Кадавры

– Им не понравился мой карабин. – Он замолчал, словно история не требовала дальнейших разъяснений.

– А мне ты когда собирался сказать?

– Про че сказать?

– Ты спецом дурачка отыгрываешь? Про карабин.

– Я вообще не собирался. Какое тебе дело до моего карабина? А они его забрать пытались, ну и вот. Тяжелые были переговоры.

– И как?

– Че как?

– Перестань переспрашивать. Как ты убедил их не забирать карабин?

Матвей посмотрел на нее.

– Ну как-как. Сказал, что он батин. Что батя военный и типа умер три дня назад, защищая родину, и мы едем на похороны. И что его последнее желание было, чтоб я над его могилой из этого карабина выстрелил.

– О господи. И они поверили?

– Посмотри в эти честные глаза, – Матвей сделал брови домиком и изобразил несчастного, убитого горем сына. – Когда я загоняю про батину смерть – верят все. Таков закон гор.

Он рассмеялся и сделал музыку погромче, играла песня How do you sleep? группы LCD Soundsystem.

Побитый, перекошенный предыдущей бурей знак у дороги желал им «????!». Поверх знака кто-то баллончиком написал «ХЛЕБА НЕТ, ЕСТЬ ТОЛЬКО СОЛЬ».

Глава третья

1996

Про отца все говорили, что он человек сложный, или, попросту говоря, скотина. Мама всегда защищала его, мол, «у вашего папы была непростая жизнь». Как будто сложность жизни как-то оправдывает скотство. В восьмидесятые отец сделал впечатляющую карьеру в армии, шутка ли – получить майора в двадцать пять. Он метил еще выше, шел на «большую» должность, был «большим» человеком, – он вообще любил слово «большой», оно в его лексиконе было синонимом лучшего, самого ценного, – а потом «самая большая страна в мире» развалилась, и из всего большого в жизни майора Силина осталось только одно – разочарование. Три года, с 1991-го по 1994-й, вся семья наблюдала за тем, как он, спиваясь, оплакивает прошлую жизнь. Потому судьба предоставила ему «еще один шанс»: в Чечне вспыхнула война, и майор Силин в составе одного из первых батальонов отправился в Грозный «для защиты государственных интересов России». В Чечне он пробыл недолго, уже через два месяца вернулся, с контузией, глухотой на левое ухо и страшными ожогами на левой руке и плече. Война изменила, сломала его, поначалу это было не очень заметно, но Даша, тогда еще маленькая, ощущала исходящий от него запах паленого мяса и старалась держаться подальше. О том, что видел и что делал, он никогда не рассказывал, но, если брался за бутылку, все в доме знали – спасайся кто может. У него срывало резьбу, он кидался на маму, таскал ее по полу за волосы и орал: «Ты моя, моя, ясно тебе, сука?» Мама кое-как отбивалась, хватала Матвея с Дашей в охапку и убегала к подруге. Отец находил ее, приносил цветы, канючил под дверью: «Прости меня, Оленька, это не я был, не я, понимаешь?», каялся, клялся, что никогда больше, что иногда он злится, очень сильно злится, но это ничего, это пройдет, он справится, просто ему нужна поддержка, нужна семья, как же он без семьи? Мать прощала его и тащила малых детей обратно домой. А потом все повторялось. Однажды отец опять перебрал, одурел, стал таскать мать за волосы и орать. Матвей и Даша сидели в детской и слушали. Матвей встал, вышел из детской, зашел в отцов кабинет, взял отцов охотничий карабин, вставил патрон, зашел на кухню и сказал, что убьет отца. Матвею было всего одиннадцать, но он уже знал, как держать карабин и как из него стрелять. Отец сказал, что Матвей трус и не выстрелит. Матвей выстрелил. Отца увезла скорая, а Матвей вернулся в детскую, сел рядом с Дашей и устало сказал: «Все, нет у нас больше бати, убил я его».

Но он не убил, ранение было легкое, пуля попала в бок и прошла навылет, не задев ни один важный орган, отец быстро оправился, но с тех пор опасался Матвея, стало ясно, что Матвей не трус, а еще Матвей открыто ему в лицо сказал: «В следующий раз не промахнусь».

– Муж-жик растет, защитник, – говорил отец, хотя по глазам было ясно: ему эта сыновья храбрость не по душе.

Спустя какое-то время отец пропал. Чуть позже оказалось: завел другую семью и теперь жил в Минводах с новой женой, которую, как говорили, тоже колотил по пьяни и называл «своей».

Общим знакомым отец говорил, что начал «новую жизнь», настолько новую, что даже вещи из старой жизни забирать приехал не сам, прислал своих корешей-ментов. Но Матвей считал, что карабин теперь по праву принадлежит ему, вынес его из дома и спрятал в подвале, и когда Матвея спросили, где ствол, он прикинулся дурачком.

За карабином отец так и не вернулся. А Матвей с тех пор хвастался стволом перед друзьями и говорил, что убил из него отца. Ему нравилось сочинять басни о мертвом отце, и он быстро вошел во вкус. Однажды он пришел в школу, смурый, печальный, и молча вручил учителю записку «от мамы». В записке было сказано, что отец скончался. Учитель математики, Ян Валерьевич, работал недавно и еще не знал, что (а) Матвей чемпион мира по вранью и (б) отец живее всех живых, просто ушел из семьи и живет в Минводах. Поэтому, пробежавшись глазами по строчкам в записке, учитель тяжело вздохнул и отпустил Матвея с урока.

Матвей любил смерть; точнее, ему нравилось, как люди благоговеют перед ней; ему нравились всеобщее сочувствие и соболезнования. В этом было что-то от извращения. Ему нравилось, когда его жалели, и он раз за разом «убивал» отца, перепридумывал его смерть и врал окружающим. Возможно, он делал так потому, что в глубине души полагал, что сочувствия недостоин. Сложно сказать. Позже, гораздо позже, за махинации с чужой смертью, – точнее, со страховками на случай смерти, – он загремит в тюрьму, но началось все именно тогда, в седьмом классе: он принес в школу фальшивую записку от матери и после весь день ходил по коридорам с траурным выражением лица, и глаза его наливались слезами всякий раз, когда очередная учительница скорбно вздыхала, подходила к нему и говорила какие-то добрые слова и спрашивала, не хочет ли он пойти домой и не нужна ли их семье помощь.

Он быстро превратил убийство отца в бизнес. Например, в том же году нашел в мусорке драную кожаную сумку со следами крови, притащил ее в школу и стал рассказывать всем, что эта сумка когда-то спасла отцу жизнь, а теперь это все, что от него осталось. Она очень много значит для семьи, но сегодня Матвей готов продать ее, потому что ему сообщили, что отец геройски погиб на войне, и теперь семье нужны деньги на похороны. Звучит как полный бред, но Матвей врал так убедительно, что сумка не просто была продана, за нее чуть ли не дрались.

Матвей с детства такой был – мог с утра выйти из дома, скажем, с зажигалкой «Зиппо» и вечером вернуться верхом на спортивном велосипеде. Он так красиво врал, что люди отдавали ему самое ценное. Причем дело было даже не в выгоде, иногда казалось, что сам процесс навязывания своей воли нравился ему больше, чем результат.

А Даша всегда была на подхвате. В восьмом классе Матвей решил издавать собственный журнал. Первым делом он придумал название «Турбопулемет» – это были два его любимых слова. Затем нанял Дашу «штатным автором». Даша понятия не имела, что это значит, но была страшно польщена, ведь старший брат пообещал, что будет публиковать в журнале ее рассказы, и Даша – тогда еще одиннадцатилетняя наивная дурочка – просто поверить не могла своему счастью. Даша мечтала стать писательницей и уже тогда аккуратно в тетрадку печатными буквами записывала свои первые опыты – первые главы романа про зомпиров. Идея объединить зомби и вампиров казалась Даше революционной: зомби и вампиры по отдельности – это банально, думала она, поэтому и написала историю про зомпиров, которые не только ели мозги своих жертв, но и пили их кровь! Этой придумкой Даша гордилась больше всего на свете и даже представляла, как будет получать за нее какую-нибудь престижную литературную премию. Название у рассказа тоже было турбооригинальное: «Якпостриг». Анаграмма Пятигорска, которую Даша сочинила сама и очень ею гордилась. В детстве, как и многие дети, она любила выдумывать слова, переставляя буквы местами. По ее замыслу Якпостригом назывался город в изнанке мира, из которого в наш мир приходили страшные, изуродованные ожогами чудовища и похищали детей.

Матвей прочел рассказ и сказал, что у Даши турботалант – «неплохо, надо бы содомии добавить, тогда вообще пулемет будет» – Даша понятия не имела, что такое содомия, но похвала так ее окрылила, что она готова была добавить хоть содомии, хоть соды, хоть черта лысого. Еще на стадии планирования журнала Матвей повысил Дашу до «заместителя главного редактора» и тут же сообщил, что на первых порах в издание придется «инвестировать». Даша так хотела увидеть рассказ о зомпирах опубликованным, что отдала Матвею все свои скопленные за год карманные деньги. На следующий день Матвей притащил домой упаковку бумаги «Снегурочка» и найденную на мусорке печатную машинку «Ундервуд», у которой заедали клавиши «у» и «о». Он сказал, что теперь Даша настоящий писатель, а значит, ей нужен «эпатаж». Даша не знала, что такое «эпатаж», но почему-то сразу представила себе красивую шляпу, как в кино у настоящих турбописателей. «Шляпа бы мне не помешала», – подумала Даша и согласилась.

– Нам нужен скандал, – сказал Матвей, задумчиво почесывая подбородок, – чтобы заявить о себе.

Он раздобыл где-то несколько фотографий – изображения влагалищ крупным планом. Даше было одиннадцать, и она в целом понимала, что это за части тела, но никогда еще не видела их с такого ракурса. «Это – цветы любви», – сказал ей Матвей, многозначительно подняв палец.

«Так началось мое сексуальное воспитание», – будет говорить Даша гораздо позже, вспоминая эту историю.

Первый номер «Турбопулемета» – тиражом восемь экземпляров – она напечатала на сломанном «Ундервуде», скрепила степлером и принесла в школу. В журнале было всего семь страниц: четыре из них – фото влагалищ, три – Дашин рассказ про зомпиров.

Естественно, распространением журнала пришлось заниматься Даше, ведь Матвей и так уже сделал всю «самую тяжелую» работу – придумал гениальное название, достал «Снегурочку» и картинки с влагалищами.

Вот так и вышло: на большой перемене Даша продавала журнал одноклассникам. Первый номер «Турбопулемета» был почти полностью распродан за десять минут. К концу перемены оставался всего один экземпляр – тут-то Дашу и замели.

Вскоре она уже сидела в кабинете завуча, Ольги Дмитриевны. Завуч открыла журнал, и Даша увидела, как изменилось ее лицо. «Господи боже», – пробормотала она.

«Да-да, – гордо подумала Даша, – зомпиры – это тема, надо бы их запатентовать, а то не дай бог украдут идею».

Завуч спросила, где Даша достала то, что она осторожно называла «иллюстрациями». Даша не выдала Матвея, не хотела быть «зайчишкой-стукачишкой». Впрочем, Ольга Дмитриевна и так, кажется, догадалась, кто за этим стоит, – Матвей частенько попадал к ней в кабинет после очередной авантюры.