Грех Каина. Острые семейные конфликты на примерах подлинных уголовных расследований

Впрочем, тут мы немного забежали вперёд. Мальчик прошёл долгий курс реабилитации, во время которого не мог посещать школу. Учился он по учебникам самостоятельно, кроме того, предоставленный самому себе на долгие часы, имел возможность много читать. Тяга к чтению всемерно поощрялась родителями, благо отец, как уже было отмечено, сам занимался самообразованием и считал, что оно способно заменить формальное обучение в школе и университете. Тяжелая болезнь, связанные с нею страдания, одиночество и тяга к чтению обусловили формирование у юного Фрица Ангерштейна довольно специфического характера – он рос нелюдимым, задумчиво-мрачным, целеустремленным и настойчивым. За внешней сдержанностью и малообщительностью, однако, скрывался темперамент взрывной и малоуправляемый.

К 1905 г. Фриц восстановился уже в полной мере. В свои 14 лет он превратился в достаточно высокого для того времени (рост 168 см) сутулого юношу, экстерном сдавшего учебный курс средней школы. У него не было друзей-сверстников – он просто не успел их найти ввиду болезни и лечения, – а потому подросток оказался лишён многого из опыта социализации мальчиков. Конечно, этот недостаток он компенсировал вежливостью и воспитанием, но некоторые аспекты поведения в обществе нужно постигать только личным опытом, не так ли? У Фрица всю жизнь были проблемы с женщинами и корни этого, видимо, уходили как раз в пору юности. Школьное образование его в возрасте 14 лет было закончено, отец решил, что сын получил уже достаточно академических знаний и пора начинать приносить в дом деньги.

Что и говорить, подход был по-немецки рационален и даже циничен, но для того времени это считалось нормой. Многие сверстники Фрица в этом возрасте бросали школы и шли обучаться ремеслу: плотничать, столярничать, класть кирпич… Поскольку Фриц фактически был инвалидом и не мог выполнять тяжёлую физическую работу, отец договорился, чтобы его взяли на обучение в страховую компанию.

Устроили Фрица учеником сюрвейера, особого человека, проверяющего и оценивающего имущество перед заключением договора страхования. Опыт этот оказался очень полезен – Ангерштейн увидел страховой бизнес изнутри, приобщился к азам работы финансовых компаний, понял как и из чего делаются деньги. Работа помогла молодому человеку завести полезные связи, поскольку его семья была хорошо известна в округе, а теперь и он сам вступал в деловые отношения с местными жителями. Набравшись опыта, Фриц был допущен к самостоятельной работе и несмотря на отсутствие специального бухгалтерского образования, дела у него пошли очень даже неплохо. Главная проблема в жизни Фрица Ангерштейна того времени заключалась, пожалуй, в его одиночестве. У него не было друзей, ему не с кем было пропустить кружечку-другую пива вечером трудного дня, а старшие сёстры и братья мало могли ему в этом помочь – у всех была своя жизнь.

Впрочем, к двадцати годам Фриц вроде бы отыскал человека, способного скрасить его одиночества, но выбор этот, как показали дальнейшие события, явился главной ошибкой всей его жизни.

Ангерштейн познакомился с Кетэ Барт в 17 или 18 лет, когда явился осмотреть дом, в котором проживала семья девушки, с целью его последующего страхования. Кетэ была на год младше Фрица. Довольно долго встречи их носили характер эпизодический и ничего не значащий. Лишь в 1911 г. Фриц активизировался и стал ухаживать за девушкой так сказать формально, т.е. назначать свидания, провожать и демонстрировать символические знаки внимания. Женитьба, наверное, могла бы помочь Фрицу обрести душевный комфорт, но в качестве объекта своей привязанности молодой человек выбрал девушку, мягко говоря, неподходящую.

Трудно сказать, что именно с Кетэ Барт было «не так», но девушка была явно проблемная и проблемы эти лежали в области психиатрии. Наверное, сейчас бы ей поставили диагноз шизофрения, но в первом десятилетии 20-го века не существовало ни этого термина, ни понятия об этой болезни. То, что сейчас понимают под шизофренией, тогдашняя психиатрия разделяла на несколько различных заболеваний. Нельзя исключить того, что причина расстройства здоровья Кетэ крылась в дурной наследственности и отклонения в её поведении были связаны вовсе не с душевной болезнью, а органическим поражением мозга.

