Масоны

Пол спальни был покрыт черным ковром с нашитыми на нем золотыми как бы каплями или слезами. По одной из стен ее в алькове виднелась большая кровать под штофным пологом, собранным вверху в большое золотое кольцо, и кольцо это держал не амур, не гений какой-нибудь, а летящий ангел с смертоносным мечом в руке, как бы затем, чтобы почиющему на этом ложе каждоминутно напоминать о смерти. Передний угол комнаты занимала большая божница, завершавшаяся вверху полукуполом, в котором был нарисован в багрянице благословляющий бог с тремя лицами, но с единым лбом и с еврейскою надписью: «Иегова». Под ним висели иконы, или, точнее сказать, картины религиозного содержания: Христос в терновом венке, несущий крест с подписью: «nostra salus» (наше спасение); Иоанн Креститель с агнцем и подписью: «delet peccata» (вземляй грехи мира) и Магдалина в пустыне с подписью: «poenitentia» (покаяние). По боковым стенкам божницы представлялись чисто какие-то символы: на правой из них столб, а около него якорь с пояснением: «spe et fortitudine» (надеждою и твердостью); а на левой – святая чаша с обозначением: «redemptio mundi» (искупление мира). Но, собственно, икон православного пошиба не было ни одной. Перед божницею светилась и опять тоже не столько лампадка, а скорее лампа с зеленым зонтиком спереди. Таким образом, вся эта святыня как будто бы навеяна была из-чужа, из католицизма, а между тем Крапчик только по-русски и умел говорить, никаких иностранных книг не читал и даже за границей никогда не бывал. Далее на стене, противуположной алькову, над огромной рабочей конторкой, заваленной приходо-расходными книгами, счетами, мешочками с образцами семян ржи, ячменя, овса, планами на земли, фасадами на постройки, висел отлично гравированный портрет как бы рыцаря в шапочке и в мантии, из-под которой виднелись стальные латы, а внизу под портретом подпись: «Eques a victoria»[6 - «Всадник-победитель» (лат.).], под которою, вероятно, рукою уж самого хозяина было прибавлено: «Фердинанд герцог Брауншвейг-Люнебургский, великий мастер всех соединенных лож».

Введя гостя своего в спальню, губернский предводитель предложил ему сесть на диванчик. Марфин, под влиянием своих собственных мыслей, ничего, кажется, не видевший, где он, опустился на этот диванчик. Хозяин все с более и более возрастающим нетерпением в лице поместился рядом с ним.

– Значит, нет никакой надежды на наше возрождение? – заговорил он.

– Никакой, ни малейшей! – отвечал Марфин, постукивая своей маленькой ножкой. – Я говорю это утвердительно, потому что по сему поводу мне переданы были слова самого государя.

– Государя?.. – переспросил предводитель с удивлением и недоверием.

Марфин в ответ утвердительно кивнул головой.

Сомнение все еще не сходило с лица предводителя.

– Мне повелено было объяснить, – продолжал Марфин, кладя свою миниатюрную руку на могучую ногу Крапчика, – кто я, к какой принадлежу ложе, какую занимаю степень и должность в ней и какая разница между масонами и энциклопедистами, или, как там выражено, волтерианцами, и почему в обществе между ими и нами существует такая вражда. Я на это написал все, не утаив ничего!

Предводитель был озадачен.

– Но, почтенный брат, не нарушили ли вы тем наш обет молчания? – глухо проговорил он.

Марфин совершенно вспетушился.

– Это вздор-с вы говорите! – забормотал он. – Я знаю и исполняю правила масонов не хуже вашего! Я не болтун, но перед государем моим я счел бы себя за подлеца говорить неправду или даже скрывать что-нибудь от него.

Все это Егор Егорыч произнес с сильным ударением.

– Это, конечно, на вашем месте сделал бы то же самое каждый, – поспешил вывернуться губернский предводитель, – и я изъявляю только мое опасение касательно того, чтобы враги наши не воспользовались вашей откровенностью.

