Сергей Петрович Хозаров и Мари Ступицына

– Что же еще такое? – спросил Хозаров, более и более начинавший интересоваться рассказом Ступицына.

– И это еще не все: нашла ей жениха, почти насильно влюбила его в нее; он полгода уже как интересовался старшей; переделала, сударь ты мой, это дело в свою пользу – да и только! Теперь тот неотступно сватается к Машеньке.

– Сватается к Марье Антоновне?

– Неотступно! Сюда за ними нарочно приехал: вы, верно, его знаете, – Рожнов!

– Этот толстяк! – воскликнул Хозаров.

– Да что такое толстяк? Тысяча ведь душ-с… человек добрейший… умница такая, что у нас в губернии никто с ним и не схватывается.

– Так, стало быть, Марья Антоновна помолвлена?

– Кажется, еще нет. Я, признаться, и не знаю, потому что я и входить не хочу в их дела: грустно, знаете, очень грустно, право, а нечего делать: мать!.. Кто ее может судить и разбирать. А и теперь Пашет и Анет все я содержу – это я могу прямо сказать. Но у меня небольшое состояние: всего сто душ; я сам еще люблю пожить, – ну вот, например, в карты играю, и играю по большой; до лошадей охотник и знакомых тоже имею; а она из своих ста душ ни синя пороха не дает старшим, а все на своего идола. Обидно, Сергей Петрович, невыносимо обидно! Позвольте мне еще водки выпить.

Ступицын выпил еще водки и начал немного покачиваться.

– Что мне делать, как мне быть? – рассуждал он как бы сам с собою. – К несчастью, они и собой-то хуже той, но ведь я отец: у меня сердце равно лежит ко всем. Вы теперь еще не понимаете, Сергей Петрович, этих чувств, а вот возьмем с примера: пять пальцев на руке; который ни тронь – все больно. Жаль мне Пашет и Анет, – а они предобрые, да что делать – родная мать! Вы извините меня: может быть, я вас обеспокоил.

– Ах, как вам не совестно! Напротив – мне очень приятно, – отвечал хозяин.

Гость принялся было отыскивать картуз, но остановился.

– Не могу идти домой, не могу видеть неравенства, – и в ком же? В родной матери, которая носила всех в утробе своей девять месяцев… – Здесь Ступицын немного остановился. – Сергей Петрович, милый вы человек! – продолжал он. – Я обожаю вас, то есть, кажется, готов за вас умереть. Позвольте мне вас поцеловать!

– С большим удовольствием…

Новые приятели облобызались.

– Сергей Петрович! Позвольте мне у вас отдохнуть, не могу видеть неравенства.

– Сделайте одолжение, – сказал Хозаров, в душе обрадованный такому намерению Ступицына, потому что тот, придя в таком виде домой, может в оправдание свое рассказать, что был у него, и таким образом поселить в семействе своем не весьма выгодное о нем мнение. Он предложил гостю лечь на постель; тот сейчас же воспользовался предложением и скоро захрапел.

В какой мере были справедливы вышесказанные слова Ступицына, мы увидим впоследствии; но Хозаров им поверил.

– Триста душ, тридцать тысяч и каменная усадьба… недурно, очень недурно, – повторил он сам с собой, и между тем как гость его начинал уж храпеть на третью ноту, Хозаров отправился к Татьяне Ивановне.

– Ну что, ушел? – спросила хозяйка.

– Нет, пьян напился, и водку и вино – все выпил и лег спать, – отвечал постоялец. – Бог даст, как женюсь, так и в лакейскую к себе не стану пускать: пренесносная скотина! Впрочем, Татьяна Ивановна, нам в отношении Мари угрожает опасность, и большая опасность.

– Что вы это? Какая опасность?

– Да такая опасность, что вряд ли она не помолвлена!

– Не может быть, ой, не может быть. Да за кого, Сергей Петрович? Не за кого быть помолвленной.

– А за Рожнова?

– За этого толстого господина? Постойте, батюшка Сергей Петрович, пожалуй, это и на дело похоже. Когда они собирались на вечер, Марья Антоновна была такая грустная, а этот господин сидел с Катериной Архиповной и все шепотом разговаривали…

– Это скверно, – произнес Хозаров. – Впрочем, у них в этот день ничего не могло быть решительного, потому что я в этот же вечер объяснился ей в любви и получил признание.

