Биография в нескольких словах

Из кофра он извлёк восемь деревянных реек с пазами и отверстиями – предмет гордости, детище "инженерной мысли" – принялся собирать подрамники.

Особое внимание Шнайдер уделял деталям: следы на снегу, целостность замков, расположение случайных предметов, запахи (о! эти порождения диавола – запахи!) – ничто не должно было указать на проникновение в дом постороннего.

"Глов вернётся, – мысли бежали по цепочке, коя прокручивалась в голове несчётное количество раз, – выкурит ещё одну сигарету, оставит продукты на кухне у холодильника, с отвращением вымоет руки, ибо раздавит пальцами йогурт, поднимется в спальню. Взглядом скользнёт по стене или… пусть даже приблизится к пейзажам – для него они данность, привычка, элемент декора. Он ничего не заметит".

Тонкость ремесла заключалась в следующем: две, три, четыре недели Глов не должен заподозрить подмены. За этот период, камеры наблюдения перезапишут видео, снег растает (или его обильно прибавится), продавщица забудет покупателя с шоколадкой и гондонами, отпечатки пальцев (непозволительная роскошь!), если они случайно останутся, сотрёт горничная, девчушка в вязаной шапочке разобьёт мальчишке сердце и влюбится опять – жизнь течёт.

Затем… иногда, чтобы закрались подозрения, приходится делать звонок… подмена будет обнаружена, и только после этого (после шума, истерики в новостях и уголовного дела), картину можно будет продавать – на чёрном рынке появится оригинал, который стоит миллионы.

Фокусники называют эту часть представления "престиж": мало того чтобы птичка исчезла из клетки, важно, чтобы она появилась в самом "неожиданном" месте. Например, в спальне другого миллионера.

Подрамники были собраны без хлопот; Лука Олегович вынул копии пейзажей, развернул и осторожно потянул носом – художественное масло пахло омерзительно, и ежели позволить такому запаху вырваться на свободу, мероприятие можно считать провалившимся – Глов услышит запах ("Зверь почует!"), всмотрится в пейзажи и приметит ложь.

Нет, запаха не было.

Степлером прикрепил холстину к подрамнику, натянул соответствующим образом. Снял со стены меньший пейзаж, разогнул крепления… нет, неверно: прежде чем взяться за раму, оценил сквозь увеличительное стекло цвет и слой пыли – в саквояже лежали три баночки с порошком различных оттенков. После подмены надлежало восстановить даже такую мелочную мелочь.

– Кто ты такой?!

От неожиданности Шнайдер присел (о чём вспоминал в дальнейшем со стыдом) и попятился, напоминая рыночную торговку, подтибрившую из корзинки своей товарки отварное яйцо. Пейзаж Коровина, лишенный рамы, оставался в руках вора и явственно указывал цели "визита", однако некоторая двусмысленность оставалась исходя хотя бы уже из экстравагантности стычки. Впрочем (и это можно отнести ещё одному достоинству Глова) хозяин уразумел суть происходящего мгновенно. Он шагнул вперёд и навис над домушником лавиной, а росту хозяин дома имел не менее двух метров.

Требовалось что-то проговорить… оправдания или, более всего, обстоятельства располагали к торгу: уж коли попался, следовало откупиться (попытаться), однако Шнайдер ощутил на шее "медицинский бандаж" и понял, что не может выговорить и звука – Глов наложил огромные свои ладони и сдавил. Сдавил ровно, механически, точно пытался избавиться/раздавить клопа или таракана, разросшегося до человеческих размеров.

"Убьёт, – проскользнуло. – Удушит".

Глаза хозяина налились кровью и более не напоминали глаза человека, но зверя. Вместе с тем, звериная решимость не замстила уверенности в своей правоте и праве убить вора.

До развязки оставались секунды. Шнайдер вскинул руку (движения напоминали судороги лягушки по электрическому разряду) и сунул куда-то вперёд, в сторону головы соперника, если судить честнее – куда придётся. Ткнул тем, что сжимал в эту секунду кулак – маленькой стамеской, чепуховиной, ею Шнайдер разгибал скобы. Тычок пришелся левее кадыка, проник глубоко – хватка тотчас ослабла; тогда Шнайдер ткнул ещё один раз и ещё. Опять попал шею (кажется) и куда-то ниже – сил поднять руку более не оставалось.

