Горькая судьбина

Ананий Яковлев. То бы теперь, кажись, рассудить надо: ну, пускай так, я пропадать, значит, должен, дурак, видно, и был, может, это еще за удовольствие для них будет; вы тоже, может, чрез то в могилу ляжете; что ж опосля того с самой-то последует? Царь небесный справедлив: он все это видеть будет и не помилует тебя, Лизавета, поверь ты мне!

Матрена. А я, батюшко, разве не то же ей долблю и наказываю?.. На то я ее при своем сиротчестве, почесть что мирским подаяньем да кровными своими трудами, вспоила и вскормила, чтобы видеть от нее экие радости… (Начинает плакать.)

Ананий Яковлев. Э, полноте, пожалуйста, хороши уж и вы! Говорить-то только неохота, а, может, не менее ее имели в голове своей фанаберию, что вот-де экая честь выпала – барин дочку к себе приблизил, – то забываючи, что, коли на экой пакости и мерзости идет, так барин ли, холоп ли, все один и тот же черт – страм выходит!.. Али и в самотка век станут ублажать и барыней сделают; может, какой-нибудь еще год дуру пообманывают, а там и прогонят, как овцу паршивую! Ходи по миру на людском поруганье и посмеянье.

Матрена. И ништо ей, батюшко, будет, ништо!..

Ананий Яковлев. Для чего ж доводить-то себя до того? Другое дело, кабы ее на худое-то толкали, а то только всеми силами отвести ее от того желают: сам свое сердце смирил, кажись, сколько только мог, и какой бы там внутри червяк ни сидел, все прощаю и забываю; ну, по пословице, что с возу упало, то пропало, – не воротишь! По крайности наперед себя поправить желается. И греха теперь бежавши, как и священник вот тоже советует, завтра же поедем со мною в Питер, а ежели насчет паспорта какое притеснение выйдет, так я и так увезу; прямо начальству объясню, почему и для чего это было делано.

Матрена. Да ты, батюшко, так и сделай! Что на ее смотреть?!. И я тебя прошу о том. Чего и кого тебе бояться тут?

Ананий Яковлев. Не о боязни речь! А говоришь тоже, все еще думаючи, что сама в толк не возьмет ли, да по доброй воле своей на хороший путь не вступит ли… А что сделать, я, конечно, что сделаю, как только желаю и думаю. Муж глава своей жены!.. Это не любовница какая-нибудь: коли хороша, так и ладно, а нет, так и по шее прогнал… Это дело в церкви петое: коли что нехорошее видишь, так грозой али лаской, как там знаешь, а исправить надо.

Матрена. Да как же, батюшко, не исправить. Коли бы нас, дур, баб не били да не учили, так что бы мы были! Ты вот хошь и гневаться на меня изволишь, а я прямо те скажу: на моих руках ты ее и не оставляй. Мне с ней не совладать: слов моих бранных она не слушает, бить мне ее силушки не хватает, значит, и осталось одно: послать ее к черту-дьяволу.

Лизавета (простонав). Проклинайте больше, проклинайте!

Матрена. Али не прокляну, чтобы провалиться тебе, дьяволице, в тартары-тартаринские, на муки веченские, вот тебе мое материнское слово!

Ананий Яковлев. Перестаньте, полноте тут с вашей пустой болтовней.

Матрена. Батюшко! Вывела уж она меня из всего моего терпения.

Явление V

Работница (заглядывая в дверь). Ананий Яковлич! Бурмистр тамотка пришел: спрашивает тебя и Лизавету Ивановну.

Ананий Яковлев. Как Лизавету Ивановну?.. Подь сюда, взойди.

Работница (не входя). Да больно, батюшко, я необрядна: спрашивает… Таково много мужичья с ним привалило.

Ананий Яковлев. Это еще что за выдумки ихние?.. (Матрене.) Погляди, что там такое?

Матрена и работница уходят.

Ананий Яковлев (жене). Ежели, теперича, разбойник этот ворвется сюда, и вы слово при нем промолвите, я жив с вами, Лизавета, не расстанусь.

Явление VI

Те же и бурмистр.

Бурмистр. Ананий Яковлев дома?

Ананий Яковлев. Был да весь вышел… Что те надо?

Бурмистр (входя.) Надо нам!.. (Обращаясь к дверям.) Входите, братцы! Выборный, входи!

Выборный входит.

Федор Петрович, входи, батюшко! Матвей!.. Кирило!.. Проваливайте, кто там еще есть…

Входят Федор Петров, кривой мужик, рябой мужик, молодой парень и Давыд Иванов.

