Масоны

Егор Егорыч отвернулся в сторону, явно желая показать, что он не слушает, но на разговорчивого капитана это нисколько не подействовало.

– История такого рода, – продолжал он, – что вот в том же царстве польском служил наш русский офицер, молодой, богатый, и влюбился он в одну панночку (слово панночка капитан умел как-то произносить в одно и то же время насмешливо и с увлечением). Ну, там то и се идет между ними… только офицера этого отзывают в Петербург… Панночка в отчаянии и говорит ему: «Сними ты с себя портрет для меня, но пусти перед этим кровь и дай мне несколько капель ее; я их велю положить живописцу в краски, которыми будут рисовать, и тогда портрет выйдет совершенно живой, как ты!..» Офицер, конечно, – да и кто бы из нас не готов был сделать того, когда мы для женщин жизнью жертвуем? – исполнил, что она желала… Портрет действительно вышел как живой… Офицер уехал в Петербург и там закружился в большом свете… Панночку свою забыл, не пишет ей… Только вдруг начинает чувствовать тоску ужасную – день, два, месяц, так что он рассказал об этом своему другу, тоже офицеру. Тот и говорит ему: «Сходи ты к одному магнетизеру, что ли, или там к колдуну и гадальщику какому-то, который тогда славился в Петербурге…» Офицер идет к этому магнетизеру… Тот сначала своими жестами усыпил его, и что потом было с офицером в этом сне, – он не помнит; но когда очнулся, магнетизер велел ему взять ванну и дал ему при этом восковую свечку, полотенчико и небольшое зеркальце… «Свечку эту, говорит, вы зажгите и садитесь с нею и с зеркальцем в ванну, а когда вы там почувствуете сильную тоску под ложечкой, то окунитесь… свечка при этом – не бойтесь – не погаснет, а потом, не выходя из ванны, протрите полотенчиком зеркальце и, светя себе свечкою, взгляните в него… Так сделайте четыре раза и потом мне скажите, что увидите!..» Офицер проделал в точности, что ему было предписано, и когда в первый раз взглянул в зеркальце, то ему представилась знакомая комната забытой им панночки (при этих словах у капитана появилась на губах грустная усмешка)… В другой, в третий раз он видит уже самое панночку, и видит, что она стоит с пистолетом в руке перед его портретом… Наконец, явственно слышит выстрел… Зеркальце сразу померкло… Однако офицер протер его, и ему представляется, что панночка лежит вся облитая кровью!.. Он так перепугался всей этой чертовщины, что, одевшись наскоро, прямо побежал к магнетизеру и рассказывает ему… Тот ему объяснил, что если бы офицер не обратился к нему, то теперь бы уж умер от тоски, но что этот выстрел, которым панночка прицеливалась было в его портрет, магнетизер направил в нее самое, и все это он мог сделать, потому что был масон.

Адмиральша и обе ее дочери невольно заинтересовались рассказом капитана, да и Егор Егорыч очутился в странном положении: рассказ этот он давно знал и почти верил в фактическую возможность его; но капитан рассказал это так невежественно, что Егор Егорыч не выдержал и решился разъяснить этот случай посерьезнее.

– Это, говорят, было! – забормотал он. – Жизнь людей, нравственно связанных между собою, похожа на концентрические круги, у которых один центр, и вот в известный момент два лица помещались в самом центре материального и психического сближения; потом они переходят каждый по своему отдельному радиусу в один, в другой концентрик: таким образом все удаляются друг от друга; но связь существенная у них, заметьте, не прервана: они могут еще сообщаться посредством радиусов и, взаимно действуя, даже умерщвлять один другого, и не выстрелом в портрет, а скорей глубоким помыслом, могущественным движением воли в желаемом направлении.

– Верно!.. Верно!.. – воскликнул капитан первый.

А Людмиле тотчас же пришло в голову, что неужели же Ченцов может умереть, когда она сердито подумает об нем? О, в таком случае Людмила решилась никогда не сердиться на него в мыслях за его поступок с нею… Сусанна ничего не думала и только безусловно верила тому, что говорил Егор Егорыч; но адмиральша – это немножко даже и смешно – ни звука не поняла из слов Марфина, может быть, потому, что очень была утомлена физически и умственно.

Проговорив свое поучение и сказав наскоро Сусанне: «Я завтра за вами в десять часов утра заезжаю», – Егор Егорыч вскочил с своего места и проворно ушел.

Юлия Матвеевна осталась совершенно убежденною, что Егор Егорыч рассердился на неприличные выражения капитана о масонах, и, чтобы не допустить еще раз повториться подобной сцене, она решилась намекнуть на это Звереву, и когда он, расспросив барышень все до малейших подробностей об Марфине, стал наконец раскланиваться, Юлия Матвеевна вышла за ним в переднюю и добрым голосом сказала ему:

– Вот, буде вы встретитесь у нас с этим моим родственником Марфиным, то не говорите, пожалуйста, о масонах.

– А разве он масон? – произнес, уже немного струсив, храбрый капитан: поступить против правил приличия в обществе он чрезвычайно боялся.

– Нет, но у него отец был и много родных масонами, – объяснила Юлия Матвеевна.

– А, благодарю вас, что вы меня предуведомили!.. – поблагодарил ее искренно капитан и, выйдя от Рыжовых, почувствовал желание зайти к Миропе Дмитриевне, чтобы поговорить с ней по душе.

Он застал ее недовольною и исполненною недоумения касательно своих постояльцев.

