Собака Раппопорта. Больничный детектив

Дмитрий Дмитриевич Николаев имел чрезвычайно неприятный разговор с лицами, поручившими ему спрятать покойного на время призыва.

– Лучше бы он свое отслужил, – такие слова бросили в лицо Николаеву эти разъяренные личности. – Живым бы остался!

– Это еще бабушка надвое сказала, – Дмитрий Дмитриевич, утратив обычную интеллигентность, пошел ва-банк. – Может быть, ему лучше здесь умереть было…

Он знал, что ему нечего терять. И – по большому счету – нечего и бояться. Разберут в горздраве, вынесут выговор. Да хоть бы и сняли. Ну его все к чертям собачьим. Пенсия в кармане – и гори оно огнем.

Посетители тоже знали, что Дмитрию Дмитриевичу бояться нечего. Ограничившись неопределенными и заведомо невыполнимыми угрозами, они покинули его кабинет, и Николаев полез было за валидолом, но передумал, заперся на ключ и хлопнул коньячку.

Коньячок заканчивался. Дмитрий Дмитриевич поднял бутылку повыше и близоруко сощурился, выискивая заранее сделанные насечки на этикетке. Так и есть: в его отсутствие сюда кто-то наведывался и пил. Ключи оставались у дежурной службы, и можно было подозревать любого.

«Ах, дьявол», – пробормотал Николаев, обнаружив, что вор, повадившийся сосать из кабинета главврача, как из коровьего вымени, не поленился и оставил свою насечку, которая точно соответствовала нынешнему уровню жидкости.

В этом угадывалась циничная насмешка.

Дмитрий Дмитриевич, чтобы коньяк никому другому не достался, допил бутылку до конца, из горлышка.

«Вот так, – бормотал он, укладываясь на диван и съеживаясь, словно в материнской утробе. – Вот и славненько. Пускай стучатся, пускай звонят. Все сплошь мерзавцы, всех надо гнать. Закрыть эту чертову больницу на амбарный замок. И каждого…»

Он погрузился в фантастические мечты и задремал.

2

Через три дня Александр Павлович подготовил на выписку Каштанова и Лапина. Оснований держать их дальше не было никаких. Хомского он оставил на сладкое, а сейчас занимался оформлением документов бабушки, задававшей всему отделению музыкальный фон. Бабушку готовили к поступлению в психо-неврологический интернат, и Ватников сделал невозможное, добившись, чтобы ее туда взяли вместе с железякой на ноге. Васильев обещал лично являться в этот интернат, осматривать бабушку, перевязывать ее, оперировать ее, где скажут – в палате, в коридоре, на пищеблоке; делать что угодно, лишь бы она исчезла отсюда и не портила окружающим кровь.

…В ординаторской была открыта форточка, и Александр Павлович с удовольствием раздувал ноздри. Слух его радовался пению птиц и прощальным завываниям бабушки. На тумбочке заклокотал чайник; Прятов прервал свое занятие и заварил чай – крепчайший, без пяти минут чифир.

Он только сделал первый глоток, как приятные звуки обогатились тревожными. Что-то кому-то кричала Марта Марковна, и кто-то отвечал ей визгливым, сварливым голосом. Послышался быстрый топот слоновьих ног, означавший, что старшая сестра сейчас войдет и сообщит Прятову какие-нибудь дурные новости.

Молодой доктор, Александр Павлович на лету схватывал основы коммунально-профессиональной жизни.

– Нет, вы только посмотрите, Александр Павлович, – Марта Марковна начала говорить еще из-за двери. – Пойдите и полюбуйтесь на вашего красавца, Александр Павлович, – пригласила она, явившись во всей полноте.

Прятов вытянул шею, как гусь, словно прицеливался ущипнуть Марту Марковну.

– Хомский? – угадал он, растягивая «с» до ультразвукового свиста.

– Хомский, – подтвердила та со зловещим торжеством. – Упал на лестнице и треснулся башкой. Сидит, блюет и охает. Дурак дураком, прости Господи.

– Пьяный? – с надеждой осведомился Прятов, ибо нетрезвость Хомского могла послужить хоть какой-то зацепкой, позволяющей его вышвырнуть.

– Трезвый, как стекло.

