В водовороте

«Вы сами, князь, – писала Петицкая, – знаете по собственному опыту, как можно ошибаться в людях; известная особа, по здешним слухам, тоже оставила вас, и теперь единственное, пламенное желание княгини – возвратиться к вам и ухаживать за вами. А что она ни в чем против вас не виновна – в этом бог свидетель. Я так же, как и вы, в этом отношении заблуждалась; но, живя с княгиней около полутора лет, убедилась, что это святая женщина: время лучше докажет вам то, что я пишу в этих строках…»

Письму этому князь, разумеется, нисколько не поверил и, прочитав его, даже бросил в сторону: «Обманывать еще хотят!» – сказал он; но потом кроткий и такой, кажется, чистый образ княгини стал мало-помалу вырисовываться в его воображении: князь не в состоянии был почти вообразить себе, чтоб эта женщина могла кого-нибудь, кроме его, полюбить.

Елпидифору Мартынычу князь не говорил об этом письме, потому что не знал еще, что тот скажет: станет ли он подтверждать подозрение князя в том, что его обманывают, или будет говорить, что княгиня невинна; но князю не хотелось ни того, ни другого слышать: в первом случае пропал бы из его воображения чистый образ княгини, а во втором – он сам себе показался бы очень некрасивым нравственно, так как за что же он тогда почти насильно прогнал от себя княгиню?

Елпидифор Мартыныч между тем, объясняя себе увеличившееся беспокойство князя все еще его несчастною привязанностью к Жиглинской, решился окончательно разочаровать его в этой госпоже и, если возможно будет, даже совершенно втоптать ее в грязь в его глазах.

Для этого приехав к князю вскоре после расспросов, сделанных Марфуше, Елпидифор Мартыныч начал с шуточки.

– Вы, ваше сиятельство, так-таки монахом все и намерены жить? – заговорил он, лукаво посматривая на князя.

Тот этим вопросом, по-видимому, крайне был удивлен.

– А у меня на примете какая есть молодая особа! – продолжал Елпидифор Мартыныч, чмокнув губами и делая ручкой. – Умненькая… свеженькая, и уж рекомендую вам, будет любить вас не так, как прежняя.

Князь при этом сделал недовольную и досадливую мину.

– Что за вздор такой вы болтаете! – произнес он.

– Нет, не вздор!.. Шутки в сторону, на прежнюю госпожу вам надобно отложить всякие чаяния: изменила вам вполне…

Князь при этом мрачно и сердито посмотрел на Елпидифора Мартыныча.

– Для кого же это?.. – проговорил он.

– Да для того человека, которого и вы, вероятно, предполагаете.

– Но кто вам сказал это? – продолжал князь с тем же мрачным выражением.

– Господи боже мой! Все заведенье говорит о том – от малого до большого; я лечу там, так каждый день слышу: днюет и ночует, говорят, он у нее! – выдумывал Елпидифор Мартыныч, твердо убежденный, что для спасенья позволительна всякая ложь. – Тогда, как она от вас уехала, стали тоже говорить, что все это произошло оттого, что вы приревновали ее к Жуквичу. Я, признаться, вас же повинил, – не помстилось ли, думаю, князю: каким образом с одним человеком годы жила, а другого неделю как узнала… Ан вышло, что нет, – правда была!

В лице князя отразилась в это время почти смертельная тоска.

– Да и не про одного тут Жуквича говорят, – старался Елпидифор Мартыныч еще более доконать Елену в мнении князя, – и с Оглоблиным, говорят, у ней тоже кое-что началось…

Этого князь уже более не вынес.

– Ну, будет!.. Довольно об этом говорить! – произнес он капризным и досадливым голосом.

Елпидифор Мартыныч замолчал.

* * *

Дня через два после этого разговора князь вдруг сказал Елпидифору Мартынычу:

– Я очень интересное письмо получил о жене из-за границы!

– Что такое-с? – спросил тот, навостривая от любопытства уши.

– А вон оно на столе… прочтите, – прибавил князь, показывая на валявшееся на столе письмо Петицкой.

