Пророк в своем Отечестве

– А к закускам сиг будет.

– Вот это да! Расщедрилась Анна Григорьевна!

Он добродушно улыбнулся и пошел в комнаты: пока нет гостей, надо сказать Ане про этого Абазу. Может, она о нем больше знает.

Когда Федор Михайлович вошел в гостиную, Анна Григорьевна отдавала приказания Пете. Собственно, гостиной-то трудно назвать эту небольшую комнату: тут стояли стол, стулья с прямыми спинками, диван… Всё уже не того вида, какой надо бы. Вот если бы китайскую вазу сюда (или две), да бухарский ковер, да Тенирса[11 - Тенирс Младший, Давид (нидерл. David Teniers; крещен, 1610–1690) – один из наиболее значимых художников и граверов фламандской школы наряду со своими соотечественниками Рубенсом и Ван Дейком.] какого-нибудь на стенку, вот тогда была бы гостиная… Увы, ничего этого нет, никакой, даже самой маленькой картинки. Есть в кабинете фотографическая репродукция Рафаэлевой «Мадонны», да и ту не мог в Петербурге купить – привезла из-за границы Софья Андреевна и обрадовала несказанно.

Петя, семнадцатилетний юноша, служивший у Достоевских, отвесил Федору Михайловичу глубокий поклон и замер, как истукан.

Анна Григорьевна улыбнулась мужу:

– А у нас еще подписчиков прибавилось. Я вот Петю прошу новым адресатам книги послать. Представь, просят всё больше «Дневник».

Зная, что Анна Григорьевна очень боялась потерпеть финансовое фиаско с изданием «Дневника», Федор Михайлович не удержался, чтобы не сказать, хотя жена не первый раз признала его победу:

– Вот видишь, Аня. Оказывается, я всё-таки могу один вести целый журнал. И неплохо, как ты замечаешь. Верно, молодой человек?

Петр Кузнецов[12 - Кузнецов Петр Григорьевич (1863–1943) – после Октябрьской революции известный советский книгоиздатель.], взятый из книжного магазина Исаева, что в Гостином дворе, к новому хозяину относился настороженно. Очень непонятный господин: может приласкать, ни с того ни с сего дать денег, а может вдруг накричать из-за ерунды. Вообще-то он добрый. Заставляет ходить в Поварской переулок, к господину Миллеру Оресту Федоровичу[13 - Миллер Орест Федорович (1833–1889) – русский ученый, профессор истории русской литературы. Один из первых биографов Ф. М. Достоевского. Действительный статский советник.], и относить ему деньги. В месяц получается сто рублей. Делает это втайне от жены, а почему? Сказал: «Раньше он мне помогал, а теперь я ему. А жене этого знать не надобно». Петя разведал: Миллер был профессором Санкт-Петербургского университета. Теперь бедный, без службы. Почему? Много вопросов. Но вот что интересно: обо всём можно у Федора Михайловича спросить и получить ответ.

– Я, Федор Михайлович, в «Дневнике» многого не понимаю. Грамоты мало.

– А «Юрия Милославского»[14 - «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» – первый в России исторический роман вальтерскоттовского типа. Опубликован в 1829 г. с указанием имени автора – М. Н. Загоскина.] прочел? – Эту книгу Федор Михайлович недавно дал Пете, решив руководить его чтением.

– Читаю.

– Ступай, однако, – сказала Анна Григорьевна. – Не забудь, что я тебе наказала.

Петя опять поклонился и ушел в свою каморку – она была через стенку со столовой. Там он запаковывал конверты с книгами, готовил их к отправке по всей России. Ходил в почтамт, в банк, получал деньги по доверенности – то есть был очень важным человеком во всей книготорговой деятельности Достоевских. Работа Пете нравилась. Кого тут только не повидаешь! Княгини, графини, красавицы с курсов, господа… А то и вовсе простые люди. Беседы такие, что иногда ничего не поймешь, хотя говорят по-русски. А кажется, что по-иностранному. Понятны лишь названия: «Братья Карамазовы», «Преступление и наказание»… Что за братья, Петя, правда, не знал, но положил себе узнать непременно: уж очень часто заказывали эту книгу. Да, Федор Михайлович – это не хозяин книжной лавки Исаев. Писатель, во-первых. А во-вторых, офицер. Недаром в документах подписывается: «Отставной поручик Федор Достоевский».

Петя нырнул в свою каморку, плотно закрыл дверь и начал собирать со стола всё, что предстояло снести в почтамт.

– Ну, что у тебя с корректурами? – спросила Анна Григорьевна, зная наизусть, что теперь лучше всего подробнейшим образом расспросить мужа о творчестве и вникнуть в самые захолустные уголки: чем больше вникнешь, тем лучше он будет себя чувствовать и тем бодрее пойдет у него дальнейшая работа.

– Аня, я за статью боюсь, – ответил он и посмотрел на нее чуть ли не с отчаянием. – Не пустят ли они моих мыслей, не испугаются ли. Погоди. Вот что я придумал по дороге. Ты знаешь, что новый начальник цензурного комитета теперь Абаза? По-моему, тебе о нем говорила Софья Андреевна. Что говорила?