– Значит, блюет? – безнадежно переспросил Александр Павлович через плечо, выходя в коридор. И пошел к лестнице, не дожидаясь ответа. Все было ясно. Если человек, да еще трезвый, треснулся головой и блюет, то у него, как минимум, сотрясение мозга. Еще дней пять проваляется точно, если не больше. Хомский сумеет и десять. И двадцать. И вообще он не выпишется никогда, останется здесь навечно, и переживет Прятова, и похоронит его. Будет стоять в вестибюле и таращиться на черное траурное объявление о смерти старейшего доктора больницы, ветерана труда, Александра Павловича. Еще и деньги отправится собирать с больных, якобы на поминки.

Александр Павлович вернулся, позвонил в неврологическое отделение. Сплавить мерзавца туда, разумеется, не удастся, но осмотреть его обязаны. Потом снова направился к лестнице.

Хомский сидел в середине лестничного марша, держался за свою продолговатую голову и скулил. Чуть ниже образовалась многозначительная лужица, в которой угадывалась съеденная на завтрак пшенная каша.

– Хомский, что случилось? – Прятов остановился позади Хомского: навис над ним, со скрещенными руками.

– Оступился я, доктор, – жалобно простонал тот. – Шел себе вниз, тихонечко, за перильца держался…

– Значит, за перильца, – кивнул Александр Павлович. – Аннушка маслице разлила, – добавил он фразу, которую Хомский не до конца понял – хотя что-то такое забрезжило, вспомнилось из книг, прочитанных до злополучной травмы. – Куда же вы, позвольте спросить, шли?

– К физиотерапевту. К Леониду Нилычу.

– Зачем вам к Леониду Нилычу? На что вам Леонид Нилыч? Я собирался вас выписать завтра! Можно подумать, вы не знали!

– Процедурку последнюю хотел попросить. Мне горный воздух очень помогает.

– Я вам направление выпишу на Эверест, – не сдержался Прятов. – На Луну.

Он склонился над Хомским, с силой отвел ему руки и осмотрел голову. Ощупал и нашарил мягкую шишку, возле вмятины. Хомский в изнеможении застонал.

– Подымайтесь, – велел Прятов. – Давайте, оперативно. И ножками, ножками в палату. Каталки не будет…

– Да я же и не прошу, – забормотал тот и начал медленно подниматься на ноги. – Я все понимаю… я обузой не буду, я тихонечко полежу пойду…

…Васильев, когда Александр Павлович доложил ему о несчастье, постигшем Хомского, матерно выругался.

– Мало нам убийства – теперь еще внутрибольничный травматизм припаяют. Лестницы, скажут, моете и не вытираете…

Он замолчал и церемонно поклонился Вере Матвеевне, невропатологу – толстой, неопределенного возраста женщине в круглых очках и с мрачным лицом, которая уже несла себя по коридору, поигрывая резиновым молоточком.

3

Получасом позже Прятов ошарашенно разбирал каракули Веры Матвеевны.

– Что же это такое? – спросил он убитым голосом. – Консультация психотерапевта. Зачем же вы назначили? Где мы ему возьмем психотерапевта?

Под диагнозом сотрясения мозга стояли назначения: лекарства, постельный режим две недели и злополучная консультация.

– Больной попросил, и я не имела права ему отказать, – высокомерно ответила Вера Матвеевна, порываясь уйти. – Формально я обязана назначить при наличии жалоб. Плохой сон, тревога, подавленное настроение…

– Да он алкаш!…

– Это не мне решать. Я невропатолог, а не нарколог. Не переживайте насчет психотерапевта – пригласите Ватникова, он прекрасно справится. У него даже корочки есть, на учебе сидел два месяца, лодырничал – пускай теперь отрабатывает…

– Да Ватников знает его, как облупленного!

– Ну так тем и лучше, – удивилась та.

Вера Матвеевна, ничем не отличаясь в этом отношении от простого обывателя, не проводила никаких различий между психиатрами и психотерапевтами. Умом она знала разницу, но в трудовом быту вела себя так, как будто той не было вовсе.

Александр Павлович в очередной раз выслушал объяснение про историю болезни, которая пишется для прокурора.

Он-то запомнил это еще со студенческой скамьи. О прокуроре говорили так часто, что студенческая скамья начинала казаться совсем другой скамьей.