Мир + Остров

Ванины глаза, от представшей в его же мозге чудовищной галлюциногенной картины, наполняются слезами, и он даже было разлепил потрескавшиеся губы, чтобы, как ребенок, отчаянно, будто в последний раз, закричать, зареветь, побагроветь от раздирающих изнутри обиды и ужаса. Но русский Ваня вовремя приходит в себя; разве что во рту, от воображаемой солености океана, пересохло, а прожилки на его нёбе вздулись, как вздымается глина Атакамы от векового зноя. Бедняга понимает, что жажду нужно утолить, чем скорее, тем лучше. Ваня отрывает рубашку от шершавой коры пальмы, подтирает след от завтрака попугайчика ее листом, и, одолеваемый засухой, быстрым шагом, несмотря на почти зыбучий песок под ногами, направляется к западной оконечности острова, называемой местными обитателями Мысом Торговли. Вдруг Ваня резко останавливается и со страхом опускает глаза на свой пупок: хорошо ли завязан воздушный шарик, в случае чего?

По-прежнему ошарашенный пережитой, возникшей в его сознании кошмарной фантасмагорией, Ваня пытается сообразить, что же вызвало у него такое помутнение рассудка. Голову через бандану напекло? Фата-Моргана как следствие обезвоживания? Или же, пока он спал, пожилой индеец с томагавком в зубах все-таки затолкал ему под язык шляпку псилоцибе? Ваня не может сказать наверняка; единственный неоспоримый факт – он третий день в завязке, а этот день, и это известно любому, кто хоть с чем-нибудь завязывал, самый трудный для избавляющегося от продолжительной интоксикации организма.

Мыс Торговли уже показался вдали, и Ваня, успокоившись, снова заглядывается в сторону океана, стараясь, тем не менее, не акцентировать внимание на кружащие голову приливные волны. Вдалеке, на стремящихся к берегу потоках, взлетают и падают молодые, подтянутые, загорелые, как с обложек журналов, парни-серфингисты: итальянцы и испанцы, греки и австралийцы. Ваня с завистью смотрит на них и исполняемые ими трюки. Нет, он переживает не потому, что его волосы не насколько густые, щетина не настолько сексуальна, а грудь не настолько гладка и рельефна; не потому, что они являются счастливыми обладателями ровного, бархатного загара, а он только вчера лег под лучи ближайшей звезды (и как рисковал!); не потому, что их крепкие, как стволы бонгосси, брюшные мышцы различимы за сотни метров, а его пресс не найдут и на столе патологоанатома; и даже не потому, что они без видимых усилий справляются с доской на волнах, а ему и двухсот метров не пробежать без подозрения на инфаркт миокарда; нет, он завидует потому, что они в завязке уже недели две, и потому прекрасно себя чувствуют, а его мучения – в самом разгаре печально известного третьего дня.

Ваня уже как будто и привык к столь буйному разнообразию острова. Белым шумом отдавались в его барабанных перепонках десятки языков, сотни диалектов и тысячи акцентов прилетающих сюда людей; он как будто и не замечал диковинную, словно собранную со страниц энциклопедий по ботанике и зоологии, флору и фауну, по крайней мере, до тех пор, пока она, фауна, не какала ему на рукав или не летела в рот; плевать Ваня хотел на смеси западных и восточных, северных и южных деликатесов, пряностей и соусов. Быть может потом, думает единственный русский на этом Богом забытом, но превращенном людьми в парадиз, клочке земли, когда он выйдет из сумеречного состояния ломки, каждый элемент острова покажется ему преисполненным смысла, но пока он в завязке, и завязка эта плотным узлом сдавливает его горло, петлей самоубийцы тянет его душу куда-то наверх, оставляя тело с выпученными глазами и рвущимися голосовыми связками безучастным ко всему происходящему и, парадокс, неврастенически реагирующим на любое влияние извне.