Впоследствии – т.е. уже после убийства матери и дочери – высказывались предположения о том, что Катарина, мать Кетэ, в дни молодости занималась проституцией и если в те годы она перенесла венерическую болезнь, то вызванные ею осложнения вполне могли передаться детям. Не будем забывать, что речь идёт о 19-м столетии, то есть таком времени, когда лечение сифилиса ртутьсодержащими препаратами подрывало здоровье лишь немногим менее самой болезни. К сожалению, о молодых годах Катарины Барт известно крайне мало, имеются лишь невнятные свидетельства о её высоком росте, красоте, властном характере… Дамочка эта умела управляться с мужчинами и тем удивительнее то обстоятельство, что по меркам своего времени замуж она вышла довольно поздно – аж в 27 лет! – а детей рожала ещё позже (всего Катарина родила четырёх девочек). В общем, нельзя исключать того, что проблемы Кетэ связаны не лично с нею, а лишь являются следствием бурной молодости матери.

Вернёмся, впрочем, к Кетэ. Девушка никогда не обследовалась у психиатров, а потому и считалась по умолчанию здоровой. Между тем, это было совсем не так. Настроение девушки было подвержено резким переменам, она время от времени переживала странные обморочные состояния, надолго отказывалась от еды и без всяких внешних причин подолгу испытывала тоскливое раздражение. Иногда же она, наоборот, без всяких внешних к тому предпосылок словно расцветала и её начинала переполнять энергия. «Я питаюсь солнечным светом», – написала Кетэ в одном из своих писем Фрицу и обстоятельства её жизни заставляют думать, что фразу эту следует понимать буквально. Девушка действительно надолго отказывалась от еды, её обуревали весьма странные фантазии, вроде, купания в лесном ручье, переезда для постоянного проживания на ледник в Швейцарию и т. п.

Неудивительно, что её здоровье было расстроено и в части женской физиологии (как раз удивительным оказалось бы то, если бы в этом отношении она была здорова). Кетэ не могла забеременеть, а если всё-таки зачатие изредка происходило – то не могла выносить плод. За 13 лет супружества она не смогла родить ни одного ребёнка и пережила по меньшей мере 6 выкидышей, что разрушительно сказывалось как на её физическом здоровье, так и психоэмоциональном состоянии. У Кетэ выпали зубы, она рано превратилась в измученную жизнью старушку, хотя на момент убийства была сравнительно молода (всего-то 32 года). Такая женщина не была счастлива и не могла сделать счастливым другого.

К сожалению, Фриц во время ухаживания не сознавал тяжести возможных последствий оного и никто из близких не указал ему на опасность необдуманного выбора такой жены. После довольно краткого, уложившегося всего три месяца, периода ухаживаний Фриц и Кетэ сочетались браком. Во многом период ухаживаний явился обычной данью провинциальному пониманию приличий, а потому Фриц не понял некоторых важных деталей, которые впоследствии стали неотъемлемым элементом его семейного быта. Прежде всего, Кетэ находилась под каблуком своей матери Катарины Барт, которая позволяла себе вмешиваться в её жизнь бесцеремонно и по любому поводу. Бессловесная и безвольная Кетэ так и не сделалась полноценной хозяйкой дома и после женитьбы Фриц с удивлением понял, что всем в его семье заправляет тёща. Со стороны можно было подумать, что Фриц женился вовсе не на Кетэ, а на её матери.

Но это было только полбеды! Другая проблема заключалась в том, что Катарина, подобно дочери, тоже вряд ли была вполне здорова психически. О возможном занятии ею проституцией в молодые годы упомянуто выше – это неизвестно достоверно, но ряд соображений заставляют думать, что дыма без огня не бывает. Катарина была не местной и никто толком не знал, где и как она провела свою молодость. Женщина была привлекательна и энергична, муж её – почтовый чиновник, – умер сравнительно молодым в возрасте 42 лет. Самое интересное в этой связи заключается в том, что Катарина постоянно нанимала в качестве домашней обслуги одиноких женщин средних лет, предлагая полный пансион, т.е. проживание под одной крышей. Периодически она заменяла обслугу… Фриц Ангерштейн рассказывал родным, что был очень недоволен работой этих женщин, которые всегда были плохими кухарками и неряшливыми горничными, но… их почему-то очень любила Катарина. Она не позволяла их увольнять и вела себя как работодатель этих женщин, хотя расплачивалась деньгами Фрица.