Глов рухнул навзничь. Рухнул сухо и шумно, неправдоподобно ровно, будто нерадивые строители уронили вязанку досок или лист какого-то строительного материала. Судмедэксперт отметил в своём отчёте, что остриё стамески достигло позвоночного столба и повредило нерв… возможно так оно и произошло, однако менее всего в эти секунды Шнайдер рассчитывал нанести сопернику такие разрушительные повреждения.

Несколько минут вору потребовалось, чтобы прийти в себя.

Глов мёртв – это не вызывало сомнений. Изломанная рама валялась у ног покойника. Пейзаж… оригинальный пейзаж откинуло под радиатор отопления и – хвала небесам! – он не был повреждён или замаран кровью. Такая невероятная удача и расположила, вероятнее всего, Шнайдера к его последующим действиям. Не имея возможности размышлять здраво… и даже размышлять хоть сколько-нибудь связно, он решил действовать по изначальному плану: картины заменить, следы своего пребывания скрыть. Хотя бы в доступной степени.

Труп…

"Подвал! – вспыхнула отгадка. – В подвале его не обнаружат сразу".

Шнайдер ухватил тело под мышки и потянул; Глов оказался невообразимо тяжел и неудобен, однако Шнайдер не чувствовал тяжести. Не ощутил вовсе. В голове его толклись видения, спровоцированные гипоксией; из этого больного многообразия родился образ нелепый, но, вместе с тем, и спасительный, будто он, Лука Олегович Шнайдер вовсе не человек, а механизм, шестерёнка, коленчатый вал или "что там ещё бывает в моторах?" Шнайдер тянул, чертыхался, удивлялся, что неправдоподобно медленно передвигается, при этом не испытывал усталости и не чувствовал груза. Бесконечной вереницей тянулся рисунок обоев (Шнайдер успел их возненавидеть), покойник временами "оживал", раскидывал локти, точно противился движению в преисподнюю подвала, регулярно выскальзывал из рук убийцы. Шнайдер не сразу сообразил, что причиною тому кровь, она пропитала рубашку и сделала её скользкой.

А уж кровавых отпечатков на стенах он и вовсе не примечал.

Неприятность случилась уже в подвале.

Шнайдер втащил труп, стянул его по лестнице, осмотрелся в поисках тайника – тело необходимо было спрятать, и как можно надёжнее. Укрытие отсутствовала решительно – подвал был пуст и напоминал оставленный студентами гимнастический зал. На полу виднелась разметка, вдоль стены шеренгой выстроились пакеты с моющими средствами, бочка со стиральным порошком, высился пластиковый черенок швабры… ветошь, банки, фотография Эйнштейна с высунутым языком – вечная спутница псевдоинтеллигенции. Отдельно от всех под углом 90 градусов расположился двухтумбовый деревянный стол с отломанной дверцей, резные его кариатиды напоминали… Шнайдер задумался… впрочем, все эти детали он разглядел позднее, не теперь. Теперь он увидел только, что тело спрятать категорически невозможно и…

…услышал щелчок. Негромкий, отвратительно-нежный. Щелчок, который Шнайдер отличил бы среди сотен и тысяч других звуков – захлопнулась дверь.

Взлетел по лестнице – галопом, через три ступени, – рванул изо всех доступных сил рукоять… хотя ещё на бегу секундой ранее уразумел формат катастрофы и насмешку Судьбы: он, вор-профессионал, поэт профессии, элита, баловень, гусар… оказался вульгарно заперт в подвале. В мышеловке.

Осмотрев дверь Шнайдер расхохотался, Судьбе определённо нельзя было отказать во вкусе и чувстве юмора: дверь была выполнена из металла – рядовая, дешевая, надёжная и замок был установлен самый дрянной, не более как финтифлюшка от честных людей. Подобные замки Шнайдер открывал "ногтем", но…

"Саквояж!" – выдохнул. События последнего часа пролетели перед глазами в ускоренном темпе: супермаркет, остроносая девчонка, кровавоглазый Глов, Коровин, стамеска, саквояж с инструментами. "Он остался у левой ножки кровати".

