Записки церковного сторожа

Но вместе с тем все-таки есть то, перед чем бессильны любые человеческие слова. Даже те, которые проходят через сердце.

Наверное, прошло уже лет восемь или даже больше, но я до сих пор ярко помню ту девушку. Справа от нашего храма, там, где расположена котельная и где редко заметишь прихожанина (все подходят к главному входу слева), за забором, часто ночуют бомжи. Осенью, когда опадает листва кустарника, там можно увидеть целую кучу старых матрасов, сломанных ящиков и прочей дребедени. Но летом листва надежно скрывает «стойбище» бомжей и поскольку ведут они себя довольно тихо днем, об их местоположении знают только они сами, любители выгуливать собак и я, ночной сторож.

Эта девушка пришла оттуда – из «стойбища». Она была одета в белесые шорты и обвислую майку с короткими рукавами. Я не назвал бы ее одежду и стоптанные кроссовки грязными, хотя какой-то отпечаток несвежести, разумеется, чувствовался. Она попросила воды. В то время кран находился в паре метров от стены алтаря, бомжи всегда вежливо спрашивали разрешения пойти к церкви и никогда не слышали отказа.

Чуть позже я назвал девушку про себя «Скрипачка», хотя сначала наградил совсем другим прозвищем. У нее были худые руки, тонкая, благородная шея и чуть удлиненное, нежное лицо. На нем не было… как бы это мягче сказать?… ни следа нездорового образа жизни. Обращаясь ко мне с просьбой, «Скрипачка» не смотрела мне в глаза, но я вдруг скорее почувствовал, чем увидел, что они спокойны, точнее, безразличны, а когда она заговорила, я удивился тихой мелодичности и интеллигентности ее голоса.

Девушка набирала воду в грязный и мятый пластиковый бачок, я старался не смотреть в ее сторону, но все-таки краем глаза рассматривал ее. В ее фигуре – довольно высокой и чуть нескладной – было что-то беззащитное и по-детски угловатое. Это был выросший ребенок, в сущности, еще подросток, вытянувшийся росток. Но теперь этот росток живет не в центре ухоженного сада, а где-то на его окраине, там, где жгут обрубленные ветки, где садовник не разбивает тяпкой ссохшиеся комья земли и где деревья пьют только дождевую воду.

Сначала «Скрипачка» довольно неумело пыталась вымыть грязный бачок. Он то и дело выскальзывал из ее неловких рук, а потом у бачка оторвалась изношенная ручка. Девушка уносила бачок, прижимая его к груди, и смотрела только себе под ноги. Она чувствовала на себе чужие взгляды, но ни в первый раз, ни потом, никогда не краснела и не волновалась, а просто не отвечала на рассматривание.

Именно поэтому, увидев ее первый раз, я назвал ее не «Скрипачкой», а «Девушкой в футляре». Я довольно быстро забыл бы о ее существовании – мало ли какие люди собираются на «стойбище»? – но той ночью меня разбудили пьяные крики бомжей. Я долго лежал с открытыми глазами и вдруг понял, что пытаюсь расслышать в общем хоре пьяных голосов ее голос. Но был слышен только один женский, явно пропитой дискант, и, скорее всего, он принадлежал немолодой даме. Тогда я и дал девушке второе имя – «Скрипачка». Даже если она что-то и говорила там, ее тихий, мелодичный голос вряд ли был бы слышен в общем оре голосов.

Я мучительно долго вспоминал ее нескладную фигуру, опущенные глаза и худое лицо. Сколько ей было лет?.. Вряд ли больше двадцати пяти. Откуда появилась она там, в «бомжатнике», и зачем?..

Это была жалость. Обыкновенная, туповатая и почти животная жалость. Примерно такое же чувство человек испытывает к брошенному котенку, щенку или подраненной птице. Мои размышления (уже после того, как бомжи успокоились, и наступила тишина) привели меня к мысли написать рассказ о «Скрипачке». Вырисовывалась довольно любопытная тема: молодая девушка попала в компанию бомжей. Это был острая и, я бы даже сказал, душещипательная тема для писательского исследования.

Я долго ворочался с боку на бок и так и уснул в «обнимку» с этой идеей, которая, кажется, тогда заканчивалась тем, что «Скрипачка» стояла на коленях в церкви возле иконы и тихо плакала… А я – автор этого опуса – в это время уже громко храпел. Ни капли не сомневаюсь в последнем, потому что Наташка как-то раз сказала мне, что чем худшую по смыслу идею я обдумываю перед сном, тем громче храплю ночью. Моя жена неплохо научилась разбираться в творческих задумках своего мужа. С другой стороны, я мало и тревожно сплю, когда идея рассказа не придумана, а рождена, рано встаю и вообще стараюсь, как можно меньше попадаться жене на глаза.

– Когда тебе везет, ты маскируешься, как хамелеон, – однажды заключила Наташка. Она скорчила страдательную гримаску и запричитала:– Ой, лишь бы меня не трогали. Ой, мне работать нада-а-а. Ой, отстаньте вы все от меня!..