Трудно удержаться от подозрения, что отношения Катарины с женской обслугой были весьма и весьма далеки от деловых. В противном случае трудно понять странность предпочтений тёщи. Сам Ангерштейн никаких подозрений насчёт сексуальных наклонностей Катарины не высказывал, возможно, ему просто не приходили в голову мысли такого свойства. Жизненного опыта не хватало, элементарных для взрослого мужчины знаний, наконец, рядом с ним просто не оказалось людей, которые могли бы направить его размышления в нужное русло…

Поэтому когда Фриц сделался мужем Кетэ, то получил весьма и весьма неприятный «довесок» в виде наглой нахрапистой тёщи. Однако, этим список малоприятного «приданого» не исчерпывался. Ангерштейну пришлось терпеть в доме присутствие и младшей сестры своей жены – Эллы Барт. Элла на момент свадьбы была милым ребёнком, ей исполнилось тогда всего 5 лет. Сама по себе девочка злой не была и заметных проблем, наверное, не создавала, но по мере взросления ситуация менялась. Проблемы, связанные с материальным обеспечением Эллы незаметно, но прочно, оказались возложены на Фрица. Когда девочка подросла, именно ему пришлось изыскивать деньги на оплату её содержания в пансионе для девочек и всевозможные сопутствующие расходы.

В каком-то смысле положение Фрица Ангерштейна очень напоминало то, в котором оказался поэт Александр Пушкин после бракосочетания с Натальей Гончаровой. Пушкин, как известно, женился по любви, но он не только взял бесприданницу (приданое Натальи он тайно вручил её матери перед свадьбой, так что в виде приданого фактически получил обратно свои же собственные деньги!), но и надел на себя тяжкое ярмо в виде нищих родственников. Две сестры Натальи жили в петербургской квартире поэта, создавая весьма заметные бытовые обременения. Достаточно сказать, что Наталья – фактически хозяйка дома! – была вынуждена спать в проходной комнате… Вообще, бытовые условия Александра Сергеевича Пушкина являются чрезвычайно любопытной темой, всем, кто не в курсе, автор настоятельно рекомендует при первой же возможности сходить на экскурсию в Музей поэта на набережной Мойки в Санкт-Петербурге… узнаете очень много неожиданного про жизнь камер-юнкера николаевской эпохи и величайшего поэта России.

Так вот Ангерштейн оказался в положении, сильно напоминавшем положение Пушкина. Фриц постоянно работал, и вроде бы, неплохо зарабатывал, но деньги постоянно куда-то уходили. Кетэ не была полноценной хозяйкой дома и во всём полагалась на руководство матери, а мать, т.е. тёща Фрица, чужих денег не считала. Фрицу постоянно надо было что-то оплатить, погасить долг, внести платёж за рассрочку и т. п.

В общем, молодой человек, женившись, сильно просчитался и эта ошибка чёрной кляксой отметила всю его последующую жизнь.

При этом карьера Фрица складывалась неплохо. Поработав почти 10 лет в страховом бизнесе, он получил весьма выгодное предложение устроиться по схожей специальности в крупной компании «Нассаухше Бергбау АГ» («Nassauische Bergbau AG»). Это был консорциум предприятий добывающей промышленности, продукцией которых являлись рудные полезные ископаемые: железо, свинец, цинк. «Нассаухше Бергбау АГ» была в числе первой сотни стратегических компаний кайзеровской Германии, ковавших перед Первой Мировой войной могущество этого «локомотива Европы».

