Лагерь

Он открыл глаза, но ничего не ответил. Его измученный взгляд сам сказал мне спасибо.

– Но тебе надо спрятаться на время, – выговорила я и только потом задумалась о сказанном.

Скоро здесь должен был появиться Даник. Я не хотела, чтобы он видел солдата Державы. Я не верила, что мой друг способен молчать. Скорее, он тут же побежит в полицию или сразу к папе. Мой искалеченный войной мозг даже допускал мысль, что он лично убьет Антона прямо здесь на чердаке. И будет гордиться, что уничтожил своего первого державного солдата.

Я рассказала Антону о своем друге, о том, что мы договорились с ним посмотреть казнь на чердаке. На что он произнес:

– Вы будете смотреть казнь?

– Да.

– Зачем?

– Мы так решили, – не придумав ничего лучше, ответила я.

Оставшееся время до прихода Дани я занималась тем, что обхаживала своего нового знакомого. Я принесла ему большую бутылку воды из колонки, что стояла рядом с домом, обустроила новую удобную лежанку вдали от окна за стройматериалами, что должны были скрыть его от Дани и вообще от любого постороннего, кто сюда попадет. С огромным трудом я перетащила Антона, повесив его себе на плечи, в обустроенную лежанку. Волоча его, меня чуть не стошнило. От нового знакомого очень плохо пахло. Некая жуткая смесь из пота, мочи и даже плесени. Два месяца, проведенных взаперти, из бравого солдата сделали бомжа, готового в любой момент испустить дух.

– Прости, – догадываясь о своем состоянии, проговорил он, когда мы вместе с ним упали на новое место.

– Ничего. Мы все исправим. Ты, главное, до завтра дотяни. Я еды принесу. И мыло.

– Хорошо, – укладываясь удобнее, сказал Антон.

– Сиди тихо. Мне надо уходить, – я коснулась его руки и убежала к окну, чтобы не вызывать у Даника подозрений.

Сев на балку под окном, я стала ждать прихода друга. В тот момент я задумалась о том, что для меня настало время, когда придется врать по-крупному. Для каждого наступает такой момент. У меня он настал в пятнадцать лет. С этой самой секунды у меня появилась тайна, цена которой – человеческая жизнь. И я не знала, наступит ли день, когда я смогу поведать кому-либо про Антона.

Я посмотрела с окна вниз. К площади подтягивались первые зрители. Они заходили за специальные ограждения с металлической крышей, располагающиеся по краям площади. Те, кому не хватало места, ютились рядом. Взрыв – дело нешуточное, и жертв, помимо пленника, никто не хотел. У высоких дверей Дома Правительства выстроились несколько шеренг военных, переминающихся с ноги на ногу. Среди них в первых рядах должен был стоять и мой папа, но на таком расстоянии лица смывались в желтые пятна, и я его не нашла.

Наверху послышались шаги. Обернувшись, я увидела печального и напряженного Даню. Он явно нервничал. Перешагивая через заросли мусора, он подошел ко мне и аккуратно приобнял, чего никогда ранее не делал.

– Страшно? – спросил он.

– Волнительно, – ответила я, хотя понимала, что все мысли были сейчас заняты новым знакомым, лежащим в полуобморочном состоянии в противоположном углу чердака.

Я прислушалась к тишине в надежде не услышать в ней кашля или стонов Антона.

– Куда ты смотришь? – спросил Даня, озираясь в сторону груды стройматериалов.

– А? Ничего, – я перевела взгляд на друга, – скоро начнется?

Ответом на вопрос стал возникший гул самолета. Сначала тихий, далекий. Потом звук сделался мощнее, гуще. Он принялся заполнять этот чердак, этот город. Охваченные любопытством и страхом, мы высунулись из окна. В безоблачном небе вдали виднелось железное распятье, увеличивающее свои размеры с каждой секундой. На площади военные выпрямились и по команде приставили ладонь к виску. Зеваки под железным навесом вытягивали шеи к небу. Самолет мчался к площади, разрезая свободный воздух нашей страны, чтобы дать понять, что мы зря радуемся собственному единству. Шум турбин уже заложил уши. Трепещущее сердце вдруг застыло, будто покрывшись коркой льда, и только смерть могла заставить его оттаять и заработать вновь. Смерть трех человек, еще недавно защищавших мой покой. Самолет снизился.

– Отсек открылся, – произнес Даник, не отрывая взгляд от железной могущественной птицы.

Три человека устремились вниз к земле, к родной земле. Я вскрикнула и зажала рот двумя руками. Пленные летели вниз, к голове и ноге каждого были прицеплены тяжелые металлические грузы. Это делалось, чтобы жертвы падали точно в назначенное место и не отклонялись порывами ветра. Люди летели вниз, словно мешки с ненужным грузом, словно балласт. По моим щекам градом потекли слезы. Зажимая со всей силы руками рот, я быстро глянула на Даню. Он перестал бояться. По крайней мере, я не видела того страха, что был в преддверии казни. Он смотрел будто завороженный, как смотрят дети на фокусника. Пленники уже пролетели половину пути.

Хлопок. Второй. Толпа на площади мгновенно вздрогнула и отшатнулась.