Саднило горло, болело сильно, во всю глубину плоти, такая боль свидетельствовала о значительных увечьях. Вместе с болью вернулась способность мыслить, удивительным образом обострились инстинкты. Шнайдер метнулся по склепу, надеясь хоть что-нибудь отыскать. Чтобы открыть замок ему требовалось немного: пара скрепок и вороток… отрез уголка полуметровой длины… или добротные хирургические ножницы… пассатижи… отвёртка… увесистый молоток… хоть что-нибудь.

Ни-че-го!

"Боже мой!" – Шнайдер вперился в фотографию Эйнштейна и в первый раз в жизни заговорил с самим собой:

– Погиб ты, кажется, – так он сказал.

Через оконце пробивался мутный свет, день неумолимо клонился к закату. Шнайдер приподнялся на носочках и ударил в оконце кулаком – толстое бутылочное стекло не выказало сочувствия.

"Не терять голову, – приказал, – и не расслабляться. Спасение придёт… неизбежно".

Труп необходимо было убрать из прохода (бог знает для чего), Шнайдер опять ухватил его под руки и обнаружил… что Глов жив. Жив! Глов открыл глаза и потянулся к убийце. Шнайдер отпрыгнул и замер остолбенело. Только теперь он обратил внимание, что из раны покойника сочится кровь: "Значит, сердце бьётся!"

Перевязочного материала не оказалось вовсе, Шнайдер разделся, снял через голову пуловер, рассмотрел его на просвет – "Не пригоден!", – стянул рубашку и майку, расчленил их на полосы. Приподнял туловище Глова, срывая пуговицы и чертыхаясь, сдёрнул и его рубашку. Действовал быстро и зло, точно состязался с кем-то, вскрывая премиальный замок. Когда голова Глова ударилась о каменный пол, опомнился – звук получился… словами не описать: гулкий, сдобный, жуткий. Почувствовал, что его сейчас стошнит, и нет на белом свете силы, способной позыву противостоять.

– Слабак.

– Что? – Стирая с губ блевотину, Шнайдер повернулся. – Что ты сказал?

Глов замолчал. Смотрел в потолок и в глазах его… страх, испуг, непонимание, опять испуг – всё застыло и перемешалось. Такой взгляд бывает у коровы, которую незаслуженно и чрезвычайно сильно стегнули кнутом.

Из своей одежды Шнайдер приготовил бандаж, мокрую рубаху Глова использовал, как тампон: сложил её в несколько раз, прижал к ране. Помогло это слабо, по коже змеилась кровь. "Криво приладил", – убийца ещё раз перетянул рану и опять увидел, что справился плохо. Сделал ещё одну попытку, и опять неловко.

"Хоть бы ты уже…"

Вместе с крамольной мыслью навалилась усталость, силы окончились, организм отказывался бороться, согласился на поражение. Шнайдер подтянул колени, обхватил их руками, почувствовал "могильный холод" – определение пафосное, бездарное, сложно вообразимое, однако вполне подходящее.

"Хоть бы ты уже издох, – кончил мысль. – Нам обоим стало бы легче".

Глов лежал на письменном столе. Оставлять его на полу убийца счёл невозможным, тем более что рубашка хозяина была задействована в перевязке. Шнайдер взгромоздил Глова на стол, под голову ему подсунул пакет стирального порошка. Цинично-механически подумал, что стиральный порошок прекрасно заменяет подушку "для трупа".

Через час Глов "заговорил" – звук тихий, метрический, пробирающий до костей.

"И-и-ик! И-и-ик!" – он наполнил помещение.

Шнайдер поднялся с пола, взъерошил волосы и огляделся, точно увидел комнату впервые, попытался застегнуть рубашку и, поскольку той не оказалось на теле, воскликнул: "Но пуловер, господа! Пуловер-то я мог надеть!"

"И-и-ик! И-и-ик!"

Шнайдер не имел медицинского образования, его знания из фармацевтики и хирургии были самыми ничтожными.

– Послушай… чем я могу помочь? – выговорил убийца. – Я не хотел убивать, не хотел, правда… и я не сделал бы того, что я совершил во второй раз. Клянусь. Мне так паскудно на душе, что лучше бы это я лежал на столе… веришь? Я, вместо тебя! А ты, мерзавец, звонил бы теперь в полицию, медикам, своим блядски-дорогим адвокатам.