Ангерштейн устроился инспектором шахтного оборудования и со своим опытом сюрвейера оказался очень востребован. В его задачу входило оценивать состояние техники и давать рекомендации руководству компании по страхованию рисков (страхование было обязательно). Несмотря на молодость – ему шёл всего лишь 23-й год, – Фриц выполнял важную работу и пользовался уважением коллег. После начала Первой Мировой войны он избежал мобилизации ввиду перенесенного туберкулёза и операции и спокойно продолжал работу в тылу. Поскольку предприятия «Нассаухше Бергбау АГ» располагались по всей стране, Ангерштейну приходилось проводить много времени в командировках, что было выгодно в материальном отношении и служило прекрасным поводом для того, чтобы подолгу уезжать от семьи.

Впоследствии Фриц признавался, что годы работы в «Нассаухше Бергбау АГ» явились лучшей порой его жизни. Однако, с работой на выезде пришлось в 1917 г. покончить. Дело заключалось в том, что лазание по шахтам негативно отразилось на здоровье Фрица – всё-таки у него была сильно повреждена дыхательная система и для поддержания здоровья важно было избегать условий, чреватых легочными осложнениями. Понятно, что плохо вентилируемые, сильно запыленные и загазованные шахты самым пагубным образом влияли на здоровье Ангерштейна.

Руководство компании с пониманием отнеслось к проблемам перспективного сотрудника. Фрицу было предложено возглавить небольшое подразделение, занимавшееся добычей известняка немного южнее Хайгера. Строго говоря, там располагались три карьера, двумя из которых Ангерштейну предложили управлять (третий не принадлежал «Нассаухше Бергбау АГ»). Хайгер располагался поблизости к родному Диллендорфу, где проживали члены семьи Ангерштейна, так что предложение следовало признать выгодным во всех отношениях. Тем более, что компания-работодатель оплачивала переезд и предоставляла для проживания вполне достойный двухэтажный дом. Правда, первый его этаж должен был использоваться как служебное помещение, но это была нормальная для того времени практика. Многие магазины, банки, разного рода конторы обустраивались по такому же принципу – наверху жили сотрудники, а внизу располагались служебные помещения. Летом 1917 г. Фриц вместе с женою, тёщей и служанкой перебрался в Хайгер. Элла Барт, младшая сестра жены, в то время училась в гимназии и жила на полном пансионе отдельно.

Поражение кайзеровской Германии в Первой Мировой войне, революционные мятежи, последующее крушение монархии и становление Веймарской республики, самого, пожалуй, демократичного государства в мире вплоть до 1933 г., на укладе жизни Фрица Ангерштейна почти не отразились. Карьер не прекращал работу, строительные материалы оставались востребованы несмотря на послевоенный экономический кризис, так что Ангерштейн прожил несколько лет относительно благополучно.

Но в 1920 г. над «Нассаухше Бергбау АГ» стали сгущаться тучи. Экономический спад привёл к уменьшению закупок продукции компании промышленностью и руководство решило оптимизировать структуру бизнеса. Для этого следовало избавиться от непрофильных активов и известняковые карьеры в Хайгере относились к их числу. Покупателем явился крупный предприниматель ван дер Ципен, владевший уже аналогичным карьером. Сделка состоялась в 1921 г. и новый хозяин поначалу полностью сохранял все те условия, на которых Ангерштейн работал ранее. За ним даже остался дом в Хайгере, в котором Фриц и его семья продолжали жить фактически без арендной платы.

Однако, со временем новый хозяин принялся «закручивать гайки», объясняя это тем, что развитие бизнеса требует инвестиций и всемерной экономии. Трудно сказать, насколько ван дер Ципен был честен с подчинёнными, но фактом является то, что общая обстановка в стране никак не способствовала равномерной загрузке производства. В 1922 г. в Германии стала раскручиваться инфляционная спираль, что быстро отразилось на экономической ситуации. Предприятия сначало пытались приспособиться к росту цен, а затем начали закрываться и объявлять локауты (массовые увольнения). В течение года денежная масса в обороте увеличилась в 92 раза, розничные цены – в 185 раз, а курс доллара США – в 230. Если в 1921 г. 1$ стоил 190 марок (осредненно за год), то в январе 1923 г. – уже более 4300 марок. Все эти явления, хорошо известные жителям современной России, вызвали вполне очевидную цепь событий: производство стало снижаться, а сбережения населения и банковский капитал «побежали» в ликвидные деривативы, не подчинявшиеся властям Веймарской республики, т.е. в иностранную валюту, драгоценные металлы, ювелирные украшения.