Елпидифор Мартыныч, прочитав письмо, пришел в какой-то почти смешной даже восторг; он обернулся к окну и начал молиться на видневшуюся из него колокольню: в комнате у князя не было ни одного образа.

– Боже милостивый! – забормотал он, закрывая глаза и склоняя голову. – Благодарю тя за твои великие и несказанные милости, и ниспошли ты благодать и мир дому сему!.. Ну, поздравляю вас, поздравляю! – заключил Елпидифор Мартыныч, подходя уже к князю и вдруг целуя его.

– Что вы, точно с ума сошли! – сказал ему тот сердито.

– Извините на этот раз!.. Всегда так привык выражать душевную радость – молитвой и поцелуем.

– Чему же тут радоваться, когда все письмо от первого до последнего слова – ложь?

– Письмо-то? – воскликнул Елпидифор Мартыныч. – Нет-с, ложь не в письме, а у вас в мозгу, в вашем воображении, или, лучше сказать, в вашей печени расстроенной!.. Оттуда и идет весь этот мрачный взгляд на жизнь и на людей.

– Ну, так лечите, когда оттуда идет! – проговорил князь.

– К-ха! – откашлянулся Елпидифор Мартыныч. – Трудно, когда одно другим питается: расстроенная печень делает мрачный взгляд, а мрачный взгляд расстроивает печень!.. Что тут врачу делать?.. Надобно самому больному бодриться духом и рассеивать себя!.. Вот вообразите себе, что княгиня ничем против вас не виновата, да и возрадуйтесь тому.

– Как же я воображу это, когда она сама, уезжая, ни слова не возражала против того?

– Да, возрази вам… легко это оказать!.. Мужчина не всякий на то решится, особенно когда вы в гневе, не то что женщина!

Князю в первый еще раз пришла эта мысль: «А что, если я в самом деле запугал ее и она наклеветала на себя? О, я мерзавец, негодяй!» – думал он про себя.

– Разве она вам говорила это? – сказал он вслух.

– Еще бы не говорила!.. Говорила! – солгал, не задумавшись, Елпидифор Мартыныч.

У князя даже холодный пот выступил при этом на лбу.

– В таком случае, вот что, – начал он каким-то прерывистым голосом, – нельзя ли вам написать княгине от себя?

– Но что такое я напишу ей? – спросил Елпидифор Мартыныч, не поняв сначала князя.

– То, что… – начал тот, видимо, сердясь на недогадливость его: – если княгиня хочет, так пусть приезжает сюда ко мне, в Москву.

– Но отчего вы сами не хотите ей написать о том?.. От вас бы ей приятнее было получить такое письмо, – возразил ему Елпидифор Мартыныч.

– Я не могу, понимаете, я не могу!.. – говорил князь, слегка ударяя себя в грудь, и при этом слезы даже показались у него на глазах. – В голове у меня тысяча противоречий, и все они гложут, терзают, мучат меня.

– Ипохондрия… больше ничего, ипохондрия! – сказал Елпидифор Мартыныч, смотря с чувством на князя. – Ну-с, не извольте хмуриться, все это я сделаю: напишу княгине и устрою, как следует! – заключил он и, приехав домой, не откладывая времени, принялся своим красивым семинарским почерком писать к княгине письмо, которым прямо от имени князя приглашал ее прибыть в Москву.

* * *

Невдолге после объяснения с Жуквичем Елене пришлось иметь почти такое же объяснение и с Николя Оглоблиным. Бедный молодой человек окончательно, кажется, и не шутя потерял голову от любви к ней, тем более, что Елена, из благодарности к нему за устройство лотереи, продолжала весьма-весьма благосклонно обращаться с ним. Главным образом Николя мучило то, что у него никак не хватало смелости объясниться с Еленой в любви, а потому он думал-думал, да и надумал, не переговоря ни слова с отцом своим, предложить Елене, подобно Жуквичу, брак, но только брак церковный, разумеется, а не гражданский.

Придя раз вечером к Елене, Николя начал как-то особенно ухарски расхаживать по комнате ее: он в этот день обедал в клубе и был немного пьян.

– Знаете что, mademoiselle Елена, я хочу на вас жениться! – сказал он.