Масоны

– Как и подобает кажинному человеку, – подхватил Иван Дорофеев, подсобляя в то же время доктору извлечь из кибитки gnadige Frau, с ног до головы закутанную в капор, шерстяной платок и меховой салоп. – На лесенку эту извольте идти!.. – продолжал он, указывая приезжим на свое крыльцо.

Те начали взбираться по грязным и обмерзшим ступенькам лестницы. На верхней площадке Иван Дорофеев просил их пообождать маненько и затем крикнул:

– Парасковья, свети!.. Ну, скорей, толстобокая!.. Нечего тут проклажаться!

На этот крик Парасковья показалась в дверях избы с огромной горящей лучиной в руке, и она была вовсе не толстобокая, а, напротив, стройная и красивая баба в ситцевом сарафане и в красном платке на голове. Gnadige Frau и доктор вошли в избу. Парасковья поспешила горящую лучину воткнуть в светец. Сверстов прежде всего начал разоблачать свою супругу, которая была заметно утомлена длинной дорогой, и когда она осталась в одном только ваточном капоте, то сейчас же опустилась на лавку.

– Самоварчик прикажете? – спросил вошедший за ними Иван Дорофеев: у него одного во всей деревне только и был самовар.

– Нет, брат, мы кофей пьем! Спроси там у извозчика погребец наш и принеси его сюда! – сказал ему доктор.

– И забыл совсем, дурак, что вы чаю не кушаете! – произнес Иван Дорофеев и убежал за погребцом.

В избе между тем при появлении проезжих в малом и старом населении ее произошло некоторое смятение: из-за перегородки, ведущей от печки к стене, появилась лет десяти девочка, очень миловидная и тоже в ситцевом сарафане; усевшись около светца, она как будто бы даже немного и кокетничала; курчавый сынишка Ивана Дорофеева, года на два, вероятно, младший против девочки и очень похожий на отца, свесил с полатей голову и чему-то усмехался: его, кажется, более всего поразила раздеваемая мужем gnadige Frau, делавшаяся все худей и худей; наконец даже грудной еще ребенок, лежавший в зыбке, открыл свои большие голубые глаза и стал ими глядеть, но не на людей, а на огонь; на голбце же в это время ворочалась и слегка простанывала столетняя прабабка ребятишек.

Иван Дорофеев воротился в избу.

– Ваш вислоухий извозчик и погребец-то не знает что такое!.. Рылся-рылся я в санях-то… – проговорил он, ставя на стол погребец, обитый оленьей шкуркой и жестяными полосами.

– И мне этот извозчик показался глуповат, – заметил Сверстов.

– Чего уж тут взять?.. Тятю с мамой еле выговаривает, а его посылают господ возить!.. Хозяева у нас тоже по этой части: набирают народу зря! – проговорил Иван Дорофеев.

– Чтобы лошадей-то он выкормил хорошенько! – обеспокоился Сверстов.

– Все это я устроил и самому ему даже велел в черной избе полопать!.. – отвечал бойко Иван Дорофеев и потом, взглянув, прищурившись, на ларец, он присовокупил: – А ведь эта вещь не из наших мест?

– Из Сибири, прямо оттуда! – объяснил Сверстов и отнесся к жене: – Ну, супруга, если не устала очень, изготовь кофейку!

Gnadige Frau, конечно, очень устала, но со свойственной ей твердостью духа принялась вынимать всевозможные кофейные принадлежности и систематически расставлять их.

– Не прикажете ли на шестке огоньку разложить? – спросил Иван Дорофеев, хорошенько не знавший, что далее нужно докторше.

– Спирт есть у меня! – произнесла не без важности gnadige Frau и зажгла спиртовую лампу под кофейником тоненькой лучинкой, зажженной у светца.

Вода, заранее уже налитая в кофейник, начала невдолге закипать вместе с насыпанным в нее кофеем. Девочка и мальчик с полатей смотрели на всю эту операцию с большим любопытством, да не меньше их и сама Парасковья: кофею у них никогда никто из проезжающих не варил.