Осенью 1923 г. грянул т.н. гиперинфляционный кризис, страна в течение нескольких месяцев пережила одну из самых катастрофичных инфляций в истории современной цивилизации. К концу ноября того года 1$ стоил 8 млрд. марок и это был отнюдь не потолок! Через месяц, к Рождеству 1923 г., на пике цен буханка хлеба продавалась за 430 млрд. марок, а 1 кг. сливочного масла – за 6 трлн. марок. Проезд в трамвае оставался сравнительно дёшев – всего-то 150 млрд. марок. Самая крупная в наличном обороте банкнота имела номинал 100 трлн. марок, что примерно соответствовало цене 25$ при покупке в коммерческом банке (на чёрном рынке доллар стоил дороже).

Первое немецкое моторизованное такси, фактически мотоцикл с коляской. После Первой мировой войны уровень благосостояния в Германии, несмотря на значительные репарационные выплаты, восстановился довольно быстро. В начале 1920-х гг. казалось, что страна встала на путь устойчивого роста благосостояния населения, явственным признаком которого явилось появление во многих городах Германии служб заказа такси. Однако в 1923 г. Веймарская республика оказалась ввергнута в жестокий кризис…

Вообще, обстановка в Германии той поры отлично описана в романах Ремарка…

В стремительно ухудшающихся условиях ведения бизнеса ван дер Ципен наделил Ангерштейна большими полномочиями по регулированию отношений с рабочими и клиентами. Но… возложив новые обязанности и предоставив новые возможности, забыл увеличить заработную плату. Фриц, считая, что хозяин его обманывает и фактически эксплуатирует его навык ведения дел, принял меры для должного «вознаграждения» самого себя. Начиная с первой половины 1923 г. он принялся искажать отчётность, завышая выплаты рабочим и занижая истинные объёмы некоторых поставок продукции. Получавшуюся маржу он клал себе в карман. Вполне возможно, что грешить этим Ангерштейн начал гораздо ранее, но аудитор, проверявший документы компании, видел лишь отчётность за полтора года. Провести же полную ревизию документации предприятия не представлялось возможным по причине её гибели в огне 1 декабря.

В условиях гиперинфляционного обвала Директор Имперского банка Ялмар Шахт, один из отцов будущего нацистского «экономического чуда», решился на меры шоковой терапии. В начале 1924 г. по его инициативе в оборот была введена новая валюта, т.н. «рентная марка», чей курс был жёстко привязан к курсу американского доллара (он составлял 4,2 марки за 1$). «Старые» кайзеровские марки обменивались на новые из расчёта 1 трлн. «старых» марок за 1 рентную.

Зарплата Ангерштейна в новых экономических реалиях составила 390 марок в месяц. Фриц считал её неадекватной и жаловался знакомым и братьям на скаредность ван дер Ципена. Насколько эти жалобы были оправданны, судить сложно, ведь Ангерштейн проживал в большом доме, не платя никакой арендной платы. Он оплачивал коммунальные платежи, как мы сказали бы сейчас, т.е. личное потребление электроэнергии, угля и воды. Для сравнения можно указать величину заработной платы балетмейстера театра в Марбурге в том же 1924 г.: таковая составляла 3500 рентных марок в год, т.е. 290 в месяц.[2 - Можно привести другое сравнение, показывающее адекватность заработка Ангерштейна условиям того времени. В июне 1929 г. английский шифровальщик из управления связи «Форин оффиса» Эрнест Олдхэм сделал попытку предложить свои услуги советской разведке. Доблестные чекисты, выученики Троцкого и Дзержинского, «кинули» бедолагу – шифр скопировали, а денег не заплатили, буквально вытолкав взашей потенциального агента-«инициативника». Впоследствии советская разведка поняла степень допущенной ошибки и с Олдхэмом было решено восстановить контакт. При первой встрече сотрудник советской разведки передал ему конверт с суммой эквивалентной 400$ – это была плата за шифр и компенсация за проявленное к англичанину неуважение. Зарплата шифровальщика в пересчёте на американскую валюту составляла тогда немногим более 2$ в неделю. Всего же Олдхэм за 4 года работы на Советский Союз получил 10 тыс.$, что, правда, не сделало его счастливым: в сентябре 1933 г. он покончил с собою, отравившись газом. Нас в данном случае интересует порядок денежных сумм, фигурирующих в печальной истории английского агента – сотрудник внешнеполитического ведомства, пусть и в маленьком чине, служил на ответственном посту за менее чем 10$ в месяц!] Нельзя не признать того, что на фоне такого заработка доход Ангерштейна смотрелся весьма достойно.

