Мещане

– Кузен! – прикрикнула на него, по обыкновению, Татьяна Васильевна.

– Позвольте мне читать! – предложил себя граф Хвостиков.

Татьяна Васильевна разрешила ему.

Граф, вследствие разнообразных способностей, присущих ему, дочитал драму толково и ясно.

Татьяна Васильевна несколько мгновений поджидала услышать мнение своих слушателей; но все они молчали.

– Как же вам, господа, понравилась моя драма? – спросила, наконец, она, поставив на карту свое авторское самолюбие.

– Драма превосходная! – сказал Бегушев; но по выражению его лица ясно было видно, какого рода была эта похвала, так что Татьяна Васильевна даже заметила это.

– Неправду говорите, – я вам не верю, – отнеслась она к нему, махнув рукой.

– И по-моему, драма превосходная! – подхватил старичок негромко, боясь еще раз раскашляться.

Долгов тщетно приискивал в голове своей, что бы такое сказать в одобрение драмы, но не находил того; конечно, тут был народ и старая Русь, но все это было как-то слабо связано.

– В драме есть единство, – заговорил критик, заламывая еще более назад свою голову. – Единство времени, места и действия, – дообъяснил он.

Долгов, видимо, хотел было возразить ему, но его перебил старичок восклицанием своим:

– Тут все есть!

– Все! – не опровергнул и граф Хвостиков.

Критик тоже против этого ничего не высказал.

В сущности, граф Хвостиков, встретившись накануне в театре с генералом, и посоветовал ему пригласить бывшего тоже там критика на чтение; сему же последнему шепнул, что это приглашают его в один очень аристократический дом.

– А что именно будут читать? – спросил равнодушно критик, но втайне обрадованный таким почетом.

– Драму хозяйки дома, и, разумеется, как дамское произведение, по законам вежливости надо будет расхвалить! – предупредил его Хвостиков.

– Можно! – согласился критик.

– Тем более, что за это можно будет и вознаграждение получить! – добавил граф.

– И то недурно! – отозвался критик.

Все это они, как мы видели, и сделали отчасти. Актрисе между тем становилось невыносимо скучно посреди всего этого общества, и главным образом оттого, что курить было нельзя, а она обыкновенно целые дни не выпускала папироски изо рта.

– Чтение окончилось, и мы можем уехать? – сказала она, не вытерпев более, Офонькину.

Тот, помня золотой аксельбант генерала, ответил ей суровым взглядом. Актриса поняла его и не повторила более своего желания, а чтобы занять себя чем-нибудь, она начала разговаривать с критиком, хоть и зла была на него до невероятности, так как он недавно обругал в газете ее бенефис – за пьесу и за исполнение.

Татьяна Васильевна, в свою очередь, грустно размышляла: «Итак, вот ты, поэзия, на суд каких людей попадаешь!» Но тут же в утешение себе она припомнила слова своего отца-масона, который часто говаривал ей: «Дух наш посреди земной жизни замкнут, оскорбляем и бесславим!.. Терпи и помни, что им только одним и живет мир! Всем нужно страдать и стремиться воздвигнуть новый храм на развалинах старого!»

– Ваше высокопревосходительство, я есть хочу! – сказал Бегушев генералу – опять-таки с единственною целью побесить кузину.

– Сейчас! – отвечал тот протяжно и взглядывая в то же время на жену.

– Поди, узнай, готово ли там? – позволила ему Татьяна Васильевна.

Генерал с удовольствием пошел в столовую и, возвратясь оттуда, просил гостей пожаловать к ужину.

Все начали подниматься, за исключением актрисы, которая оставалась на своем месте, так что Татьяна Васильевна должна была лично к ней одной обратиться и проговорить:

– Прошу вас!

Актриса с заметной гримасой встала и нехотя пошла за хозяйкой, которая, как ни раздосадована была всеми этими ломаньями Чуйкиной, посадила ее опять рядом с собой, а по другую сторону Татьяны Васильевны поместился граф Хвостиков и стал ее просить позволить ему взять пьесу с собой, чтобы еще раз ее прочесть и сделать об ней заранее рекламу.

– И чтобы в этой рекламе раскритиковать и унизить мое детище, – проговорила грустным голосом Татьяна Васильевна.

– Увидите! – воскликнул Хвостиков и отнесся скороговоркой к критику: – Экземпляр пьесы мы будем иметь!

Тот глубокомысленно кивнул головой и залпом выпил полстакана портвейна, поближе к которому он не без умыслу, кажется, и уселся.

Офонькин, оглядевший убранство стола и стоявших у стен нескольких ливрейных лакеев, остался заметно доволен этим наружным видом и протянул было уже руку к ближайшему стулу к хозяину; но генерал очень ловко и быстро успел этот стул поотодвинуть и указать на него Бегушеву, на который тот и опустился. Офонькин таким образом очутился между старичком и Долговым и стал на обоих смотреть презрительно.

– А вы будете играть в моей пьесе? – спросила Татьяна Васильевна актрису.

– Мы все играем! – проговорила та.

Что оставалось делать после подобного ответа! Татьяна Васильевна решилась не произносить с актрисой более ни слова.

Долгов по поводу пьесы Татьяны Васильевны начал рассуждать о народе русском и столько навыдумал на этот народ в ту и другую сторону, что ему Офонькин даже заметил: «Это не так, этого не бывает». У Долгова была удивительная способность нигде ничего не видеть настоящего и витать где-то между небом и землею.

Ужин по внутреннему своему содержанию оказался еще лучше, чем был по наружному убранству. Откуда и через посредство кого генерал его устроил, это надо было удивляться, и в награду себе он только взглядом спрашивал Бегушева, который ему благодарно улыбался. У генерала можно было отнять все человеческие достоинства, но есть он умел!

Долгов, начавший вместе с другими, без всякого, впрочем, понимания, глотать ужинные блага, стремился поспорить с критиком касательно греческой трагедии и об ее трех единствах. Будучи не в состоянии себя сдерживать, он ни с того ни с сего возвестил:

– Греческая трагедия, под давлением своей пластической религии, узка, сжата!

Критик, выпивший уже целую бутылку портвейна, откинулся гордо на задок стула.

– Как?.. – сказал он.

– Узка! – повторил Долгов. – Шекспир выше греческих трагиков.

– Чем? – спрашивал лаконически критик.

– Шекспир всеобъемлющ, – лупил, не слушая своего оппонента, Долгов, – как бог творил мир, так и Шекспир писал; у него все внутренние силы нашей планеты введены в объект: у него есть короли – власть!.. У него есть тени, ведьмы – фатум!.. У него есть народ – сила!

– Где народ у Шекспира? – рассчитал было подшибить его критик.

– В могильщиках[99 - Могильщики – персонажи трагедии Шекспира «Гамлет» (1601).], в «Кориолане» и целая масса в его хрониках!..