И когда до Мыса Торговли остается всего с десяток метров, а Ване, проходящему мимо последних зарослей перед откосом в море, уже мерещится волшебная бутылочка с пресной водой, случается то, что совсем выбивает пришельца из колеи. В голову Вани ударяет, как хук тайского боксера, страшный, нечеловеческий рык, вылетевший, подобно пуле, из тропической опушки. Русский Иван пугается настолько, что на его шортах вновь отчетливо проявляется мокрый отпечаток, а след от попугайчика начинает вонять еще сильнее. Ваня готовится увидеть выходящего из зарослей лигра или, на худой конец, гризли, но всмотревшись, понимает, что эти пугающие звуки издают, всего-навсего, три новозеландца, исполняющие хака, а четвертый, судя по цвету кожи, некоренной маори, разминается рядышком с овальным мячом из некачественно обработанной кожи овцебыка, из-за чего мяч напоминает скорее кокосовый орех, чем спортивный инвентарь.

И тут русский вскипает, словно чайник со свистком на раскаленной плите.

Истошно, истерично вопя, чуть не выпрыгивая из обоссанных шорт, Ваня как коршун налетает на островитян, покрывая их пятиэтажным исконно-русским матом и раздавая воинственным маори отцовские обжигающие подзатыльники. Новозеландцы ни черта не понимают из его спича (их вытаращенные, с белым, как снег, белком, глаза об этом свидетельствуют), на удары не отвечают, предпочитая не связываться со славянским регби-ненавистником, и быстро ретируются вглубь джунглей.

Ваня тяжело вздыхает, глядя на спины убегающих маори цвета доминиканского зернового кофе. От выплеснутой агрессии ему становится легче физически, но приходит усталость другого рода, ментальная. Разогнавший регбистов русский Иван поворачивается лицом к Мысу Торговли; старик Сантьяго, покачиваясь за прилавком, улыбается ему, одной рукой почесывает бороду, а другой машет – иди, дескать, сюда. И Ваня идет. Сантьяго учтиво протягивает русскому варвару бутылочку с водой, и тот жадно ее выпивает, втягивает в себя, заглатывает большими пресными кусками. Ваня испытывает на себе эффект сенсибилизации: на третий день завязки возвращаются прежние вкусовые ощущения, и обыкновенная вода вызывает у него восторг, близкий к эйфории. Русский пришелец отвешивает старику доллар, а он вручает ему кулек с жареными кузнечиками по-вьетнамски – погрызть по дороге.

На самом деле, Мыс Торговли – это и есть Сантьяго; старичок является единственным продавцом на острове, и его небольшая с виду лавка обеспечивает здешних обитателей всем необходимым, сколько бы их, обитателей, не было. Его магазинчик – бездонная пропасть лакомств и деликатесов со всех частей света. Швейцарские сыры, итальянская пицца, американские гамбургеры, турецкий кебаб, японские суши, африканские насекомые, шведский сюрстремминг, исландский харакл, китайские тухлые яйца, корейский суп посинтхан, североамериканский орех-пекан, бразильское пато но тукупи, запеченные утконосы из Океании и, конечно же, акульи плавники. Откуда старый торгаш всё это берет и где он это хранит – одному Богу известно, но среди островитян ходят слухи о том, что раньше Сантьяго держал с десяток транснациональных корпораций, и вообще он – персонифицированная глобализация.

Рядом с хитро улыбающимся Сантьяго и его лавкой, огибая Мыс Торговли полукругом, аккуратно вышагивает огромный, высотой до пояса, пурпурный краб. Ивану уже не в первый раз кажется, что старик выдрессировал его как раздатчика листовок: уж больно походка краба и его расставленные в разные стороны, попеременно открывающиеся и захлопывающиеся, клешни напоминают манеры промоутеров, втюхивающих пешеходам рекламные флаеры. Однако листовок в клешнях краба никогда не бывает, при этом он регулярно подходит к посетителям Сантьяго, а еще нетерпеливо шевелит конечностями, вопросительно взирая на незнакомцев. Вот и на этот раз пурпурное членистоногое впялилось в Ивана и широко раскрыло клешни.

– Shake his hand. He wants you to shake his hand, – сладко повторяет старик, но Ваню так просто не проведешь. Он уже слышал о том, что Сантьяго не прочь поторговаться с каннибалами с соседнего острова, а ведь их интересуют совсем не сырные пироги и шоколадные фонданы. В Ваниной голове, пораженной, как раковой опухолью, токсичной агонией, прорезается неприятная, страшная догадка. Для чего выдрессировал краба этот чертов бизнес-дед? Как много людей улетело с этого острова без пальцев и кистей рук?