Тем не менее, денег Фрицу, судя по всему, действительно не хватало. И происходило это из-за наличия рядом с ним «семьи». Слово это взято в кавычки неслучайно – эту ораву сумасшедших женщин сложно называть семьёй в точном значении слова.

Обстановка в «семье» в последние годы сделалась совершенно депрессивной. Кетэ, жена Фрица, стала демонстрировать признаки истероидной психопатии (термин «психопатия» употреблён сейчас не в криминально-психологическом его понимании, а в чисто клиническом). Женщина переживала периоды затяжных депрессий, объясняя происходившее с нею самыми разными причинами: то она сетовала на собственную неспособность родить любимому мужу ребёнка, то страдала от болей в желудке, почках, позвоночнике или ужасных мигреней, то заявляла, что она – плохая дочь, не оправдавшая надежд матери. В её мозгу постоянно генерировались новые поводы для разнообразных страданий. Причём, мучения эти не должны служить поводом для улыбки или вызывать сомнения в искренности женщины – нет! – Кетэ на самом деле страдала. У неё открывалась кровавая рвота, не позволявшая по несколько суток принимать пищу, исчезали месячные, либо наоборот, открывались совершенно ненормальные менструальные кровотечения… Доктор, наблюдавший состояние Кетэ на протяжении почти 5 лет, заявил во время следствия, что женщина действительно переносила немалые мучения и о симуляции не может быть и речи. Но страдания её имели природу не физическую, а психическую, то есть, её желудок, почки и прочие органы оставались всё это время совершенно здоровы.

Ещё в 1921 г. – т.е. на 10 году супружества, – Кетэ предложила Фрицу развод, дабы тот мог найти новую женщину и стать отцом. Фриц благородно отказался. Почему он так решил, сказать сложно. С одной стороны, Фриц явно относился к Кетэ очень по-доброму и дорожил ею. С другой, не подлежит сомнению, что к тому времени он уже изрядно «наелся этой холодной перловой кашей», если пользоваться образным сравнением американского писателя Роберта Янга. К тому времени никаких иллюзий насчёт будущего счастья у Фрица быть уже не могло. Тем не менее, он не пожелал отделаться от жены что называется «малой кровью», хотя такой выход из положения был бы оптимален для всех.

О мотивации Ангерштейна, далеко не очевидной во многих случаях, мы поговорим ещё особо, пока же просто зафиксируем факт его нежелания разводиться с женою. Его ответ подтолкнул размышления Кетэ в направлении избавления от страданий и она… решила покончить с собою. Вполне понятный на первый взгляд ход мысли, вот только женщина и в этом сумела отыскать выход извращенно-ненормальный. Кетэ предложила Фрицу свести счёты с жизнью вместе с нею. Дескать, чтобы ты не страдал из-за моей смерти, давай умрём вместе.

Фриц подумал, подумал и… согласился. Летом того же 1921 г. он вместе с женой предпринял попытку утопиться в одном из горных озёр. Из этого ничего не вышло – когда они вошли в воду по горло с Кетэ приключилась истерика, она потеряла сознание и Фрицу пришлось её спасать. С точки зрения современного человека вся эта история звучит не просто противоречиво или недостоверно, а по-настоящему бредово и совершенно бессмысленно. Но сомневаться в том, что эти события действительно произошли, вряд ли следует.