– Да ведь то же самое, что и тебе. – Она строго посмотрела на мужа. Черты лица ее были крупными: нос, губы, глаза – всё сильной и выразительной лепки. Взгляд тверд, даже властен. Лоб большой, с гладкой кожей. Много пришлось пережить, но лицо всё равно осталось молодым и привлекательным своею выраженной духовностью и верностью одному, раз и навсегда выбранному идеалу. Волосы она забирала под шелковую черную косынку, платье носила тоже черное, глухое, которое оживлялось лишь перламутровыми пуговицами и воротником брюссельского кружева.

Анне Григорьевне было тридцать четыре года – возраст полного женского цветения.

– Софья Андреевна говорила нам, что Абазе ты очень нравишься и что теперь тебе за свои писания не надо беспокоиться. Вспомнил? Ну мы же вместе были у Софьи Андреевны… А что, однако, Абаза тебе понадобился? Зачем?

Из-за болезни своей, особенно после тяжелых припадков, Федор Михайлович многое забывал на какое-то время. Случались поэтому недоразумения, а Достоевского обвиняли в зазнайстве, чванстве: не узнаёт, мол, знакомых, делает вид, что забыл фамилию…

Выслушав мужа, Анна Григорьевна поддержала его: да, надо поговорить с Софьей Андреевной, она поможет.

– Да что с тобой? – Она заметила, что Федор Михайлович побледнел и опустился на стул.

На его огромном лбу выступил пот. Резко обозначились татарские скулы, а глубокие, как бы уходящие внутрь глаза еще более запали, и он закрыл их.

В последние три месяца припадков не было, и в такие периоды как-то само собой казалось, что болезнь вроде бы совсем прошла; и это предчувствие конца жизни тоже как будто прошло, а теперь вот «кондрашка с ветерком», как он иногда называл свою хворь, вдруг напомнила о себе отдаленным приближением.

Впрочем, внезапная слабость могла наступить и от эмфиземы[15 - В 80-х годах ХIХ в. туберкулезная палочка еще не была выделена, и поэтому даже лучшие врачи Петербурга не смогли точно поставить диагноз болезни Достоевского: он, как это понятно теперь, болел именно туберкулезом.], как называл его другую болезнь домашний врач Яков Богданович фон Бретцель[16 - Долгое время Достоевского лечил Яков Богданович фон Бретцель (1842–1918). Он окончил Медико-хирургическую академию и много лет работал в Петербурге – заведовал тифозным отделением Обуховской больницы, а в 1868 г. был отправлен в Тверскую губернию на борьбу с тифом, служил сначала участковым врачом, а потом инспектором врачебно-полицейского комитета. Я. Б. Бретцель был опытным врачом, специалистом по внутренним и инфекционным болезням, много лет занимался частной практикой.]. Он объяснил, что кровеносные сосуды у Федора Михайловича истончились очень, поэтому надо беречься, не раздражаться, громко не говорить, укутываться, выходя на улицу. Ходить следует тихо, чтобы не было отдышки. В общем, вести себя так, как Федор Михайлович не мог бы и двух минут (именно двух, потому что во вторую минуту разговора, который был важен для него, он сразу же резко возбуждался).

Анна Григорьевна за все четырнадцать лет, что прожила с мужем, привыкла к внезапным переменам его самочувствия, но привыкнуть к тому, что он болен неизлечимо, так и не смогла.

– Ничего, голубчик, не беспокойся. Уже прошло. – Сколько раз он говорил так. Даже после самых жестоких приступов. – Иди, Аня, вот-вот гости придут.

Первым явился Николай Николаевич Страхов[17 - Страхов Николай Николаевич (1828–1896). Родился в семье священника. В 1851 г. окончил педагогический институт в Петербурге. Преподавал естественные науки в Одессе, затем в Петербурге. С 1861 г. сотрудничал с Ф. М. Достоевским, был ведущим сотрудником его журналов «Время» и «Эпоха». Императорской Санкт-Петербургской АН (1853), тайный советник (с 1888).], литературный критик и публицист. Был он среднего роста, строен, если бы не та небольшая полнота, которая появилась в последние годы. Впрочем, она тщательно скрывалась очень хорошо пошитыми сюртуками и фраками. Николай Николаевич вообще одевался не без изящества, волосы носил длинные, чуть подвитые, укладывал их так, как в свое время Чернышевский, и так же, как знаменитый критик, усы и бороду брил. Глаза у него были продолговатые и слегка навыкате, с маслянистым блеском, который особенно замечался в те моменты, когда Николай Николаевич пускался в теоретические споры. Говорил он веско, не торопясь, тщательно выбирая слова. Собеседника выслушивал необычайно внимательно, но, как уже давно заметил Федор Михайлович, внимательность эта происходила как бы и не от интереса к тому, что говорят, а от собственной забавы: во время спора Страхов подмечал слабость в рассуждениях оппонента, а то и оплошность и тут же бросался в атаку, добивая противника и получая от этого видимое удовольствие.

