Виновата ли она?

Курдюмов покачнул головой.

– Петр Михайлыч, угодно вам петь? – проговорила из залы Надина.

– Je mange, mademoiselle[20 - Я ем, мадмуазель (франц.).], – отвечал Курдюмов.

– Спойте, – сказала Лидия Николаевна.

– Я, думаю, наскучил вам своим пением; я так много пою у вас, что нигде столько не пел.

– Вы так хорошо поете, вас так приятно слушать, что никогда не наскучит… Спойте!

– A l'instant[21 - Сию минуту (франц.).], – отвечал Курдюмов и пошел в залу.

Лидия тоже встала и пошла, я последовал за нею.

– Вы по-прежнему, Лидия Николаевна, любите музыку?

– Да, очень; мне легче на душе, когда я слышу хорошую музыку: Петр Михайлыч прекрасно поет.

Курдюмов подошел и сел за рояль.

Надина кокетливо ему улыбнулась и встала у него за стулом. Лидия Николаевна села на дальний стул; я не вышел из гостиной, а встал у косяка, так что видел Лидию Николаевну, а она меня нет. Курдюмов запел: «Зачем сидишь ты до полночи у растворенного окна!» Он действительно имел довольно сильный и приятный баритон, хорошую методу и некоторую страстность, но в то же время в его пении недоставало ощутительно того, чего так много было в игре Леонида, – задушевности!

Надина приняла театральную позу, глаза подняла вверх и руки вытянула, как бы желая представить из себя олицетворенный восторг, Лидия Николаевна сидела, задумавшись, и слушала с большим чувством. Как хотите, это недаром; пение Курдюмова вовсе не было так уж увлекательно, откуда же такая симпатия?

– Как мил этот романс, – заговорила Надина, – это твой любимый, Лидия, и я даже знаю, почему, ты сама так любишь сидеть у окна по вечерам.

– С чего ты взяла? Я никогда не сижу.

– Ах, mon Dieu![22 - мой бог! (франц.).] Никогда! Каждый вечер.

Курдюмов запел какую-то трудную итальянскую арию, но вдруг остановился.

– Иван Кузьмич приехал, – проговорил он и встал.

Лидия проворно пошла в лакейскую навстречу мужу, где и говорила с ним довольно тихо в продолжение нескольких минут. Курдюмов нахмурился. Надина смотрела с беспокойством на дверь в прихожую. Наконец, Лидия Николаевна возвратилась, а за нею и Иван Кузьмич, одетый в какую-то венгерку, с взъерошенными волосами и весь в пыли. Он прямо подошел ко мне и поцеловал меня.

– Здравствуйте! Вот уж, ей-богу, неожиданный гость… совсем нечаянный… сначала не поверил, ей-богу, не поверил, какими, думаю, судьбами? А если… очень рад, прошу покорнейше садиться, – говорил Иван Кузьмич, садясь.

– Здравствуйте! – отнесся он к Курдюмову; тот молча подал ему руку.

– Здоровы ли вы? – спросил Иван Кузьмич.

– Благодарю, здоров, – отвечал Курдюмов.

– А вы здоровы? – отнесся Иван Кузьмич с насмешливою улыбкою к сестре.

– Здорова, – отвечала Надина, а потом с гримасою прибавила: – Посмотрите, как вы запылились, хоть бы велели себя почистить.

– Запылился! Что делать?.. Извините; пыли много, я не виноват; пыль не сало, потер, так и отстало: а уж чего оттереть нельзя, скверно. Старого молодым нельзя сделать, – отмечал Иван Кузьмич и засмеялся. – Я очень рад, что вы здоровы; Петр Михайлыч тоже здоров. Очень рад, – продолжал он и потом вдруг отнесся ко мне:

– Как проводили время в деревне?

Я ему объяснил, что в деревне я не жил, потому что служил.

– А! вы служили? Я и не знал; по статской или военной изволили продолжать службу?

– По статской.

– Это, то есть, выходит по гражданской части: я сам хочу идти по гражданской, в военной бы следовало, и привык, да устарел; ноги вот пухнут, не могу. Как здоровье вашего батюшки и матушки?