– Это уж их дело, а не мое! – резко перебил его Марфин. – Но я написал, что я христианин и масон, принадлежу к такой-то ложе… Более двадцати лет исполняю в ней обязанности гроссмейстера… Между господами энциклопедистами и нами вражды мелкой и меркантильной не существует, но есть вражда и несогласие понятий: у нас, масонов, – бог, у них – разум; у нас – вера, у них – сомнение и отрицание; цель наша – устройство и очищение внутреннего человека, их цель – дать ему благосостояние земное…

– Хорошо, хорошо! – начал уж похваливать предводитель.

– Знания их, – продолжал Марфин, – более внешние. Наши – высшие и беспредельные. Учение наше – средняя линия между религией и законами… Мы не подкапыватели общественных порядков… для нас одинаковы все народы, все образы правления, все сословия и всех степеней образования умы… Как добрые сеятели, мы в бурю и при солнце на почву добрую и каменистую стараемся сеять…

– Превосходно, превосходно! – воскликнул предводитель и, кажется, с совершенно искренним увлечением.

В свою очередь, и Марфин, говоря последние слова, исполнился какого-то даже величия: про него вся губерния знала, что он до смешного идеалист, заклятой масон и честнейший человек.

– А имеете ли вы сведения, как принято было ваше письмо? – допытывался у него предводитель, явно стремившийся более к земным и конечным целям, чем к небесным.

– Имею, и самые верные, потому что мне официально написано, что государю благоугодно благодарить меня за откровенность и что нас, масонов, он никогда иначе и не разумел.

– Мы такие и есть и такими всегда останемся! – не удержался и воскликнул с просветлевшим лицом предводитель.

Марфина рассердило, что его перебивают.

– Дослушайте, пожалуйста, и дайте договорить, а там уж и делайте ваши замечания, – произнес он досадливым голосом и продолжал прежнюю свою речь: – иначе и не разумел, но… (и Марфин при этом поднял свой указательный палец) все-таки желательно, чтоб в России не было ни масонов, ни энциклопедистов, а были бы только истинно-русские люди, истинно-православные, любили бы свое отечество и оставались бы верноподданными.

– Мы и православные и верноподданные! – подхватил губернский предводитель.

– Нет, это еще не все, мы еще и другое! – перебил его снова с несколько ядовитой усмешкой Марфин. – Мы – вы, видно, забываете, что я вам говорю: мы – люди, для которых душа человеческая и ее спасение дороже всего в мире, и для нас не суть важны ни правительства, ни границы стран, ни даже религии.

– Религии, положим, важны: братья масоны могут быть лишь христиане.

– Нет-с, нет и нет! – закричал на него Марфин. – Вы это говорите со слов Лопухина[7 - Лопухин Иван Владимирович (1756—1816) – писатель-мистик и судебный деятель.][8 - Масон времен Новикова, написавший несколько масонских сочинений. (Прим. автора.).], и я, пожалуй, скажу: да, христианином; но каким? Христианином по духу!.. Истинный масон, крещен он или нет, всегда духом христианин, потому что догмы наши в самом чистом виде находятся в евангелии, предполагая, что оно не истолковывается с вероисповедными особенностями; а то хороша будет наша всех обретающая и всех призывающая любовь, когда мы только будем брать из католиков, лютеран, православных, а люди других исповеданий – плевать на них, гяуры они, козлища!

– Если так понимать, то конечно! – произнес уклончиво предводитель и далее как бы затруднялся высказать то, что он хотел. – А с вас, скажите, взята подписка о непринадлежности к масонству? – выговорил он, наконец.

– Никакой!.. Да я бы и не дал ее: я как был, есмь, так и останусь масоном! – отвечал Марфин.

Губернский предводитель грустно усмехнулся и начал было:

– Опять-таки в наших правилах сказано, что если монаршая воля запретит наши собрания, то мы должны повиноваться тому безропотно и без малейшего нарушения.