– Ноу, – говорит Ваня с отвратительным акцентом, храбро, вызывающе уткнувшись тяжелым взглядом в улыбающиеся глаза Сантьяго. – Сенкью.

– As you wish, – все так же сладко лепечет старый торгаш, и Ване лучше отсюда уйти. Да, он всех, если кто-то не в курсе, предупредит о жестоких играх Сантьяго, но без старика остров и не сможет существовать. Ваня вдруг осознает, что, несмотря на экзотичность и удаленность острова, здесь есть точно такие же проблемы, как и на его родине: народ знает, что имеющие капитал вытворяют всё, что им заблагорассудится, но поделать с этим ничего не может или не хочет.

Да и плевать, решает Ваня, продолжая идти по тягучему песку, преодолевая, тем временем, экватор своей утренней прогулки по острову. Он не для того неделю назад поднялся с грязной, словно кушетка больного дизентерией, кровати, отряхнул с себя окурки, разбил бутылки, покрыв осколками прожженный и липкий линолеум своей обшарпанной, нищенской однушки, вбил в ноющую от передозов голову идею, что дальше так жить (существовать! умирать! гнить!) нельзя, собрал все свои накопления, которые еще не были спущены на смерть в стекле и картоне, и обратился в компанию, обещавшую новую, абсолютно новую и счастливую жизнь, чтобы теперь беспокоиться о том, что старый скупердяй может продать аборигенам десяток фаланг, оттяпанных дрессированным гигантским крабом у какого-нибудь раззявы. Нет, его это совершенно не волнует.

И да, думает Ваня, щелкая панцирями жареных кузнечиков, он ни о чем не жалеет.

Да, пускай сейчас он ненавидит весь мир и каждое его проявление и создание – в этом виновата завязка, ее третий, печально известный, день, акклиматизация, аккультурация и комплекс клинического неудачника. Но Ваня верит, в глубине души верит, что, несмотря на текущие проблемы, он выберется, правда, выберется, и никогда больше не упадет так низко. Пускай у него больше не осталось финансовых средств и позже предстоят долгие, невыносимо долгие и нудные процедуры по восстановлению своего социального статуса – скоро он будет в порядке и вернется в струю, лишь бы интоксикация его отпустила. Остров поможет ему, обязательно поможет, потому что не может не помочь место, где над плато летают кондоры, где питоны, наравне с лианами, овивают метасеквойи, где громфадорины уживаются с граммостолами, а зайцы-русаки соседствуют с капибарами, где вся Красная Книга дышит, растет, размножается и умирает, где целая планета умещается на десяти тысячах гектарах обетованной земли.

Ванина голова наполняется окрыляющими, дающими надежду мыслями и мечтами. Его тело становится легче от вырастающих на спине крыльев и активно размножающихся в животе бабочек. Но тут же, в один момент, эти мысли и мечты затуманиваются и сереют, крылья обрываются, а бабочки дохнут, отравляя и без того страдающий Ванин желудочно-кишечный тракт, и всё это от одного лишь сверлящего мозг сомнения в том, что жизнь его может никогда не измениться и он так и будет страдать, испражняться под себя в наркотическом бреду и не находить себе места перед засыпанием и после пробуждения. И вновь, через минуту, в его собственной Вселенной восходит солнце, активизируются процессы регенерации крыльев, и наступает новый брачный сезон крылатых насекомых – как только гельминт сомнения прекращает грызть Ванину психику. Так, поднимаясь и падая в собственном сознании, то шаркая ногами, то паря над песком, русский бедняга-варвар продолжает свой путь. Пока на его пути не встают те, кого Ваня совершенно не ожидал увидеть здесь, на этом загадочном, полном приключений и при этом удивительно спокойном острове.

Ване неважно, к какому течению они принадлежат: католики, протестанты, буддисты, мусульмане или вообще неорелигиозные адепты-сектанты. Важно, что они, облаченные в темные, мокрые от палящего солнца одежды, улыбаясь как можно менее подозрительно, и оттого противно, обступают вспотевшего, уже уставшего, колеблющегося, будто маятник, пришельца и тянут к нему свои руки. Ваня инстинктивно отступает на шаг; самый старший из незнакомцев складывает ладони на груди, отвешивает поклон, и уважительно, приторно начинает свою речь, кажется, на португальском. Русский доедает последнего кузнечика, выкидывает пустой кулек, долго всматривается в морщинистое лицо и пожелтевшие зубы старца, совершенно не понимая, что тому нужно, пока с его шершавого, покрытого темным налетом языка не слетает слово «religio».