– Вы были у Рыжовых? – спросила она, еще прежде видевши, что капитан вошел к ней на дворик и прошел, как безошибочно предположила Миропа Дмитриевна, к ее жильцам, чем тоже она была немало удивлена.

– Целое утро сидел у них, – отвечал самодовольно капитан.

– И что же, вы поняли тут что-нибудь? – продолжала язвительно Миропа Дмитриевна.

– Почти!.. – проговорил капитан.

– Что именно? – допытывалась Миропа Дмитриевна.

– Это все семейство поэтическое! – решил капитан.

Миропе Дмитриевне, кажется, не совсем приятно было услышать это.

– В каком отношении? – вопросила она не без насмешки.

– Во всех отношениях, и кроме старшей, Людмилы, кажется, у адмиральши есть другая дочь, – прехорошенькая, – я и не воображал даже! – говорил с явным увлечением капитан.

Миропа Дмитриевна при этом не могла скрыть своей досады.

– Вам попадись только на глаза хорошенькая женщина, так вы ничего другого и не замечаете! – возразила она. – А я вам скажу, что эту другую хорошенькую сестру Людмилы привез к адмиральше новый еще мужчина, старик какой-то, но кто он такой…

– Он – полковник Марфин и масон! – перебил Миропу Дмитриевну капитан.

– А вы как это знаете? – воскликнула она, снова удивленная, что капитан знает об Рыжовых больше, чем она.

– Я сейчас беседовал и даже спорил с ним! – объяснил капитан. – Чудак он, должно быть, величайший; когда говорит, так наслажденье его слушать, сейчас видно, что философ и ученейший человек, а по манерам какой-то прыгунчик.

Аггея Никитича очень поразила поспешность, с какою Егор Егорыч встал и скрылся.

– И прыгунчик даже! – подхватила опять-таки с ядовитостью Миропа Дмитриевна. – Стало быть, мое подозрение справедливо…

– Подозрение? – остановил ее капитан.

– Да, подозрение, что этот старичок, должно быть, обожатель самой адмиральши.

Капитан сердито на нее взглянул.

– Она, как только он побывал у ней в первый раз, в тот же день заплатила мне за квартиру за три месяца вперед! – присовокупила Миропа Дмитриевна.

– Ну, старая песня! – полувоскликнул капитан, берясь за свою шляпу с черным султаном: ему невыносимо, наконец, было слышать, что Миропа Дмитриевна сводит все свои мнения на деньги.

– Если бы таких полковников у нас в военной службе было побольше, так нам, обер-офицерам, легче было бы служить! – внушил он Миропе Дмитриевне и ушел от нее, продолжая всю дорогу думать о семействе Рыжовых, в котором все его очаровывало: не говоря уже о Людмиле, а также и о Сусанне, но даже сама старушка-адмиральша очень ему понравилась, а еще более ее – полковник Марфин, с которым капитану чрезвычайно захотелось поближе познакомиться и высказаться перед ним.

Егор Егорыч тоже несколько мгновений помыслил о капитане, который, конечно, показался ему дубоватым солдафоном, но не без нравственных заложений.

III

Когда от Рыжовых оба гостя их уехали, Людмила ушла в свою комнату и до самого вечера оттуда не выходила: она сердилась на адмиральшу и даже на Сусанну за то, что они, зная ее положение, хотели, чтобы она вышла к Марфину; это казалось ей безжалостным с их стороны, тогда как она для долга и для них всем, кажется, не выключая даже Ченцова, пожертвовала. При этом у Людмилы мысли, исполненные отчаяния, начинали разрастаться в воображении до гигантских размеров: «Где Ченцов?.. Что он делает?.. Здоров ли?.. Не убил ли себя?.. Потом, что и с ней самой будет и что будет с ее бедным ребенком?» – спрашивала она себя мысленно, и дыхание у нее захватывалось, горло истерически сжималось; наконец все эти мучения разрешились тем, что Людмила принялась рыдать. Мать и Сусанна сначала из соседней комнаты боязливо прислушивались к ее плачу; наконец Сусанна не выдержала и вошла к ней.

– Ну, полно, Людмила, успокойся, не плачь!.. – говорила она, садясь на постель около сестры и обнимая ее.

– Я непременно буду плакать, если вы будете Марфина принимать!.. Мне нелегко его видеть, вы должны это понимать! – отвечала почти детски-капризным голосом Людмила.

– Мы не будем его принимать, если ты не хочешь этого! – успокоивала ее Сусанна.

– Как же не будете, когда он в воскресенье приедет за тобой! – заметила с недоброй усмешкой Людмила.

– Ему можно написать, чтобы он не приезжал! – успокоила Сусанна и в этом отношении сестру.

Та некоторое время размышляла.

– Нет, в воскресенье он пускай приедет!.. Только я никак уж не выйду при нем!.. – проговорила она.

– Ты и не выходи!.. Никакой надобности тебе нет в том!.. – подтвердила Сусанна.

Людмила ответила на это только глубоким взглядом.

Адмиральша весь этот разговор дочерей слышала от слова до слова, и он ее огорчил и испугал.

– Людмила опять не хочет, чтобы Егор Егорыч бывал у нас? – спросила она тревожным голосом Сусанну, когда та вышла от сестры.

– Но это, мамаша, я вижу теперь, что и невозможно; Людмилу это так расстраивает, что она может сделаться серьезно больна! – проговорила Сусанна.