Впрочем, был умен и очень образован. Знакомство с Федором Михайловичем свел еще в ту пору, когда братья Достоевские издавали журнал «Время», а потом «Эпоху».

Пришел и Аполлон Николаевич Майков[18 - Майков Аполлон Николаевич (1821–1897) – русский поэт, член-корреспондент]. Ему, как и Федору Михайловичу, было пятьдесят девять лет. Широкая русская борода его была почти вся седая, усы тоже седы, щеки запали. За круглыми маленькими очками видны добрые близорукие глаза. А ведь как они, эти глаза, блестели в юности, каким горели огнем – в особенности в те минуты, когда Майков читал свои новые стихи! Теперь они слагаются редко, да и стали как-то длинны, и пишутся всё чаще по торжественным или скорбным случаям. Много времени отнимает и служба: Аполлон Николаевич – председатель Комитета иностранной цензуры. Да, уже не напишется, наверное: «Пахнет сеном над лугами, в песне душу веселя», а жаль, как жаль! Где оно, то время, когда влюблялись, когда головы горели, как в огне, когда юноша Федор Достоевский излагал своему другу план создания организации, которая ставит целью произвести переворот в России…

Было, было, всё было в жизни!

Уже хотели идти к столу, как раздался еще звонок: пришел Орест Федорович Миллер.

– Простите, что явился не зван, – сказал Орест Федорович. – Но дело, дело не требует отлагательств.

Федор Михайлович замахал на него руками: какие, мол, извинения! – и повел в столовую.

Орест Федорович был коренаст, широкоплеч, сильно сутул. Одевался в черный сюртук, по первому впечатлению вроде элегантный, но если присмотреться, то и потертый; зато белье отличалось свежестью и сапоги были начищены до блеска – тут следила тетка Ореста Федоровича, Екатерина Николаевна, обожавшая своего племянника. Отношения у них были самые трогательные, о чем и в округе знали, – в парке, что по соседству с Поварским переулком, часто можно было видеть дородную старуху, которая прогуливалась с широкоплечим сутулым господином в котелке, в очках; он мирно вышагивал рядом, заложив руки за спину.

Еще ребенком Орест Федорович остался сиротой. Екатерина Николаевна с мужем Иваном Петровичем взяли племянника на воспитание, и стал он им ближе и роднее сына. Уже превратившись в известного профессора, Орест Федорович всё равно не расстался с теткой. Да и как расстанешься, если после смерти мужа она осталась одна-одинешенька.

Уселись за стол; эффект, конечно, произвел не сиг, о котором горничная Дуня сказала Федору Михайловичу, а рябчики – румяные, с запеченной корочкой. Особенно хороши они были с подливой, которой охотно пользовался Николай Николаевич. Вообще, он вкушал с большим аппетитом, чего нельзя было сказать о почтенном поэте. Орест же Федорович ел мало, потому что рассказывал о предстоящем благотворительном литературном чтении, организатором которого он был.

Орест Федорович был членом многих благотворительных комитетов и обществ – в их деятельности проявлялась его натура, так стремящаяся помочь ближнему. Студенты за это качество от души любили профессора, дамы относили его к ламанчским чудакам, а мужчины, которых он удостаивал своим вниманием, ценили как самого надежного друга.

Вечер назначили на 29 января, в годовщину гибели Пушкина. Орест Федорович жаловался, как непросто было добиться подписания и утверждения афиши вечера:

– У нас ведь как: сначала надо хлопотать у попечителя учебного круга. А тот, известное дело, свиное рыло, как говорит наш сатирический старец. Ни в одной строке ровным счетом ничего не смыслит, а всюду лезет: это зачем, это почему. Ну, ладно. Тут разобрались как будто, а у градоначальника всё надо начинать сызнова. А ведь это простая афишка, господа, простая афишка!

– Ну, зачем же вы так, Орест Федорович, – вступился за государственных мужей Аполлон Николаевич. – Вовсе и не афишка, а дозволение собрания с публичным чтением… Дело нешутейное. Афишка – одна оболочка. Хотя, конечно, можно бы и без попечителя обойтись, утверждением одного градоначальника…

– А что у вас предполагается к чтению? – спросил Николай Николаевич, прикончив, наконец, рябчика и вопросительно глядя на Федора Михайловича:

мол, важно, что вы читать будете, но и к кофею пора бы приступить.

Анна Григорьевна тут же встала – пойти распорядиться, а Орест Федорович ответил за Достоевского:

– Федор Михайлович будет читать отрывок из «Евгения Онегина». Это у нас главное.

– Помилосердствуйте, Орест Федорович, – перебил Миллера Достоевский. – Что значит «главное»? Мне и так тычут, что я ради аплодисментов выступаю. Вы уж главное дайте господам артистам, а меня в конец афишки, чтоб как-нибудь незаметно. Это ведь иные писатели никак не могут без апотеоза.

Орест Федорович слишком хорошо знал, что Федор Михайлович имеет в виду; действительно были разговоры – и крайне несправедливые, – будто Достоевский ищет публичных чествований. Никогда он их не искал. Дело тут заключалось в ином: просто он читал лучше других.

Да и читал ли?