Ваня чувствует, как его глаза наполняются кровью, а в груди вспыхивает огонь, мгновенно охватывающий всю его сущность.

– Религия? – переспрашивает, хоть и не испытывает в этом нужды, готовый взорваться, в очередной раз за этот третий чертов день, Ваня.

– Sim – радостно мурлыкает старец-фанатик.

– Религия, значит, – повторяет Ваня, потихоньку спуская с цепей демона внутри себя. – Какая еще религия? Вы в свою секту затащить меня хотите? А? Сволочи. Не пройдет! Молитесь о спасении своих гнилых душонок? А? Кому вы молитесь? Богу? Какому богу? Есть ли бог? А я вам отвечу, я вам отвечу…

Энтузиазм, радость и добродушие в глазах старца и его приспешников исчезают; русского языка они, разумеется, не знают, но Ванина интонация дает понять всё без слов.

– Я вам отвечу, – раскрасневшийся Ваня приглушает голос только для того, чтобы вскричать, взреветь, обрушиться на головы фанатиков тропическим тайфуном злости. – Знаете, сколько я верил в вашего сраного бога?! Сколько раз я просил его о помощи, сколько раз я просил его излечить мою душу, и что он сделал? Да нихрена он не сделал! Засуньте свою религию в задницу! Нет никакой религии! Нет никакого бога! Нет никакого спасения!

Страх, сквозящий из адептов неизвестного Ване течения, теперь прохладно обдувает его наряду с морским бризом.

– Вы бесполезные, никчемные, больные на голову уроды. Сейчас никому не нужна ваша вера. Раскройте глаза. Ну кто сейчас ходит в церковь по воскресеньям? Кто? Да никто! Сейчас все ходят бухать по пятницам, но никто не ходит в ваши церкви. Алкоголь – вот новая религия, придурки. Все молятся на алкоголь, все в нем обретают спасение, все спускают на него свои зарплаты. Алкоголь…

– Alcohol? – вопрошает старец, чуть не прикусывая шершавый язык стучащими от ужаса пожелтевшими зубами.

– Да, алкохол, старый ты мудак! Надо быть конченым дебилом, чтобы не видеть этого! Люди пьют, нажираются как свиньи чаще, чем вы думаете о своих божках. Поэтому идите-ка вы в жопу со своей религией! В жопу!

Люди в черных мантиях ошалело смотрят на Ваню.

– Что вам, твари, не ясно? В жопу! – Ваня нагибается, нашаривает в песке увесистый камень и замахивается на фанатиков. – Идите в жопу, я сказал! А если еще раз ко мне подойдете, я оторву вам всем головы, и ваш бог даже не пикнет, не накажет меня, и знаете почему? Потому что его нет, кретины! Валите нахрен отсюда!

Адепты неизвестно какой религии наконец понимают, что дело принимает угрожающий оборот и отступают от Вани на почтительное расстояние, но тот, на всякий случай, запускает в них камнем, так же, как и несколько часов назад в обосравшегося попугайчика. Удаляясь, русский религио-ненавистник злобно посматривает на группу сектантов, готовый в любой момент отразить их полоумные атаки – мало ли что. Нужно быстрее добираться до лагеря, думает Ваня, и решает срезать через джунгли – напрямик, к своему бунгало.

И, казалось бы, в джунглях с ним точно произойдет что-то совсем отвратительное: попадется в объятья анаконды, или провалится в ловушку с кольями, установленную туземцами, или его за ногу цапнет сколопендра, или на башку спикирует крылан, или его окружит армия кочевых муравьев, или он проткнет себе бедро иглой ядовитого кактуса – потому что день сегодня такой неудачный, третий, печально известный день завязки. Но, вопреки Ваниным негативным ожиданиям, переход сквозь полный опасностей экваториальный лес обходится без происшествий; он лишь раз путает тропы, но по пути ему встречается добродушный абориген с мачете и пробитым насквозь носом, который жестами объясняет, что русскому пришельцу нужно скорректировать маршрут. Ваня благодарит его, и вдруг осознает, что вот теперь, после всех злоключений утренней прогулки вокруг острова, он – свободен. Его обвинительные речи в сторону религиозных адептов продолжают отзываться эхом в его голове, и это приносит ему какое-то дикое, варварское удовольствие. Ваня с удивлением замечает, что голова больше не гудит, руки не трясутся, в глазах не темнеет, а во рту не сохнет – и даже след от попугайчика как будто перестает смердеть. Русский втягивает в нос воздух джунглей и ощущает, что жив, а впереди еще столько недель реабилитации, с серфингом, яствами от Сантьяго, общением с представителями пяти континентов и многим, многим другим, чего не перечислишь.

