Масоны

– Не читал, не читал!.. – сознался доктор.

– Так вот прочти и увидишь, что это не мертвечина, а жизнь настоящая и полная радостей.

– Прочту, непременно прочту, – говорил Сверстов, пристыженный несколько словами Егора Егорыча.

– Да, а пока удержи твой язык хулить то, чего ты не знаешь!.. – поучал его тот.

– Но форму их жизни я знаю, и она меня возмущает! – отстаивал себя доктор. – Вы вообразите, что бы было, если б все люди обратились в аскетов?.. Род человеческий должен был бы прекратиться!.. Никто б ничего не делал, потому что все бы занимались богомыслием.

– Нет, в подвиги аскетов входит не одно богомыслие, а полное и всестороннее умное делание, потребность которого ты, как масон, должен признавать.

– Это я признаю!

– Так чем же, после этого, тебя смущает жизнь аскетов? Весь их труд и состоит в этом умном делании, а отсюда и выводи, какая гармония и радость должны обитать в их душах.

– Тогда это неравенство! Это, значит, деление людей на касты. Одни, как калмыцкие попы, прямо погружаются в блаженную страну – Нирвану – и сливаются с Буддой[49 - Будда Гаутам (VI—V век до н. э.) – основатель буддийской религии.], а другие – чернь, долженствующие работать, размножаться и провалиться потом в страну Ерик – к дьяволу.

– Каст тут не существует никаких!.. – отвергнул Марфин. – Всякий может быть сим избранным, и великий архитектор мира устроил только так, что ина слава солнцу, ина луне, ина звездам, да и звезда от звезды различествует. Я, конечно, по гордости моей, сказал, что буду аскетом, но вряд ли достигну того: лествица для меня на этом пути еще нескончаемая…

В это время в спальне нежданно-негаданно появился Антип Ильич, так что Егор Егорыч вздрогнул даже, увидав его.

– Ты разве вернулся? – спросил он.

– Сейчас только приехал, – отвечал Антип Ильич с лицом, сияющим кротостью, и кладя на стол перед барином заздравную просфору и большой пакет, – от господина Крапчика! – объяснил он о пакете.

Сверстов между тем, воскликнув: «Узнаешь ли ты меня, Антип Ильич?» – подошел к старику с распростертыми объятиями.

– Как, сударь, не узнать, – отвечал тот добрым голосом, и оба они обнялись и поцеловались, но не в губы, а по-масонски, прикладывая щеку к щеке, после чего Антип Ильич, поклонившись истово барину своему и гостю, ушел.

– Вот он скорей меня удостоится сделаться аскетом, – сказал, указав на него глазами, Егор Егорыч, и распечатывая неторопливо письмо Крапчика.

– Он не аскет, а ангел какой-то! – произнес Сверстов.

Чтение письма, видимо, причинило Егору Егорычу досаду.

– Вот, пожалуй, снова призывают меня на житейский подвиг! – проговорил он, кидая на стол письмо.

– Этим письмом?

– Да.

– Можно прочесть?

– Должно даже тебе прочесть.

Сверстов, надев торопливо очки, пробежал письмо.

– И что ж, по-вашему, этот подвиг слишком ничтожен для вас? – отнесся он к Марфину уже с некоторою строгостью.

– Знаю, что не ничтожен, но мне-то он не по моему душевному настроению, – ответил тот с тоской в голосе.

– Отбросьте это душевное настроение!.. Это, повторяю вам еще раз, аскетический эгоизм… равнодушие Пилата, умывшего себе руки! – почти кричал Сверстов, не слыхавший даже, что в губернии происходит сенаторская ревизия, и знавший только, что Крапчик – масон: из длинного же письма того он понял одно, что речь шла о чиновничьих плутнях, и этого было довольно.

– Поезжайте и поезжайте! – повторял он. – Это вам говорю я… человек, который, вы знаете, как любит вас, и как высоко я ценю вашу гражданскую мощь и мудрость!

– Но ты забываешь, что я опять впаду в гнев и озлобление! – возражал ему тем же тоскливым голосом Егор Егорыч.

– Впадайте, и чем больше, тем лучше: гнев честный и благородный всегда нашим ближним бывает во спасение! – не унимался Сверстов.

– Я поеду… – произнес протяжно и после некоторого размышления Марфин: живая струйка гражданина, столь присущая ему, заметно начала в нем пробиваться.

– Благодарю, глубоко благодарю; вы ничем бы не могли доставить мне такой радости, как этим; а теперь прощайте!.. Вам, я вижу, многое еще надобно обдумать и сообразить!

Затем, поцеловав друга в голову, Сверстов ушел: gnadige Frau справедливо говорила об нем, что, как он был при первом знакомстве с нею студентом-буршем, таким пребывал и до старости.

Первоначально Егор Егорыч действительно впал было в размышление о предстоявшем ему подвиге, но потом вдруг от какой-то пришедшей ему на ум мысли встрепенулся и позвал свою старую ключницу, по обыкновению, единственную особу в доме, бодрствовавшую в бессонные ночи барина: предание в дворне даже говорило, что когда-то давно Егор Егорыч и ключница питали друг к другу сухую любовь, в результате которой ключница растолстела, а Егор Егорыч высох.

– Фаддеевна! – сказал ей Егор Егорыч. – Позови ко мне Антипа Ильича.

Ключница была удивлена таким приказанием барина, никогда поздно ночью не тревожившего старика; но, ни слова не сказав, пошла.

Антип Ильич не замедлил придти: он еще, несмотря на усталость от дороги, не спал и стоял на молитве.

– Ты, – начал прерывчатым и задыхающимся голосом Егор Егорыч, – заходил к Рыжовым?

– Заходил, – отвечал старик.

– Что же они?

– Старая адмиральша и Людмила Николаевна уехали в Москву на всю весну, – проговорил Антип Ильич как бы самую обыкновенную вещь.

– А прочие две барышни где же? – спросил Егор Егорыч, выпучив даже глаза.

– Прочие в доме своем остались, и к ним переехала одна старушка – монашенка и сродственница, кажется, ихняя.

– А племянника моего видел? – присовокупил Егор Егорыч, влекомый каким-то предчувствием.

– Нет, он тоже уехал.

– Куда?

– Неизвестно, не знают.

Выслушав эти новости, Егор Егорыч склонил голову; но когда Антип Ильич ушел, он снова встрепенулся, снова кликнул старую ключницу и, объявив, что сейчас же ночью выезжает в губернский город, велел ей идти к кучеру и приказать тому немедленно закладывать лошадей.

Старуха, начинавшая совершенно не понимать, что такое происходит с барином, исполнила и это его приказание.

Егор Егорыч, наскоро собрав свои бумаги и положив все, какие у него были в столе, деньги, себе в карман, написал Сверстову коротенькую записку: