Бедные дворяне

– Стараетесь вы, анафемы!.. Знаю я вас: в карты играет, а огня нет у больной собаки. Зажги лампу, да покрой его потеплее… Нет, не перенесет, кажется…

Последние слова Рыбинский произнес с искренним огорчением, махнул рукой и вышел из кабинета.

Яков злобно и презрительно посмотрел вслед ему, потом с досадой бросил на собаку теплое одеяло.

– Хоть бы комнату-то другую выбрал… комната-то покойником пахнет… – проговорил он про себя и, не договоривши мысли, боязливо оглянулся вокруг.

Рыбинский из кабинета прошел в одну из отдаленных внутренних комнат. В ней было несколько красивых горничных девушек. Все они, при входе барина, бросились к нему с выражением радости.

– Ну, ну, пожалуйста, без восторгов! – сказал он, садясь. – Я сегодня расстроен… Тальма ужасно плох… Параша, поди сюда…

Последние слова относились к черноглазой, беленькой, румяной, свежей девочке лет семнадцати, с лукавым и несколько наглым взглядом. Она подошла.

– Слушай: ты должна сегодня плясать по-цыгански, и плясать так, чтобы я остался доволен. Ко мне приехали гости, я нахвастал тобой, смотри же, не ударь лицом в грязь… Если удивишь всех, на платье подарю, а то, смотри, рассержусь… Слышишь?

– Слышу-с!.. – отвечала Параша, бойко и прямо смотря в глаза барину. – Уж коли нахвастали, так покажу себя…

– Молодец-девка… Поцелуй меня…

Параша страстно обвила руками шею барина и прильнула к его лицу своими розовыми губами, не переставая смотреть ему в глаза.

– Огонь, шельма… – проговорил Рыбинский, улыбаясь. – Поди же оденься… Да послушай: тут у меня есть один дворянинишко: его сейчас ты узнаешь, такой из-рыжа, харя глупая и одет скверно… Вскружи ты ему голову, пожалуйста…

– Да ведь гадкой!.. – проговорила Параша, делая гримасу.

– Ах ты, мерзавка, да разве я для того… – сказал Рыбинский, невольно улыбаясь смелой девочке. – Поди-ка сюда: я тебе уши надеру…

– Извольте-с, – отвечала Параша с гримасой и снова бросилась на колени к барину и снова прильнула к нему в страстном поцелуе.

– Плут ты будешь, Параша… Я тебя взаперти буду держать.

– Коли вместе с тобой, так ничего, еще тем лучше.

Рыбинский весело засмеялся.

– Нет, одну, да на хлебе и на воде…

– Покорнейше вас благодарю: извините-с, не согласна, я уж к чаю привыкла да к сливочкам.

– Ну, поди же, поди: мне некогда, гости дожидаются… Слышишь: мне хочется, чтобы ты этого недоросля раздразнила хорошенько, чтобы он стал за тобой ухаживать, а тут делай с ним что хочешь, хоть прибей… Понимаешь?…

– Давно все поняли-с… Это наше дело-с: для вас все можно…

И вздрагивая плечами по-цыгански, выбивая ногами дробь, Параша вылетела из комнаты.

– Ах, ракалия… Погоди, поди сюда! – говорил Рыбинский, смотря вслед ей загоревшимися глазами.

– Извините, некогда: гости ждут… – отвечала Параша из-за двери и убежала.

– Я тебе дам! – говорил Рыбинский, с улыбкой грозя ей.

– Ну а ты, Палагея, – прибавил он, уходя и обращаясь к самой старшей из девушек, – скажи, чтобы весь табор приходил в залу и сами оденьтесь и выходите… Да петь хорошенько! Слышите!..

И он вышел.

– Эту Парашку просто извести надо, – проговорила одна из девушек, высокая, смуглая, с зелеными глазами и тонкими губами, некогда красавица, теперь увядающая.

– И есть извести бы надо, – примолвила другая, полная, круглолицая. – Мы, смотри-ка, все обносились, а ей одной только и дело: то платье, то платок…

– Погоди же она у меня! – сказала первая, и черные густые брови ее слились в одну прямую линию, глаза сверкнули, и тонкие губы крепко сжались.

– Извините, господа! – говорил Рыбинский, возвращаясь к гостям. – Ходил распорядиться, сейчас явится хор и мой доморощенный балет. Вот что значит страсть, господа: нарочно держу на свой счет целый табар цыган, чтобы только учили моих дураков и дур петь и плясать… Ну что, Осташков, отдохнул ли от страха?…

– Что, Павел Петрович, – отвечал Тарханов, – он у нас от рук отбивается: говорит, что поясницу отшиб и вина не хочет пить…

– Э, Осташа, как же это можно, моим гостеприимством брезгуешь? Нет, братец, выпей.

– Уж я пил-с: больше душа не принимает…

– И, заметьте, Рыбинский: какой он странной организации: душой пьет, а не телом! – острился Неводов.

– Да мне, братец, чем хочешь пей, а только пей… Вот смотри: сначала я выпью, а потом изволь ты, а в противном случае науськаю на тебя всех трех собак… Видишь, какие звери лежат, с костями проглотят… Не угодно ли? – Рыбинский подал Осташкову стакан с вином…

– Право-с, охмелею, чего бы не сделать, дурости какой…

– Сбогар!.. Видишь… Значит, без возражений!

Осташков выпил целый стакан хереса.

– Ну, спасибо, больше сегодня не заставлю, если сам не станешь просить…

– Вот я тетеньке скажу, непременно скажу! – говорил Неводов, грозя Осташкову.

– Не моя воля… И рад бы не пить, да приказываете, так должен слушаться…

– Вот это умно! – заметил Тарханов. – Всегда так говори: и будет тебе хорошо…

– И не будешь оставлен! – прибавил Неводов.

– А что, Осташков, умеешь ты песни петь?

– Да ведь какие у нас песни: наши песни мужицкие!.. – отвечал хмелеющий Никеша.

– Ну, ничего: что же за беда, что мужицкие. Спой, брат, пока не собрались мои цыгане.

– Извольте, только не забраните.

– Ничего, ничего… Пой!..