Неприятность

Неприятность
Алексей Петрович Бородкин

Этот цинико-лирический детектив заряжен позитивом и философией (помимо криминала). Кроме того, в нём присутствует бытовая мудрость и некоторые практические правила общения мужчины и женщины. О сюжете: на даче известного мецената происходит убийство. Застрелен (посредством пистолета) любовник жены, и не просто жены, а нелюбимой жены. По канонам детективного жанра подозрение падает на дворника, но дворника в имении нет. Есть горничная, есть друг семьи, есть сыщик, есть жених дочери, есть муж. В общем, подозреваемые представлены в ассортименте, и, что характерно, мотивов для убийства тоже предостаточно…

Раннее лето; времени – чуть только после обеда. Надежда Львовна уже убрала со стола, но спросила, не нужно ли чего. Шацкий ответил, что нет, ничего не нужно и уткнулся в книгу. Ему удалось раздобыть "контрабандою" последний номер "Ведомостей", в котором – присутствовало такое подозрение – пропечатали его статью о женских повадках и "других вопросах взаимодействия полов".

– А вам, господин Толстой? – Надежда Львовна обратилась к невысокому господину, что стоял на некотором отдалении, покусывал ус и руки заложил друг за дружку, находя эту позу мефистофелевской (раз) и соответствующей моменту (два). – Подать ли вам водки?

– Не стоит утруждаться, – огрызнулся Толстой. – Водку я не каждый день пью. К тому же душно. А впрочем, притащи, голубушка… чего уж… потерявши голову, по волосам не плачут. Ты вот как поступи, душа моя, захвати целый графин, чтобы не бегать дважды.

Обедали в саду, в тени дерёв, однако и это не помогло, не прибавило аппетита. Ели мало, говорили неохотно. Сразу после перемены блюд, поковырявшись в тарелках, домашние разбрелись по усадьбе; у стола остались только Шацкий (Вячеслав Андреевич) и доктор Толстой. Шацкий расположился в кресле, курил, читал электронную книгу. Толстой прохаживался за спиной хозяина усадьбы, ощущал в себе дьявольский подъём и пытался обуздать его, как наездник пытается накинуть аркан на шею норовистой лошади. В подобном состоянии доктор бывал опасен.

– Вы много пьёте, – промежду прочим отметил Шацкий.

– Вам жаль? – с чувством спросил Толстой. – Идите к черту! Вот и не собирался пить, так теперь нарочно выпью.

Подоспела Надежда Львовна с графином и упредительным яблоком в качестве закуски (повадки доктора были хорошо известны в доме). Доктор выпил и не закусил. Налил вторую стопку. Надежда Львовна поспешила удалиться от греха подальше.

– А впрочем, вы правы, – согласился Толстой. – Я много пью.

– Как же вы работаете? – спросил Шацкий, продолжая пролистывать страницы.

Толстой усмехнулся:

– Так и работаю – трезвым. Проклятая физиология, трезвый я бываю зол, как собака. Готов весь мир искусать, матери родной не пощажу. Беспощаден, как Прокруст.

– Вот как?

– Именно так. Злость и беспощадность – два необходимых хирургу качества. Выпив – мягчаю. Становлюсь приторно добр и даже ласков… до тошнотворности. Сюсюкаю с больными, сочувствую их болячкам. Можете вообразить ласкового врача?

– Могу. Отчего же.

– Такой врач мошенник и плут. Вешать таких необходимо. – Толстой выпил ещё стопку, в яблочном диске проковырял отверстие и просунул в него мизинец, получилась коренастая балерина в зеленовато-розовой пачке. – Скажите, Шацкий, почему вы её не прогоните?

– Кого? – хозяин пожевал губами; статьи в журнале не оказалось, во всяком случае, при беглом просмотре она не обнаружилась. – Вы спрашиваете об Афине Генриховне?

– Так точно. При ваших талантах развестись с ней – пара пустяков.

Мужчины синхронно поворотили головы. В середине сада, промеж груш бессемяновой породы на лужайке резвилась пара "изменников". Впрочем, термин "резвилась" точнее будет применить к другому дуэту (о нём поговорим позднее). Афина Генриховна Шацкая сидела на качелях, молодой мужчина, взявшись за металлическую стропу, покачивал даму в такт своим словам – он говорил стихами:

Что я скажу? Когда я с вами вместе,

Я отыщу десятки слов,

В которых смысл на третьем месте,

На первом – вы и на втором – любовь.

Что я скажу? Зачем вам разбираться?