Дело в том, что в день неудавшегося самоубийства супруги заехали к старшему брату Фрица, дом которого находился на пути в Хайгер. Брат видел портсигар с мокрыми деньгами, который Фриц взял с собою в воду, спрятав под майкой. Фриц рассчитывал, что деньги заберёт тот, кто будет вытаскивать его труп из воды – это будет своего рода плата за неприятный труд. История неудачного самоубийства, конечно же, рождает определенные сомнения в психическом здоровье самого Фрица Ангерштейна, поскольку нормальный человек вёл бы себя на его месте совершенно иначе и уж точно не полез бы топиться в озере вместе с нездоровой женой…

Родственники Фрица сообщили в декабре 1924 г. полицейским, что в 1923 г. имела место как минимум ещё одна попытка двойного самоубийства, но вполне возможно, что на самом деле таковых попыток было больше. Кетэ была нездорова и вряд ли могла остановиться самостоятельно, Фриц же не понимал, с кем имеет дело или попросту не находил рычагов воздействия на терявшую адекватность жену.

Другой проблемой, крайне обострившейся к концу 1924 г., явился конфликт Ангерштейна с тёщей из-за домашней прислуги. Минна Штоль, 44-летняя кухарка, чрезвычайно раздражала Ангерштейна. Кетэ жаловалась на пищу, приготовленную Минной, говорила, что не может её есть, чувствовала себя дурно и т. п. Фриц, будь его воля, давно бы рассчитал кухарку, но на защиту последней всякий раз горой вставал тёща. Почему Катарина Барт защищала кухарку, а не горячо любимую дочь, понять нельзя. Подоплёка этой странной интриги, видимо, никогда не будет раскрыта, поскольку все действующие лица, кроме Фрица, погибли в ночь на 1 декабря. Сам же Фриц в силу очевидных причин был заинтересован в том, чтобы представить события в выгодном ему свете.

Но как показал первый допрос раненого, тот не желал прислушиваться к голосу разума и полностью отрицал свою причастность к преступлению, вполне очевидную всем, кто хоть немного был знаком с теорией судебных доказательств. В принципе, Ангерштейна можно было судить уже при наличии одних только кровавых отпечатков пальцев на орудии убийства, но правоохранительным органам требовалось восстановить картину произошедшего. А сделать это без сотрудничества Фрица представлялось весьма затруднительно.

Трудно сказать, как развивались бы события далее, но… тут Судьба заложила очередной странный зигзаг и в конечном итоге ситуация получила в высшей степени неожиданное развитие.

Следственная группа собралась вечером 3 декабря для обсуждения дальнейших действий и, проводивший допрос Ангерштейна прокурор сделал краткое сообщение о полном нежелании подозреваемого давать признательные показания. Присутствовавший на этом совещании профессор Кильского университета Гюстав Донэ предложил довольно оригинальный способ подтолкнуть Ангенрштейна к сознанию. Ход размышлений профессора был примерно таков: подозреваемый является человеком рационально мыслящим, придерживающимся в любой нестандартной ситуации однажды продуманной и выбранной схемы поведения и если мы хотим получить его признание, нам надо сломать выработанную им модель принятия решений. Другими словами, Ангерштейна надо поразить доводами, которые он не сможет парировать, но доводы эти должны лежать не в плоскости юридически корректных улик – он их попросту не воспринимает – а должны опираться на «чистую науку». Рационально мыслящий Ангерштейн поверит «чистой» науке просто потому, что он привык ей верить.

Донэ предложил разыграть Ангерштейна и заявить тому, что получено совершенно неопровержимое свидетельство убийства им человека – изображение из глаза одной из жертв, т.н. оптограмма. Это фотография глазного дна, полученная особым способом, которая будучи предъявленной в суде, разрешит все сомнения присяжных. После некоторого колебания, члены следственной группы согласились с предложением профессора Донэ, которому и предстояло лично реализовать предложенную мистификацию.

О чём идёт речь?

Ещё в середине 19-го столетия судебные медики разных стран Европы обратили внимание на существовавшие в криминальной среде поверья или суеверия, связанные с тем, будто в глазах умирающего человека фиксируется изображение предмета, на который был направлен взгляд. С одной стороны, подобное казалось полнейшей глупостью и бессмыслицей, но с другой… уже получила широкое распространение фотография, фиксировавшая световой поток в тончайшем слое чувствительной эмульсии, и нельзя было исключить того, что человеческий глаз может в каком-то отношении вести себя подобно фотопластинке. По мнению учёных 19-го века глаз – это сложный орган, заполненный коллоидной жидкостью, передающей световой поток от хрусталика на зрительный нерв в донной части глазного яблока. В момент смерти химические процессы в глазу останавливаются и последнее изображение остаётся «законсервированным» на глазном дне. Такая механистическая теория была вполне в духе того просвещенного времени…

Первый достоверный случай попытки зафиксировать «застывшее в глазу» изображение относится к 1863 г., когда молодой английский фотограф Уилльям Уорнер (William Warner) заявил, будто ему удалось сфотографировать световое пятно, оставшееся в глазу умершего. Трудно сказать, мистифицировал ли Уорнер умышленно или он просто не понимал, с чем столкнулся, но его заявления о возможности «извлечь из глаза застывшее изображение» вызвали немалый переполох в бульварной прессе. Рассказы английского фотографа об успехах проведенных им экспериментов (так никогда и никем не подтвержденных) в немалой степени способствовали насаждению веры в реальность оптического феномена.

Видимо, по этой причине уже в следующем году прокурор Венеции официально обратился к местному фотографу Николо Алинари с просьбой попытаться получить изображение из глаз 3 человек, ставших жертвами тройного убийства. Это были члены семьи, убитые и ограбленные в один вечер и считалось, что они должны были видеть одного и того же преступника. Фотограф, стремясь оправдать возложенные на него надежды, использовал для фотосъёмки всевозможные приспособления и ухищрения. Однако, ни оптические линзы, ни гнутые зеркала, ни освещение различным цветом никакого практического результата не дали – изображений в глазных яблоках убитых не оказалось.

Информация о работе Алинари распространилась далеко за пределы Италии и уже в следующем – 1865 г. – парижский фотограф Бюрион (Bourion) представил на одном из научно-практических заседаний французского общества судебной медицины подборку из дюжины фотографий, якобы доказывавших долговременную фиксацию глазами умирающих людей неких оптических эффектов. Бюрион догадался вскрывать глазные яблоки, чтобы получить полный доступ к их донной части. Результат оказался, мягко говоря, неоднозначным. Какие-то изображения, вроде бы, на дне глазного яблока обнаруживались, но что они означают и действительно ли связаны с последним прижизненным взглядом, понять было трудно. Кое-кто высказал соображение, согласно которому, Бюрион использовал неверную технику работы с глазами и вся проблема упирается лишь в разработку надлежащей технологии обработки глаза. Дескать, теоретическое обоснование правильное, но надо научиться необходимым приёмам и методам работы.

Изыскания в этом направлении продолжили французские врачи Огюст Габриэль (Auguste Gabriel) и Максим Верно (Maxime Vernois). Последний, кстати, был довольно известным медицинским специалистом широкого профиля, помимо судебной медицины он работал в области гомеопатии, педиатрии, охраны труда. Верно вошёл в мировую историю медицины как врач, научно доказавший превосходство грудного молока над его искусственными аналогами. Считая, что оптограмма может быстро деградировать ввиду посмертного разрушения микроэлементов и окисления на воздухе при вскрытии глазного яблока, Верно и Габриэль разработали технологию обработки и консервации глаза, которая была призвана сохранять изображение. Для проверки предварительных выводов и отработки технологии, Верно последовательно умертвил 16 кошек и собак, после чего извлекал и исследовал их глаза. Во время смерти животных перед ними помещались хорошо освещенные предметы различной формы – круги, квадраты и пр.– которые должны были обеспечить получение чётких, хорошо распознаваемых оптограмм.

Результат работ, однако, не оправдал возлагавшихся надежд. Ничего похожего на светлые геометрические фигуры исследователи на дне глазных яблок убитых животных не обнаружили. В 1868 г. они представили научному сообществу доклад, в котором констатировалась полная безуспешность проведенных работ, и более к этой теме не возвращались.

На протяжении следующего десятилетия оптограммы продолжали оставаться одним из феноменов городского фольклора, пока в 1877 г. немецкий врач Вильгельм Кюне не заявил, что ему удалось получить подтверждение существования данного явления. Согласно утверждениям учёного, изучая устройство глаза умерщвленной в лаборатории лягушки, он увидел при сильном увеличении зафиксированное в области глазного нерва перевёрнутое изображение стены помещения, в котором находился. В этом изображении Кюне даже рассмотрел портрет, висевший напротив того места на столе, где находилась лягушка.