А вечером Ваня принимает релаксационные процедуры: после горячей ванны, он улегся на кушетку, и теперь две таитянки делают ему массаж с аромамаслами, а третья, представительница южноафриканских племен, с отвисшими, как вермишель, грудями пинцетом тянет из ноги русского пришельца длинного, извивающегося кожного паразита – откуда он только взялся, размышляет Ваня, и старается концентрироваться не на боли, а на нежных, бросающих в дрожь касаниях островитянок. Рядом, на бамбуковой скамеечке, уселся пожилой индеец и раскуривает томагавк: густой, сладкий дым обволакивает все вокруг, и русского тянет приятно, от души, чихнуть. Чуть поодаль, молодой, худощавый тайский паренек отстукивает ритм с помощью бонго, создавая непередаваемую, ритуальную атмосферу. Пожилой индеец сует Ване под нос шляпку галлюциногенного гриба; Ваня вяло отмахивается, ему и без псилоцибе хорошо. Мимо бунгало то и дело пробегают испанцы и австралийцы с досками в руках, кивают Ване головами; Ваня приветствует их одними глазами, и от его зависти не осталось и следа: он час назад уведомил серфингистов, что завтра пойдет с ними бороздить морские волны, и они с удовольствием согласились взять его на обучение. Жизнь хороша, решает Ваня, и тут доносится звук охотничьего рога – настала пора ужинать.

Старик Сантьяго сегодня невероятно, подозрительно щедр: общий стол ломится от блюд из его лавки. За столом собирается полсотни людей, и Ваня, расслабленный, упоенный, в их числе. Торговец желает всем приятного аппетита и сразу же прыгает в моторную лодку, вероятно, спешит по своим неотложным делам. Проголодавшиеся жители острова набрасываются на еду; пользуясь случаем, Ваня решается прояснить ситуацию:

– Гайс – начинает он, изображая пальцами двух рук движения клешней краба, – Сантьяго…эээ…ис бастард.

Собравшиеся за столом прекратили есть.

– I know, – говорит один из парней, вроде бы из Канады, и показывает Ване и остальным искалеченную, перебинтованную руку.

– Фак, – с отвращением к старику и сочувствием к канадцу произносит Ваня. – Рили бастард.

Собравшиеся за столом продолжили есть.

Когда Ваня уплетал уже третью тарелку морского салата, к нему подошел какой-то смуглый островитянин и шепнул на ухо:

– We saw your power today. You should try to play rugby. You might be a perfect player. Go with us tomorrow.

– Регби? – переспрашивает Ваня. – Ту плэй вис ю?

– Exactly.

– Окей. Ноу проблем, – соглашается русский, а сам думает, как бы не разочаровать брутальных маори и не сдохнуть после первой пробежки на двести метров.

– And… One more thing, – продолжает смуглый парень. – They know about your alcohol addiction. They pray for your soul and God will bring salvation to you.

– Что????? – незамедлительно реагирует Ваня. – Какой нахрен алкохол адикшэн?

Смуглый парень тут же исчез в темноте тропической ночи.

Да и хрен с ним, решает Ваня, наливая очередную порцию мате в резную, из слоновой кости, кружку. От долгой и утомительной утренней прогулки, вечернего массажа и плотного ужина его клонит в сон. Русский прощается с продолжающими ужинать иностранцами и шагает к своему бунгало. Его провожают две таитянки, намекают на веселую ночку; Ваня отстраняется от них:

– Нот тудей, гёрлз. Сорри.

Таитянки не сильно обижаются, целуют русского в щеки и убегают обратно к столу.