– И опять-таки вы слышали звон, да не уразумели, где он! – перебил его с обычною своей резкостью Марфин. – Сказано: «запретить собрания наши», – тому мы должны повиноваться, а уж никак это не касается нашего внутреннего устройства: на религию и на совесть узды класть нельзя! В противном случае, такое правило заставит человека или лгать, или изломать всю свою духовную натуру.

– Прекрасно-с, я согласен и с этим! – снова уступил предводитель. – Но как же тут быть?.. Вы вот можете оставаться масоном и даже открыто говорить, что вы масон, – вы не служите!.. Но как же мне в этом случае поступить? – заключил он, как бы в форме вопроса.

– А вам кто велит служить? Какая необходимость в том? – произнес почти с презрением Марфин.

– Привычка, пятидесятилетняя привычка служить, больше ничего! – объяснил предводитель.

– Не говорите этого! Не говорите!.. Это или неправда, или какое-то непонятное заблуждение ваше! – прикрикнул на него Марфин. – Я, впрочем, рад этим невзгодам на нас, очень рад!.. Пусть в них все, как металлы в горниле, пообчистятся, и увидится, в ком есть золото и сколько его!

Губернский предводитель немного сконфузился при этом: он никак не желал подобного очищения, опасаясь, что в нем, пожалуй, крупинки золота не обретется, так как он был ищущим масонства и, наконец, удостоился оного вовсе не ради нравственного усовершенствования себя и других, а чтобы только окраситься цветом образованного человека, каковыми тогда считались все масоны, и чтобы увеличить свои связи, посредством которых ему уже и удалось достигнуть почетного звания губернского предводителя. В настоящее же время его мечтой была надежда сломить губернатора и самому сесть на его место.

– Меня больше всего тут удивляет, – заговорил он после короткого молчания и с недоумевающим выражением в лице, – нам не доверяют, нас опасаются, а между тем вы, например, словами вашими успели вызвать – безделица! – ревизию над всей губернией.

– Я не словами вызвал, а криком, криком! – повторил двукратно Марфин. – Я кричал всюду: в гостиных, в клубах, на балах, на улицах, в церквах.

– Другой, пожалуй, кричи: его заставили бы только замолчать, а вас – нет.

– Они хорошо и сделали, что не заставляли меня! – произнес, гордо подняв свое лицо, Марфин. – Я действую не из собственных неудовольствий и выгод! Меня на волос чиновники не затрогивали, а когда бы затронули, так я и не стал бы так поступать, памятуя слова великой молитвы: «Остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должником нашим», но я всюду видел, слышал, как они поступают с другими, а потому пусть уж не посетуют!

– Вы далеко не все слышали, далеко, что я, например, знаю про этих господ, сталкиваясь с ними, по моему положению, на каждом шагу, – подзадоривал его еще более губернский предводитель.

В это время, однако, вошедший в спальню лакей возвестил:

– Ваше превосходительство, его сиятельство граф Эдлерс уезжает!

– Как уезжает?! – воскликнул с испугом Крапчик и почти бегом побежал к своему именитому гостю.

II

Марфину очень не понравилась такая торопливость и суетливость хозяина. «Что это такое? Зачем все это и для чего?» – спрашивал он себя, пожимая плечами и тоже выходя чрез коридор и кабинет в залу, где увидал окончательно возмутившую его сцену: хозяин униженно упрашивал графа остаться на бале хоть несколько еще времени, но тот упорно отказывался и отвечал, что это невозможно, потому что у него дела, и рядом же с ним стояла мадам Клавская, тоже, как видно, уезжавшая и объяснявшая свой отъезд тем, что она очень устала и что ей не совсем здоровится. Собственно, Клавскую упрашивала остаться дочь хозяина, мадмуазель Катрин; но все их мольбы остались тщетными. Гости уехали. Хозяева пошли их провожать чуть не до сеней. Марфин сейчас же начал протестовать и собрал около себя целый кружок.

– Это черт знает что такое! – почти кричал он. – Наши балы устраиваются не для их кошачьих свиданий!.. Это пощечина всему обществу.

– Конечно, конечно! – соглашались вполголоса некоторые из мужчин.