– Ну, вот видите, стало быть, пустяки: может быть, мне только так показалось; она не ветреница какая-нибудь: этого про нее, кажется, никто не окажет, но только все-таки, Сергей Петрович, скажу вам: напрасно теряете время, пропустите вы эту красотку.

– Не слыхали ли вы, Татьяна Ивановна, что у нее есть усадьба?

– Как не быть усадьбы! Отличнейшее поместье. Нынче одни дворы конюшенные выстроить стоило пять тысяч; хлеб родится сам-десят.

– И это верно вы знаете?

– Как самое себя.

– Вы действительно, почтеннейшая, говорите справедливо, – сказал Хозаров после нескольких минут размышления. – Я глупо и безрассудно теряю время.

– Глупо, Сергей Петрович, и совершенно безрассудно, – повторила Татьяна Ивановна.

– Помолюсь-ка я богу да пойду объяснюсь с Катериной Архиповной. Этому болвану и говорить нечего: он, кажется, ничего не значит в семействе.

– Именно так, – утвердила Татьяна Ивановна.

Хозаров несколько времени ходил по комнатам в задумчивости.

– Знаете, что мне пришло в голову? Я сделаю предложение письмом: говорить об этих вещах как-то щекотливо.

– Письмом гораздо лучше, и они пунктуальнее ответят, – отвечала Татьяна Ивановна.

– Жалко, что у меня в комнате эта свинья спит. Разве идти в кофейную Печкина и оттуда послать с человеком? Там у меня есть приятель-мальчик, чудный малый! Славно так одет и собой прехорошенький. Велю назваться моим крепостным камердинером. Оно будет очень кстати, даже может произвести выгодный эффект: явится, знаете, франтоватый камердинер; может быть, станут его расспрашивать, а он уж себя не ударит в грязь лицом: мастерски говорит.

– Превосходно вы выдумали, – сказала Татьяна Ивановна. – А то отсюда даже и послать некого: ведь не Марфутку же? В этаком деле черную девку посылать и неловко.

– Ну, куда ваша Марфутка годится! Ей впору и в лавочку бегать. Я думал было попросить вас, но как-то нейдет, не принято в свете.

– Мне совершенно невозможно. Я бы, конечно, душой рада, да не принято. После, пожалуй, схожу, хоть сегодня вечерком, и поразузнаю, как между ними это принято; может быть, и сами скажут что-нибудь.

– Это действительно, вы сходите и поразведайте. Adieu[8 - До свидания (франц.).], почтеннейшая!

Возвратясь в свой нумер, Хозаров тотчас же оделся, взял с собой почтовой бумаги, сургуч, печать и отправился в кофейную, где в самой отдаленной комнате сочинил предложение, которое мы прочтем впоследствии. Письмо было отправлено с чудным малым, которому поручено было назваться крепостным камердинером и просить ответа; а если что будут спрашивать, то ни себя, ни барина не ударить лицом в грязь.

Между тем как Антон Федотыч, подгуляв у Хозарова, посвящал его во все семейные тайны и как тот на основании полученных им сведений решился в тот же день просить руки Марьи Антоновны, Рожнов лежал в кабинете и читал какой-то английский роман. Прислуга толстяка сидела в лакейской и пила чай; у него их было человека три в горнице и человека четыре в кухне, и то потому только, что выехал в Москву налегке, а не со всем еще домом. Про лакеев Рожнова обыкновенно говорили в губернии, что этаких оболтусов и никуда не годных лентяев надобно заводить веками, а то вдруг, как будто бы какой кабинет редкостей, не составишь. В настоящее время вся эта братия хохотала во все горло над молодым, с глуповатой физиономией, парнем, который, в свою очередь, хотя тоже смеялся, но, видимо, был чем-то оконфужен.

– Эй, сеньоры, чему вы там смеетесь? – сказал барин.

Ответа не было.

– Григорий, а Григорий!

– Чего-с? – отозвался, наконец, голос из лакейской.