На следующее утро я едва не проспал. Но встал бодрым и готовым к работе. Уже дома, через пару часов после возвращения из церкви, я написал три страницы, и (была суббота) прочитал их жене.

Наташка вдруг помрачнела. Она взглянула на меня, словно видела впервые и сухо сказала, кивнув на отпечатанные на принтере листы:

– Сожги эту чушь.

Я удивился и обиделся. Я начал написать рассказ о том, как духовность поднимает человека из грязи и…

– А духовность это кто? – недобро усмехнулась Наташка. – Ты, что ли?.. Мысленно выжимаешь пятитонную духовную штангу, спортсмен?

Мне стало стыдно только потом, следующим вечером, когда «Скрипачка» снова пришла за водой. Наверное, я все-таки покраснел и, с каким-то особенным, болезненным интересом, снова принялся рассматривать ее. Худая и нескладная девушка в грязной одежде… Мало ли таких сейчас? Но тогда почему мне так неловко перед ней?

«Скрипачка» только еще хотела задать свой вопрос, можно ли взять воды, только на секунду подняла свои глаза, но я тут же испугался, что она заметит мой стыд, и торопливо махнул рукой в сторону крана:

– Бери-бери!..

Пока «Скрипачка» стояла возле крана, я понял еще одну простую вещь: я ничем не могу помочь ей. Например, у меня в кармане лежали пятьдесят рублей, но даже под угрозой расстрела, я не протянул бы ей эти деньги. Впрочем, деньги – ладно, я знал, что в колокольне лежат два десятка чистых пластиковых бачков, но даже это крохотное благодеяние оказалось мне не по плечу.

Почему так?.. Ответ, который я тогда нашел, был довольно простым: потому что, чтобы я ни попытался дать «Скрипачке» это стало бы ее унижением. Мое мелкое подаяние без ее просьбы ставило на ней клеймо – «бомж». Между нами было только одна реальность – пустота. Эта пустота спасла и ограждала «Скрипачку» от всего остального мира и попытка перейти через эту невидимую грань или, хотя бы, протянуть сквозь нее руку, – на, возьми! – казалось чем-то надуманным, а, главное, жестоким.

Я удивлялся собственному бессилию, клял себя за него, и смог поднять глаза только когда «Скрипачка» шла к воротам с полным бачком.

Мелькнула мысль: рассказ о ней написать хотел… Ах, гадина! «Человеку нужен человек». Но разве так литературно-виртуально – теоретически – нужен? Ты еще добавил, мол, человеку человека мало. О Боге хотел сказать?.. Но отшатнулся Бог от твоего бессилия.

… Я взял шланг и ушел в самый дальний конец двора, за киоск, поливать цветы. Пустота в душе редела, но я почему-то часто, как обиженный ребенок, всхлипывал носом.

Скоро я заметил, что цветы, которые я бездумно поливаю из шланга, почти засохли. К ним долго и никто, в том числе и я, не подходил, о них просто забыли. Теперь, когда густые капли бодро и мягко стегали по иссушенным лепесткам и листьям, они вдруг заблестели, и в этом блеске была сама жизнь.

«Заждались…»

Я подумал, что если бы не «Скрипачка», я бы не пришел сюда и сегодня, и цветы – уже неделю стояла сильная жара – наверняка завяли.

Я поливал цветы долго, словно решил вернуть им весь запас влаги, которого их лишали. Настроение постепенно уравнивалось и чем ниже опускалось солнце, тем увереннее я себя чувствовал.

Я забыл «Скрипачку». Я заставил себя забыть ее. Думай, думай о другом!

А о чем?.. Вдруг потянуло в улыбку, и ниоткуда вынырнула мысль: «Теперь, главное, в этих засушенных цветочках, очередного котенка не найти… А то получится как с Бобром».

Я подобрал крошечного, неимоверно орущего черного котенка сентябрьским промозглым утром. Стоял сильный туман, в котором глохли звуки проезжающих по шоссе машин и только один звук – надрывный крик котенка – не умолкал ни на секунду. Это была пытка!.. Если бы котенок замолчал хотя бы на минуту, я бы не подошел к нему. Но котенок кричал так, что, в конце концов, я не выдержал.

Он сидел у входных ворот, рядом с лужей, и был похож на крохотный и черный кусочек войлока. Когда я взял его, котенок быстро успокоился и через полминуты буквально затаился во внутреннем кармане куртки. Это был его новый дом, наверное, решил котенок. «Дом» пах сигаретами, был тесным и темным, но в нем было тепло, и кто-то огромный и сильный был совсем-совсем рядом.

– Кого ты принес?! – возмутилась дома Наташка, с ужасом и отвращением глядя на мою «находку». – Ты, посмотри-посмотри, это же чудовище какое-то, а не котенок. И у нас уже есть Рыжик, которого ты притащил весной из церкви.

