Долгое прощание с близким незнакомцем

Михаил не знал, с чего она начнет разговор, и приготовился слушать.

– Всю неделю после моих откровений с Вами я места себе не находила. Думала о том, как Вы всё это можете продать…

– Ну-у, благодарю, – вставил он, но она не обратила на это внимания.

– Да-да, как Вы всё это можете продать. И пришла к выводу, что Вам действительно нет никакого смысла.

– Раз возникают сомнения, стоит ли откровенничать со мной, лучше, разумеется, не откровенничать и даже вовсе не говорить. Я не обижусь.

Он хотел встать и уйти, но она удержала.

– Сделайте скидку на состояние моих нервов, Михаил Николаевич, и обратите внимание – я откровенна и в своих сомнениях. Не для того же я Вас пригласила, чтобы объявить о прекращении знакомства!

– Сильно на это надеюсь.

– Понимаете, скоро два месяца пройдет, а я все думаю, думаю…

– О чем? О том, что только Вы могли спасти его?

– Да.

– Перестаньте себя винить. Вы говорили, что он был у вас здесь незадолго до смерти.

– Да.

– Вы ощутили, что он совсем плох?

– Нет.

– А он дал повод так подумать.

– Тем, что отдал мне рукопись?

– Да, но не только. Про записные книжки он тоже говорил. С какой стати было заботиться об их судьбе, если б все было в порядке?

– Вы знаете, после разрыва с Глебом пришлось как-то устраивать свои дела. Вот и упустила… Я получала страшно мало, а тут мне предложили место секретаря у экзарха Русской Православной церкви в Скандинавии. Приличный оклад. Я согласилась. И экзарх оказался весьма необычным духовным лицом. Для начала, он был ученым, не богословом, а самым настоящим геологом, член-корром Академии наук. К рассказу о Глебе это, конечно, не имеет отношения, но я хотела рассказать Вам и о себе.

– А мне самому это давно интересно, только спрашивать было неудобно.

– Ну вот и послушайте. Вы, наверно, догадались, что я не столичная штучка. Я родилась на Алтае, наше село недалеко от тех самым Сростков, где родился Василий Макарович Шукшин. Там я и кончила школу, потом – педагогический институт по специальности литература и русский язык. А немного погодя поступила в ГИТИС и окончила его как театровед. Отец у меня был парторгом очень крупных строек, затем секретарем обкома. (В этом месте Михаил подумал, что положение отца, должно быть, открыло перед ней возможность получить второе высшее образование в таком штурмуемом абитуриентами институте, как ГИТИС). Характером я, пожалуй, пошла в него.

– Что это Вас потянуло к театру? – спросил Михаил. По-моему, это не лучшее место для человека, который хочет посвятить себя изучению искусства.

– То есть как? – растерялась Вика.

– Театральные достижения эфемерны. Их только в наши дни научились кое-как фиксировать. Сам предмет исследования исчезает со временем. Актеры уходят. Режиссеры уходят. Иногда от спектаклей остаются костюмы, реквизиты и достаточно нищенски выглядящие вблизи декорации. А то самое, что волновало в спектакле, бесследно пропадает, вы не находите?

– Оригинальный у вас взгляд на театр, – покачала головой Вика. – Чем он провинился перед вами?

– Это вопрос?

– Ну, если хотите.

– Он передо мной ничем не провинился. Речь идет только об отчуждении между миром театра и миром человека. Вот и всё.

– Ну-ну! А что вы скажете об актерском мастерстве?

– Ничего плохого, за исключением того, что это лицедейство.

Актер в чужом образе может быть очень убедителен и потому абсолютно фальшив. А привычка к лицедейству, хочет актер или нет, делает с ним страшную вещь – он перестает быть самим собой.

– Вы считаете актеров ущербными людьми?

– Смотря что называть ущербностью. Способность притворяться расширяет возможности преуспеяния. Прельстить и обольстить актеру или актрисе куда проще, чем обыкновенному смертному. Ну, а какой ущерб несет собственно личность, душа актера – скорее Вам видней, Вы с ними явно больше общались.

Михаил продолжил.

– Вот и вы, театровед по профессии, разве не изменили театру в пользу литературы?

– Вы имеете в виду Глеба?

– Да, но не только. Насколько я понимаю, ваш бывший жених Альфред Мухитдинов тоже подвизался на поприще литературы. За то время, что мы с вами не виделись, я купил и прочел одну его книгу.

– И какое впечатление?

– Вполне прилично пишет. Прочел с интересом.

– Ладно, об Алике мы можем поговорить потом. А насчет театра должна Вас разочаровать. Я не изменила ему. И сейчас я работаю в ВТО куратором ряда периферийных театров.

– Ну и признайтесь честно, разве они в большинстве не удручающее зрелище?

– К сожалению. Но эта беда от бедности и зависимости, а не принципиальный изъян театрального дела.

– Вы думаете?

– Я знаю. Знаю, что перед каждым Первым Мая и Седьмым Ноября в театрах бывают торжественные заседания, а после них устраивается пьянка с областным начальством. Мерзко? Безусловно, мерзко! Но без этого местный театр не смог бы выжить. А так он все-таки существует и там появляются талантливые люди, часть которых пробивается потом в Питер, в Москву.

– Пополняя ряды столичных режиссеров и лицедеев.

– Да, пополняя. А что плохого? Вы же не считаете, что настоящие таланты могут появиться только в столицах?

– Нет, разумеется. Иначе мы бы вряд ли с Вами познакомились. Глеб появился на свет в глухой провинции, но его талант вряд ли от этого стал хуже. Скорее, наоборот.

– Вы настроены по отношению к Глебу слишком комплиментарно. Вам, наверно, и в голову не приходило, что он тоже был лицедей.

– Как так?

– Сейчас скажу. В экспедициях он играл роль полярного супермена. Хорошо играл. Мог месяцами работать по двадцать часов в день, таскать по тундре пятидесятикилограммовые рюкзаки, выживать в немыслимом холоде и голоде. Это один Кураев. Другой мог пить по двадцать четыре часа в сутки без сна и отдыха неделю, две или больше и при этом говорить, говорить и говорить, и всячески сходить с ума, и, лежа голым в обнимку с ружьем на шкуре белого медведя, представлять себе, что он охотится на слонов в Африке. Третий Кураев, протрезвевший, соскучившийся по делу, садился за стол и писал безукоризненно прекрасные повести и рассказы пером совершенного трезвенника. Вот вам по меньшей мере три лица, которые он демонстрировал мне попеременно в течение всех семи лет!