– Спирт-то, божий-то дар, жгут! – произнес укоризненно-комическим голосом Иван Дорофеич.

– Да, брат, это, пожалуй, и грех! – повторил за ним Сверстов.

– Да как же не грех, помилуйте! Мы бы его лучше выпили, – продолжал Иван Дорофеев.

– Действительно, лучше бы выпили, – согласился с ним Сверстов, – впрочем, мы все-таки выпьем!.. У нас есть другой шнапс! – заключил он; затем, не глядя на жену, чтобы не встретить ее недовольного взгляда, и проворно вытащив из погребца небольшой графинчик с ерофеичем, доктор налил две рюмочки, из которых одну пододвинул к Ивану Дорофееву, и воскликнул:

– Кушай!

– Благодарим за то! – ответил тот, проглотив залпом наперсткоподобную рюмочку; но Сверстов тянул шнапс медленно, как бы желая продлить свое наслаждение: он знал, что gnadige Frau не даст ему много этого блага.

Кофе, наконец, был готов. Gnadige Frau налила себе и мужу по чашке.

– Ну, уж это извини, я выпью медведку! – воскликнул Сверстов и, опять проворно вынув из погребца еще графинчик уже с ромом, налил из него к себе в чашку немалую толику.

Gnadige Frau, бывшая к рому все-таки более снисходительна, чем к гадким русским водкам, старалась не замечать, что творит ее супруг.

– Не хотите ли чашечку? – сказала она Парасковье, желая с ней быть такою же любезною, каким был доктор с Иваном Дорофеевым.

– О, сударыня, что вы беспокоитесь! – произнесла та, застыдившись.

– Выпейте!.. – сказала ей тихо, но повелительно gnadige Frau и налила чашку, которую Парасковья неумело взяла в руки, но кофей только попробовала.

– Нет, барыня, мы не пьем этого! – отказалась она и поставила чашку обратно на стол.

– Наши дуры-бабы этого не разумеют… – объяснил Иван Дорофеев.

Gnadige Frau было немножко досадно, что добро ее должно пропадать даром.

– А вот погоди-ка, я этому курчашке дам! – подхватил доктор. – Пожалуйте сюда!.. – крикнул он мальчику, все еще остававшемуся на полатях.

Тот, одним кувырком спустившись на пол, предстал пред доктором.

– На, пей!.. Это сладкое! – скомандовал ему доктор.

Мальчик, смело глядя на него и не расчухав, конечно, что он пьет, покончил чашку.

– Молодец!.. – похвалил его Сверстов и хотел было погладить по голове, но рука доктора остановилась в волосах мальчика, – до того они были курчавы и густы.

– Хороший будет человек, хороший! – повторял доктор, припоминая, как он сам в детстве был густоволос и курчав.

Иван Дорофеев на все это улыбался.

– Мальчик шустрый! – проговорил он.

– Вижу это я, вижу!.. – воскликнул Сверстов.

– А девочка не выпьет ли кофею? – спросила gnadige Frau, желавшая обласкать более женскую половину и видевшая, что в кофейнике оставалось еще жидкости.

– Нету-тка, родимая, нет! – отвечала за дочь Парасковья.

– Да девочке-то вы сахарцу дайте, – это оне у нас любят!.. – подхватил Иван Дорофеев.

Gnadige Frau подала из своей сахарницы самый большой кусок девочке, которая сначала тоже застыдилась, но потом ничего: принялась бережно сосать кусок.

– Поужинать чего не прикажете ли приготовить вам? – обратился Иван Дорофеев к Сверстову.

– Нет, – отказался тот, – мы к ужину еще в Кузьмищево, к Егору Егорычу, поспеем.

– Туда поспеем!.. – подтвердила и gnadige Frau, все как-то боязливо осматриваясь кругом.