Скажу, что эта ночь, и звезды, и луна,

Что это для меня всего лишь декорация,

В которой вы играете одна!

Хозяин дома опустил глаза, изящно взмахнул рукой и молвил:

– Они любят друг друга. Такого вы не допускаете, доктор? Женский век короток, пройдёт ещё пара лет и Афочке станет трудно вскружить мужчине голову. А ей это необходимо, она любит нравиться.

– Как вы порочны! – Толстой покачал головой. – Как вы лживы в глубине своей! Философию пристроили к больному месту. Вам надоела женщина, вы её разлюбили, так и пошлите её прочь! Пятьсот тысяч сразу плюс двадцать пять помесячно и адьёс! Но нет, вы продолжаете держать её возле себя, словно объект… хотя, почему словно? именно, как объект наблюдений. Не любите её, презираете, возможно… однако терпите. Вот тот плюгавый мальчишка у качелей, вот он её любит. Не замечает морщин на шее и дряблой кожи на руках. А вы лживы.

– Ах, доктор, вы хотите от меня больше, чем я способен отдать. Я давно и честно объявил Афочке, что охладел к ней, как к женщине. И предложил решить самой, как поступить. Она… она решила.

Толстой демонстративно сплюнул и выпил стопку. Пробурчал, что водка какая-то вялая, что охмеление задерживается.

– Хмель отстаёт в пути. Ха-ха. К слову, кто он? Я не о хмеле, о мальчишке. Как он оказался здесь?

– Многих деталей я не знаю, – Шацкий оживился, – однако те, что мне известны – весьма пикантны. Ему двадцать шесть, фамилия Ломов, имя Георг, он кончил курс в университете, мечтает завести небольшой похоронный бизнес, памятники и надгробия его страсть. Любит стихи и трогать камень руками.

Через лоб Толстого пробежала морщинка, однако он ничего не сказал, не желая перебивать рассказчика.

– На этой почве и произошло их знакомство… хм… – Шацкий отложил электронную книгу, взглянул на потухшую сигарету, понюхал зачем-то пальцы и продолжил: – Я говорю со слов Афочки, а потому не убеждён, что всему можно доверять… – Доктор нетерпеливо прокрутил ладонью, мол, двигайтесь вперёд, степень доверия установим после. – Она переживала наш… разрыв, находилась в депрессии, подумывала о смерти и даже составила завещание. Если не врёт, конечно. Пришла в контору, что занимается похоронными атрибутами. В ту пору там стажировался Георг. Они с первого взгляда понравились друг другу, промелькнула искра любви… так, кажется, говорят, и Афочка отдалась Ломову. Прямо в мастерской, среди крестов и мраморных надгробий.

– Вы так говорите, – буркнул доктор, – будто и подробности вам известны.

– Конечно! – откликнулся Шацкий. – Афочка всё мне рассказала. В центре мастерской стояла заготовка для… ящик…

– Гроб там стоял, – перебил Толстой. – Давайте называть вещи своими именами.

– Гробом он становится по помещению покойника, – возразил Шацкий, – однако воля ваша – гроб. Гроб полный деревянных стружек. Афочке показалось символичным такое стечение обстоятельств: последний путь, ковчег, её желание умереть и молодой вьюноша Харон.

– Романтично.

– Мне тоже так видится.

Шацкий закурил новую сигарету.

– Могу ли я после такого всплеска осуждать её увлечение?

По тропинке, от пруда возвращались Инга (дочь Шацких) и Серёжа (её жених). Так получалось, что солнце баловалось на поверхности воды; и юная зелень, и яростные блики, и крики уток с противоположной стороны пруда – всё это сопровождало юную пару, как аура… как некий комплимент, отпущенный Природой.

– Вот это я понимаю – любовь, – одобрил Толстой. – Молодые, юные, непорочные… плодитесь и размножайтесь, и всё такое прочее… безо всяких гробов и паскудных опилок.

Тут же, без малейшего перехода доктор спросил, может ли он остаться на ночь:

– Выпил лишнего, – так он оправдал свою просьбу. – Предстоит выпить ещё больше. Но вы не волнуйтесь, пьяный я душка. Худшее, что вы можете ожидать, я стану обниматься, полезу целовать дамам руки и начну убеждать, что вы величайшего ума человек.

– Ах, доктор, могу ли я вам отказать? Имею ли я право? Скажите, а почему так давит сердце? – Шацкий повёл рукою по груди, касаясь левой стороны. – Томление неприятное и вялость мыслей.