Два человеческих тела разорвало на множество частей под фейерверк из фонтанирующей во все стороны крови. Крупные и едва различимые останки пленников теперь по отдельности ждали столкновения с землей. Четыре железных груза с привязанными к ним обрывками человеческой плоти первыми грохнулись на каменную плитку. Третья жертва упала на землю чуть позднее, так и не взорвавшись. Бездыханное тело лежало посередине площади. Рядом с ним пару мгновений еще падали конечности и обрывки других жертв. Устройство не сработало, подумала я, но сразу же раздался третий взрыв. Последнего пленника подбросило вверх, и его части разлетелись по площади. Как улетел самолет, я не заметила.

– Господи! – прокричала я, сделала шаг назад и, споткнувшись, упала на пол, но тут же подскочила на ноги. – Господи!

Даник медленно повернулся, глубоко задумавшись. Я же, напротив, не знала, куда себя деть. Меня грыз изнутри ужас, проникающий от сердца во все потаенные уголки души. Каждый участок тела словно бился в отчаянном припадке.

– Что ты молчишь?! – неистово закричала я, вытирая ладонями струящиеся по лицу слезы.

– Успокойся, – выговорил Даник, добавив: – Это война. Что я еще должен сказать?

Даник хотел подойти и пожалеть меня, но я выбежала с чердака и, пробираясь сквозь расходящуюся толпу, помчалась обратно домой. Я ударялась в людей, спотыкалась об их пятки и запутывалась в их длинных платьях. Медленно вышагивающие невозмутимые люди, только что видевшие три чудовищных смерти, вызывали омерзение. Вместо мелькающих лиц мне стали видеться звериные морды свиньи, крысы или волка. Тут я врезалась в мужчину в сером костюме. На шее у него болталась белая заячья голова. Его снисходительный и прощающий взгляд вызвал истерику.

– Почему вы такие?! – вновь закричала я. – Почему вы все такие?! – повторила я, оборачиваясь ко всем.

– У девочки шок, – произнес заяц хриплым голосом прохожим, замедлившим шаг.

Я со злостью оттолкнула мужчину и понеслась дальше к дому.

Сразу на пороге стояла мама. Она ждала меня. Я без промедления кинулась в ее объятия. Мамины руки крепко сжали свою дочь. Меня трясло от пронзительной боли. Я колыхалась в руках, как бабочка в паутине. Мы простояли на пороге полчаса. Мама не произносила ни слова. Только крепко сжимала мое хрупкое тельце и иногда целовала в макушку головы.

Успокоившись, я проговорила:

– Прости меня, мам.

В ответ мама прижала меня к себе еще сильнее.

6

Странная война. Очень странная война. Мы ведь слабее. Басарская Республика окружена Державой. Наше положение еще называют анклавом. К нам нельзя приехать, приплыть, прилететь, не пересекая Державу. Мы не сбиваем самолеты, что прилетают на казнь, так как Держава нам в каждой листовке обещает в таком случае массированный бомбовый удар по мирным жителям. Мы как мелкие муравьи, вставшие на пути крупного медведя. И медведю неприятны, но терпимы наши укусы и выделяемая нами кислота. Взмахи лап медведя же губительны для нашего муравейника. Но мы стоим. Отважные. Отчаянные. Во имя своей Королевы. А медведь и не собирается разом уничтожить муравейник. Ему это не надо. С учетом, насколько велика и могущественна Держава, я представляю, насколько не остро у них стоит «вопрос Басарской Республики». Некоторые полководцы и на карте нас-то не найдут. Мне кажется, решение нашего вопроса им невыгодно. Поэтому наши сражения такие вялые. Данила говорит, что война нужна только для зарабатывания денег производителям оружия. И война дает им покупателя в лице и войск Державы, и войск Басарии. Нет, есть идейные люди в войне, как мой отец, дядя Никита или, хочется верить, наш главнокомандующий. Но всех их облепили алчные лицемеры. Им выгодно, когда мы мучаемся.

Финансовые возможности нашей страны не такие плачевные, как может показаться на первый взгляд. Залежи алмазов на севере страны позволяют нам сделать наш небольшой край самым процветающим в округе. Только все средства уходят на войну…

Другие страны толком и не понимают, наверное, что происходит у нас. Даже в самой Державе обычные жители до конца не знают, что мы там не поделили с их правительством. Если честно, я сама до конца не поняла, в чем яблоко раздора. Но все говорят про независимость и что Держава желает растворить нас как нацию, запрещая язык, традиции и культуру, высосать из наших недр все богатства. Ужасно, если это так. Нация – это семья. Ей нельзя размениваться. По крайней мере, все считают именно так. Я, признаться, далека от этого. Но мне приходится во всей этой истории жить. Или бороться за жизнь.

7

Следующее утро выдалось скудным на семейные беседы. Я, мама и Славик уселись завтракать. Папа пропадал на службе второй день. Напряжение на границах после казней всегда возрастало, поэтому к дежурным усилениям наших рубежей мы привыкли. Мама как бы невзначай поинтересовалась, как я себя чувствую после пережитого потрясения.

– Спасибо, сегодня все нормально, – спокойно ответила я, уплетая овсяные хлопья с молоком.

– Кто тебя подтолкнул все-таки на это?

– Даник.

– И все?

– Еще наша Люда.

Мамины зрачки сузились. Который день подряд ей напоминают об учительнице, которую мама не особо жаловала. Никто не знал, что руководило в этом мамой, зависть либо ревность. Она перевела взгляд на Славика, который ложкой с кашей не попадал в рот, и та, стекая по подбородку, капала на стол.