Медынском уезде. Действие понятно: поблизости фабрика, мощности, подготовленные специалисты. Но зачем он обратил свой взор на сотню верст на запад? Кроме полей конопли между Грядны и Борисовкой ничего нет, а значит, какой-то особой перспективы Павел Григорьевич не рассматривал. Скорее всего, просто каприз: была история с красивой женщиной, пусть помнит мою заботу, и я не забуду. А посему и сейчас найдет для нее время. Закончив чаепитие, мы вышли во двор, где пес с кошкой убегали от гуся. Францу расседлывали лошадь (он только приехал), а мы так увлеклись зрелищем, что заметили прибежавшего мальчика в тот момент, когда он чуть не уткнулся в Генриха Вальдемаровича.

– Дядя Генрих! Папку убили! Скорее…

До дома в Васелинках мы добрались, словно на крыльях. Разгоряченные лошади еще топтались и пытались выровнять дыхание, а мы с Генрихом и Францем уже забегали в распахнутые ворота. Пес, не пускавший чужих на порог, в этот раз сидел смирно, и лишь когда прошел Тимофей с Ваней, жалобно заскулил. Иван Иванович лежал на кровати, застланной желтым ковром, с тряпкой на голове, в одних кальсонах, а возле него хлопотала маленькая темноволосая женщина явно восточной внешности. Сидевший на табурете до нашего прихода широкоплечий мужчина в крестьянской одежде встал и, отодвинувшись в сторонку, обращаясь к Генриху Вальдемаровичу, произнес: