Машина пространства

– Что?

– Иерархическое пространство символов и знаков отличий. А где иерархическое пространство символов и знаков отличий достигает своего апогея? – спросил он.

– Где?

– В армии. – Майор с удовольствием затянулся. – Поэтому апофеозом любой культуры является война. А апофеозом мировой культуры – мировая война. От Канта к Круппу, так сказать. Ну или от Третьяковской галереи к Уралвагонзаводу. – Менещихин стал постукивать по столу безымянным пальцем. – Начинают они с «Критики чистого разума», а в финале у них всегда «Mein Kampf».

– Неужели по-другому не получается? – кисло поинтересовался Шадрин.

– Не получается, – отрезал майор. – Война, если копнуть глубже, – это не результат противоречий между кем-то там и чем-то. – Он сделал жест, словно вкручивал невидимую лампочку в умопостигаемый патрон. – И не борьба за нефтяные месторождения, как многие по наивности думают, а следствие внутренних кризисов самой культуры. – Менещихин подождал, пока водяра разольется по желудку, а до Шадрина дойдет смысл его слов.

Потом продолжил:

– Изоврется культура сама себе, нагородит символов столько, что они уже не поддаются никакой иерархии… До определенных пор можно членами мериться, а потом приходится все это собственное культурное дерьмо разгребать, скрещивая реальные шпаги или ядерные боеголовки. Тогда и наступает война, время культурного саморазоблачения, в котором все сметается и остается только самое необходимое и естественное. Это, – он рассеянно поискал глазами вокруг, – как стол перевернуть, а потом накрыть заново.

Шадрин подумал, что Менещихин может перевернуть, если выпьет еще стакан, с него станется.

– Но ведь люди гибнут, – пересохшими губами напомнил Шадрин.

– Тех, кто погибли, жалко, – согласился Менещихин, стряхивая пепел в блюдце. – Но еще жальче тех, кто уцелел. Им для своих детей приходится сочинять сказки, что рейхсмаршал Геринг – это просто Карлсон, который живет на крыше.

– Карлсон – маршал Геринг? – удивился Шадрин.

– Что, не веришь? – догадался майор, заметив, как у страдающего после вчерашнего старлея непроизвольно открылся рот. – А ты почитай дневники Астрид Линдгрен, – с жаром убежденности посоветовал он. – Летающий толстый командующий люфтваффе с кокаиновым моторчиком в жопе. Ты не догадываешься, с чего это Карлсона так пробивало на сладкое? Притом, заметь, шведы их союзниками были. Так-то. – Менещихин многозначительно цокнул языком.

Шадрин восхищенно рассмеялся. Ему показалось, что майор в сегодняшних сентенциях перещеголял сам себя.

– Так вот я и говорю, что, если глубоко копнуть, проблема в том, что выживший на войне человек попадает в совершенно иное пространство, в буквальном смысле в другой мир, в котором его встречают новые культурные символы и смыслы, а также новые знаки отличия, разумеется. В этом другом мире ему очень трудно адаптироваться. И тогда о чем он спрашивает?

– О чем? – снова подыграл Шадрин.

Менещихин стукнул кулаком по столешнице, так что подпрыгнула и зазвенела посуда.

– Я за что, мать вашу, воевал! За то, чтобы ни хрена теперь не понимать?! Но в том-то и трагедия, что солдат возвращается всегда не с той войны, на которую уходил, – охрипшим от волнения голосом изрек Менещихин. – И мобилизует его не товарищ военком, а театр «Ленком». Э-хе-хе, знал бы ты, что несли деятели культуры в одна тысяча девятьсот четырнадцатом году, чтобы войны русскому человеку было никак не избежать, – печально, по-ремарковски, подытожил он.

Майор затушил сигарету и тут же полез за второй. Шадрин заметил, что у него, как от зимнего морозца, предательски порозовели щеки.

– А теперь подумай сам. Все, о чем я до сих пор рассказывал, – это было раньше. Войны начинались и заканчивались, наступало мирное время. Но сегодня, в эпоху постправды, мы живем в условиях непрекращающейся войны, то есть перманентного кризиса культуры, если, опять же, называть вещи своими именами.

Шадрин понимающе кивнул.

– Если раньше воевали реальные гибеллины с гвельфами, то теперь виртуальные гоблины с эльфами. Для такой войны летательных дронов и роботизированных танков не требуется. Чьи-то смерти нужны не более чем информационный повод, вызывающий необходимое возмущение или сочувствие, для того, чтобы вместе с эмоциями у людей открывался соответствующий денежный канал, через который они будут готовы неограниченно платить эмо-поставщикам и эмо-дилерам. К виртуальной войне и виртуальной валюте до сих пор не могут привыкнуть только арабы и братья славяне. – Менещихин едва заметно выругался в свои сапоги. – Кризис телесности пришел откуда не ждали. Но не в этом главное.

Он торопливо затянулся пару раз и стал дальше говорить нечто понятное только ему одному, да и то, похоже, не до конца.

– Главное, что катастрофическая милитаристская де-конструкция культурных смыслов возможна только при условии их наличия. А когда все смыслы не только давно уже деконструированы, но девальвированы и дезавуированы многократно, остается уповать на то, что культура, как язва желудка, пожрет самое себя и переродится в некую посткультурную реальность с пока еще неясными онтологическими свойствами.

Менещихин стал сквозь напущенный сигаретный дым пророчески вглядываться в будущее, позабыв о Шадрине. Тот напомнил о себе легким покашливанием.

– Товарищ майор, а что такое постправда?

Менещихин задумался.

– Это когда любая фактология формируется на основе утвердительных высказываний, релевантность и достоверность которых целиком и полностью определяются когнитивным центром манипуляции.

– Мне бы как-то проще.

– Можно и попроще. – Менещихин отложил на стол фуражку и потрогал затылок, будто хотел убедиться, что он на месте, никуда не делся. – Поясню тебе опять же на примере армии. Я кто?

– Вы майор, товарищ майор, – бодро ответил Шадрин.

– Правильно. А ты кто?

– Я старлей.

– Тоже верно. А раз так, то я могу ездить тебе по ушам сколько угодно, а ты должен всему верить и со всем соглашаться. Понял?

– Так точно.

– Ну вот. Значит, ливрею с членами передали по ведомству артиллерии…

Менещихин хотел дальше развить историю гаубично-фаллической символики в геральдике российских вооруженных сил, но не успел.

На пульте сработал индикатор сигнализации. Шадрин быстро взглянул на своего непосредственного начальника. Менещихин завороженно смотрел на мигающую красную лампочку, как Дракула на пакет для переливания крови, а его рука автоматически тянулась к фуражке.

За два года это был второй случай. Первый был ложной тревогой: молодой медведь запутался в колючей проволоке.

До того как попасть на объект, Шадрин после окончания военного училища три года служил на китайской границе. Там нарушителей приходилось вылавливать чуть ли не каждый день. Несмотря на то, что Китаю передали острова Большой, Тарабаров и Большой Уссурийский и провели границу по фарватеру Амура, китайцы все равно лезли на левый берег за женьшенем, лимонником и кедровым орехом. Или переходили границу, чтобы поохотиться на тигра.

Но иногда происходило нечто непонятное. Голодных, напуганных китайцев находили по двое, по трое в глухой уссурийской тайге в состоянии, близком к кататоническому ступору. На вопросы о целях пересечения границы они не отвечали, вели себя странно, игнорируя еду и предложение медицинской помощи. Глядя на них, жалобно скулили даже гарнизонные собаки. Беспощаден к нарушителям был один лишь замполит Красиков, который уверял, что китайцы ведут геодезическую разведку местности с целью поворота сибирских рек на юг. Но в его сумасбродную версию никто не верил. К тому же у заблудившихся в тайге китайцев никогда не находилось при себе хоть какого-то геодезического оборудования. Их без лишних заморочек просто передавали сопредельной стороне.

Здесь, на объекте, все было по-другому. Собственно, самого объекта Шадрин никогда не видел. Проводивший с ним инструктаж подполковник ФСБ в пуховой куртке сразу объяснил, что Шадрину выпала большая честь охранять границу нашей Родины совершенно особого рода (он в точности так и сказал). На вопрос, с чем граничит Родина в вологодских лесах, подполковник прямо отвечать не стал, уклонившись в дебри трепетно-патриотического агностицизма. Еще он сказал, что выслуга идет здесь год за два, а на пайковые через пять лет Шадрин сможет купить себе домик в Коломне, но это в том случае, если не будет задавать ненужных вопросов.

Шадрин сначала вдохновился открывающимися перспективами быстрого обогащения, но потом чуть не взвыл от тоски. Вся его служба состояла в периодическом осмотре закрепленного квадрата, на котором кроме дикого леса с кривыми северными березами и ядовитыми грибами больше ничего не было. Все офицерское общество состояло из него и майора Менещихина. Весь гарнизон – взвод контрактников. До ближайшего населенного пункта десятки километров по непроходимому бурелому. Шадрин честно пытался пристраститься к охоте и к рыбалке, но, несмотря на упорство, страсть в нем все никак не возникала, а обмануть себя в такой глуши было практически невозможно. Тогда он начал пить. Деваться все равно было некуда. За водкой Менещихин исправно раз в неделю отправлял гусеничный вездеход в Великий Устюг.

Он пытался выяснить у Менещихина, что они охраняют, чтобы придать своему жалкому прозябанию высокий государственный смысл, но майор отвечал, что это знать ему пока что рано. Шадрин решил, что Менещихин и сам толком не знает, просто напускает на себя важности. Но его мучительный пьяный бред по ночам с обилием загадочных и малопонятных терминов давал повод к сомнениям.

Менещихин что-то говорил ему, но из-за шума вертолетных двигателей слов было не разобрать. Вертушку трясло, как жестяной шарабан на дорогах Гагаузии. Майор, достав из внутреннего кармана кителя плоскую офицерскую фляжку, присосался к ней почти на целую минуту. Сержант, контрактник, сидевший напротив, уперев автоматный приклад в пол, внимательно наблюдал за ним. Потом сглотнул слюну и стыдливо отвел взгляд.

Менещихин, не отрываясь от фляжки, указал Шадрину в иллюминатор. Он увидел под днищем вертолета густо дымящий лес.

– В шестом квадрате тоже горит, – проорал Менещихин, наклоняясь к нему и обдавая чистым духом ферейновского спирта. – Сука, октябрь месяц.

Понять, что происходит, было действительно трудно. На Покров стояла почти тридцатиградусная летняя жара, деревья и не думали расставаться со своими едва пожелтевшими листьями. К тому же за последние три недели на землю не упало ни капли дождя.

– Кто-то поджег, – снова крикнул майор, кивая на лес.

За дымящим лесом показалась река. Шадрин разглядел тянущуюся вдоль реки, за холмами длинную серую стену. Что именно огораживала стена, даже с высоты птичьего полета понять было невозможно. Шадрин подумал, что стена своим нереальным видом только выдает секретную зону с потрохами вражеским спутникам. Вертолет накренился набок и стал облетать предположительное место посадки – небольшую лесную опушку, находящуюся в паре сотен метров от стены.