Я снова объяснил ему, что у меня только мать, а отец умер, что ему и прежде было известно. Иван Кузьмич посмотрел на меня с некоторым удивлением; он был если не так пьян, как я видел его некогда, то по крайней мере очень навеселе.

– Запамятовал, совсем запамятовал; а очень рад, – говорил он, – вот только у нас Марья Виссарионовна уехала с Леонидом; они вам будут очень рады, и Лидия Николаевна вам рада; она вас очень любит. Лидия Николаевна! Вы их любите?

– Я тебе это говорила, – отвечала она.

– Говорила, и я не ревную; я не ревнив, – заключил Иван Кузьмич и взглянул на жену исподлобья.

Лидия Николаевна распорядилась об обеде и беспрестанно торопила слугу, чтобы накрывал скорее на стол. Иван Кузьмич отправился было в буфет; я догадался, что он хотел еще выпить, но Лидия Николаевна пошла за ним и помешала ему, потому что он возвратился оттуда нахмуренный, а она встревоженная. Чрез четверть часа мы сидели за столом. Иван Кузьмич был очень неприятен. В продолжение всего обеда он глупо и неблагопристойно шутил с женою и подтрунивал над сестрою и Курдюмовым. Из слов его можно было понять, что он намекает на их взаимную любовь. После обеда он извинился перед мною и отправился спать. Между Курдюмовым, Надиною и Лидиею Николаевною завязалось какое-то совещание. Надина говорила настойчиво, Курдюмов ее поддерживал, а Лидия полуотговаривалась. Дело объяснилось тем, что они затевали кататься, и Лидия просила меня не уходить, говоря, что они очень скоро вернутся; но я отозвался надобностию быть в Москве, впрочем, проводил их. Мне желалось видеть: какого рода их катанье. Оказалось, что Лидия Николаевна села с Курдюмовым в тильбюри[23 - Тильбюри – одноконный экипаж для двух пассажиров (англ.).], а Надина верхом.

VIII

Я переехал в Сокольники и первое время бывал у Лидии Николаевны довольно часто, но потом реже; мне тяжело было ее видеть. Иван Кузьмич дурит: дня по два, по три он совсем пропадает из дома и где бывает – неизвестно. Лидия Николаевна грустит и страдает, но со мною неоткровенна, а у меня недостает духу заговорить с нею об этом щекотливом предмете. Надина неутомимо преследует Курдюмова; он почти каждый день бывает у них. Понять не могу этого господина, точно он влюблен в свои длинные ногти и лакированные сапоги; целые дни, кажется, способен ими любоваться. Поет по просьбе дам он довольно часто и этим их очень интересует, а впрочем, скучнейший, по-моему, человек, говорит вообще мало, но зато очень любит насвистывать различные арии и делает это довольно нецеремонно, когда только ему вздумается.

Однажды утром пришел ко мне от имени Ивана Кузьмича человек и просил вечером приехать. Я пошел и, не входя еще в дом, услышал из открытых окон говор нескольких голосов. Вхожу; полна зала гостей, и все старые знакомые: лошадиный барышник, гладко причесанный брат и еще двое каких-то господ, очень дурно одетых. Все играли в карты; сильный запах ромом давал знать, что пили пунш; Иван Кузьмич был уже пьян и сильно встревожен; он играл с Пионовым, который, увидев меня, выразил большое удовольствие и тут же остроумно объяснил об вновь изобретенном напитке, состоящем в том, что он сначала выпьет рюмку рому, потом захлебнет чаем, потом встряхнет желудок, а там и сделается пунш.

Лидия Николаевна сидела одна в гостиной. Я прошел к ней. На глазах ее видны были заметные следы недавних слез.

– Что вы у нас так давно не были? Бог с вами. – сказала она.

– Я был не так здоров, – отвечал я.

Вошел лакей.

– Водку прикажете подавать? – спросил он Лидию Николаевну.

– Еще девятый час, – возразила она.

– Спрашивают-с.

– Всего девятого половина.

Лакей ушел.

– Я тоже больна, – продолжала Лидия Николаевна, обратившись ко мне, – голова все болит, хочу пройтись, да не с кем; Надина уехала к знакомым. Пойдемте!

– Очень рад, – отвечал я.