Ну, не из церкви, конечно, притащил, а со двора.

Черный котенок действительно оказался очень некрасивым, а его свалявшаяся, похожая на мокрый войлок шерсть, никак не способствовала желанию взять его на руки. Он жадно ел и его крохотный животик надувался прямо на глазах.

– Нестандартный какой-то, – чуть успокоилась Наташка, но, тем не менее, не перестала пренебрежительно морщиться. – Во-первых, у него лапки короткие и кривые, а, во-вторых, мордочка как у бобра. Кормить это чудовище сам будешь, я к нему близко не подойду. Пусть он в коридоре живет, чтобы я его не видела.

Потом к нам на кухню пришел Рыжик. Полугодовалый, уже довольно крупный котенок тут же заинтересовался «бобром» и – я не сомневаюсь! – принял его за игрушку. А игрушки созданы для того, чтобы в них играть. «Бобер» отчаянно защищался, но был слишком мал, чтобы хоть как-то противостоять куда более сильному противнику. Он бросился под стол, но Рыжик нашел его там; «Бобер» забрался за газовую плиту, но Рыжик выгнал его и оттуда.

– Так его, – азартно заулыбалась Наташка. – Рыжик, давай-давай!..

Несколько раз «Бобер» жалобно вскрикнул от хотя и игрушечного, но все-таки довольно чувствительного укуса. Если бы я не взял его на колени, черному «куску войлока» пришлось совсем туго.

– Отдай, – возмутилась жена. – Рыжик его съест, и тогда у нас будут два кота, но в одном Рыжике.

Наташка всегда довольно безразлично относилась к кошачьему роду-племени, хотя именно она готовила Рыжику еду, купала его, когда требовали обстоятельства, и даже лечила. Но она никогда не испытывала ни к Рыжику, ни к тем котам, что жили у нас раньше, никакой привязанности. Это было спокойное и деловое отношение хозяйки дома к живности. Примерно точно так же Наташка относилась бы к корове (если бы она у нас была) или попугаю (которого у нас никогда не будет).

Прошло всего два месяца, и – чего уж я никак не ждал – Наташка буквально влюбилась в Бобра. Это ее первая «кошачья любовь» оказалась настолько сильной, что ее смело можно было назвать страстью. Мои напоминания, что, мол, Наташка крайне неласково встретила «несчастного бобрика», уже теперь вызывали у нее только раздражение.

– Подумаешь, ну, и что?!.. – жена сразу повышала голос. – Ты посмотри, как он Рыжику сопротивляется. Какая удивительная воля к жизни! А мордочка у него очень даже красивая, ты посмотри-посмотри.

– Бобриная морда, – пытался возражать я и тут же шел на легкую провокацию: – Может быть, все-таки выбросим его?

– Я тебя, а не его выброшу, – пообещала жена. – И вообще, не смей подходить к Бобрику, он тебя почему-то боится.

Бобрик и в самом деле очень скоро стал игнорировать меня – своего спасителя – и отдал свое предпочтение Наташке. Улыбнусь: ах, любовь!.. Черный котенок оказался довольно большим эгоистом, но уже теперь Наташка легко прощает ему и ночные ужины, которые часто требует Бобер, и ночные прогулки, возвращаясь с которых, кот спрашивает эти ужины.

Ночью мне не спалось – да и слишком хрупок сон у ночного сторожа – и я снова вспомнил «Скрипачку». В сущности, я не мог не вспомнить о ней… Вокруг стояла ночь, а бессонница навязчиво требовала мыслей.

Мне почему-то казалось, что у «Скрипачки» никогда не было семьи, и свое детство она провела в детдоме. Там ее плохо учили, воспитывали в отрешенно-казенном стиле, а в школьном классе из-за своей худобы, высокого для девочки роста и застенчивости, ей наверняка придумывали обидные прозвища. «Скрипачка» удивительным образом сочетала в себе безобидность, утонченность и полное отсутствие так называемой «воли к жизни». Я не сомневаюсь, что она никогда ничего ни у кого не просила, и не потому что не хотела чего-то, – ведь хотят все дети – а потому что стеснялась просить; никогда ни на кого не жаловалась, не потому, что боялась жаловаться и новых, уже озлобленных насмешек, а еще и потому что не умела этого делать. И она – тоненький и слабый росток – слишком рано научилась терпеть и прощать обиды.

После детдома «Скрипачка» либо не получила квартиру, либо быстро потеряла то немногое, что ей дали. Она не смогла сопротивляться… У нее оказалась слишком хрупкая душа и слишком беззащитное сердце, чтобы устоять перед чужой наглостью, напористостью и подлостью.

Иногда мы говорим, что о человеке, что он «не от мира сего» в худшем, уничижительном понимании этого выражения. Мол, слабый характер, что с такого возьмешь?.. Но в жизни забирают все именно у таких, слишком незлобивых, чтобы огрызнуться, слишком мягких, чтобы дать иногда очень нужный и жесткий отпор.