(Обращаясь к Ананью Яковлеву). Я еще вчерасятко тебя на сходку звал, ты не пришел!.. Сегодня бабенка Спиридоньевна прибегала к нам и новые известия об тебе дала… Значит, я сам к тебе с миром на дом пришел.

Ананий Яковлев. Милости просим… Понравится ли только вам угощенье мое, не знаю.

Бурмистр. Прозубоскалишься, погоди маненько… (Обращаясь к мужикам.) Я, теперича, господа мужички почтенные, позвал вас сюда, так как мне тоже одному с этим человеком делать нечего; на ваш, значит, суд и расправу предаю его, так вы то и заведомо свое имейте!

Федор Петров (опираясь на клюку и шамкая). Заведомо нам, Калистрат Григорьич, неча тут иметь, коли мы теперь ничего того не знаем, за што и про што привел ты нас сюда.

Бурмистр. А за то ты, старичок почтенный, приведен сюда, что мы вот, теперича, с тобой третьим господам служим; всего тоже видали на своем веку: у покойного, царство небесное, Алексея Григорьича, хоть бы насчет того же женского полу, всего бывало… И в твоем семействе немало происходило этого… не забыл еще, может, чай того.

Федор Петров (обидясь). Чтой-то, помилуй, каким ты меня, старого человека, словом попрекаешь… Оставь меня, пожалуйста, прошу о том.

Бурмистр. Не попрекают тебя, а что хошь бы тот же выборный… не потаит того: жена не жена, а все тоже близкий человек… сестра… Известно тоже, в каком в последние годы барина положеньи при нем была.

Выборный(тоненькой фистулой). Я, помилуйте, судырь, как, значит, совершенно все жил в Питере, как же, теперича, мог, значит, знать, какие там положенья есть?.. А хоша бы и теперича, как привязан, значит, стал в свою должность, тоже ничего не знаю ни про себя, ни про других кого.

Бурмистр. Не про то, глупый ты человек, говорят, а что хвалят вас очень, так как никогда никакого буянства от вас не было. Вон тоже и Давыд Иванов. Он тут, при нем скажу: давно бы, можетка, ему свою бабу наказать бы следовало за все ее художества, так он и тут, по смиренству своему, все терпит.

Давыд Иванов. О, батюшка, нашел, на кого указывать. Не с сего дня я наплевал на то: бог с ней!

Бурмистр (показывая на Ананья Яковлева). Да, а тут вот другое говорят: дебош хотят делать.

Ананий Яковлев (с трудом сдерживая себя). Послушай, Калистрат Григорьев, смеяться ли ты надо мной пришел с этими дураками, али совсем уж меня до худова довести хочешь, – скажи ты мне только одно?

Бурмистр. Нечего мне тебе сказывать! Я уж пел тебе свою песню-то: колькие годы теперь, жеребец этакой, в Питере живет; баловства, может, невесть сколько за собой имеет, а тут по деревне, что маненько вышло, так и стерпеть того не хочешь, да что ты за король-Могол такой великий?

Ананий Яковлев. Великий, коли сам себя знаю!.. И тебе меня не учить, как понимать себя.

Бурмистр. Не по своей воле тя учат, а барское приказание на то я имею… (Обращаясь к мужикам.) Барин, теперича, приказал с ответом всей вотчины, чтобы волоса с главы его бабы не пало, а он тогда, только что из горницы еще пришедши, бил ее не на живот, а на смерть, и теперь ни пищи, ни питья не дает; она, молока лишимшись, младенца не имеет прокормить чем: так барин за все то, может, первей, чем с него, с нас спросит, и вы все единственно, как и я же, отвечать за то будете.

Между мужиками говор.

Федор Петров. Почто ж мы отвечать за то будем, коли ничем тому не причиной?

Выборный. Господин, значит, помилуйте! Сам волен теперь: что прикажут, то мы и сделаем.

Кривой мужик. Известно, что – господская воля.

Рябой мужик. Не уйдешь от нее тоже, паря, никуда.

Давыд Иванов. Кабы мы теперь супротивники, что ли, какие были, ну так то бы дело было.

Молодой парень. У нас тоже просто насчет того; тогда меня на миру отбаловали, и сам не ведаю за что.

Давыд Иванов. Как же, голова, помилуй! Хошь бы и насчет Ананья Яковлича, какая воля барская есть, разе мы знаем то…