Гиблый Выходной

Начальник производства и его молодой подчиненный стояли в пустом цеху на полпути до спасительного выхода, по одну сторону от них располагались неровные ряды станков среди которых выднелись чьи-то недвижимые ступни, по другую до самого потолка были окна, заправленные в маленькие стеклянные квадратики рам – годами не мытые и не протираемые от древесной пыли. За окнами мела метель склоняя к земле хлипкие скелетики деревьев и беспощадно трепя их ветки. Деревья сопротивлялись вьюге, не хотели падать под воздействием природной стихии и это противостояние дерева и ветра хорошо было видно на примере стоящей прямо у окна березы, чьи тонкие и гибкие как веревочки ветки лихо метались в диком вихре подобно длинным ведьминым волосам. Нилепин жадно хахотел туда – на улицу. Захотел быть унесенным ветром как можно дальше от этих стен, захотел, чтобы ледяная вьюга трепала его волосы и одежду, задувала под тело, пробрала насквозь. Ему хотелось на улицу, на ветер и он нетерпеливо ожидал своего остановившегося босса. А Соломонов дастал телефон, нажал какой-то только ему ведомый номер и произнес в трубку лишь два коротких слова: «Деньги есть!» Затем выслушал ответ собеседника, убрал трубку во внутренний карман куртки и ликующе похлопал Нилепина по плечу.

– Нам осталось только пройти через проходную, – сказал он, – там сидит тюфяк Эорнидян, мать его. Он не должен нас видеть, ведь нам не нужны свидетели, согласен?

– Согласен, – эхом отозвался Лева.

– Я опять отправлю его в кочегарку, пусть проверит температуру в трубах, – с этими словами Соломонов повторно извлек свой телефон и опять набрал номер, но на сей раз ответом ему были длинные гудки, закончившиеся роботизированной фразой «Абонент не отвечает, попробуйте позвонить позже». – Где он? Он что, мать его, спит? А! Вспомнил! Мы же видели его! Он под автопогрузчиком! Ну и прекрасно, мать его, зашибись! Нам остается только помахать ручкой и пустить воздушный поцелуй этой фабрике!

Соломонов, не переставая радостно улыбаться, достал из того же внутреннего кармана табакерку.

– Константин Олегович, может не стоит? – предупредил Лева Нилепин.

– Вашу мать!!! Ну почему вы мне все чего-то советуете! – вдруг вспылил начальник производства и Нилепин виновато потупил взор. – Неужели я давал понять, что настолько беспомощен, что могу существовать в этом мире лишь исключительно благодаря всяким советом? Если бы я, мать вашу, нуждался в советах, я бы сделал татуировку на лбу с фразой: «Я НУЖДАЮСЬ В СОВЕТАХ»! Ты видишь у меня на лбу такую татуировку?

– Нет, Константин Олегович.

– А табличку на груди?

– Нет.

– Может я вешал объявление на стене цеха: «Дайте мне совет, вашу мать!» и подпись – начальник производства ОАО «Двери Люксэлит» Константин Олегович Соломонов? Мне даже сраный Шепетельников ссыт что-то посоветовать! Так почему все лезут со своими советами и при этом советуют одно и тоже? Ты случайно не общался сегодня с Оксанкой Альбер? – на этот вопрос Нилепина объял озноб и он счел за лучшее не отвечать. – Так почему ты повторяешь ее слова, мать твою? Я лучше всех знаю, что мне делать, а чего не делать, запомни это, юноша, и в следующий раз дважды подумай прежде чем что-то мне советовать!

– О-кей, босс, но отдайте мне хотя бы кейс. Я его только подержу…

– Еще есть шутки? Если есть – говори сразу все, мать твою.

– Я немного за вас побаиваюсь, Константин Олегович. Дайте мне кейс, я просто его немного подержу и верну. Честное слова.

– Юморист, мать твою! – рассмеялся Соломонов и двумя вдохами опустошил табакерку.

Наступило оцепенелое молчание.

Молчал Соломонов, молчал и Нилепин. Прошла минута, начальник производства не шевелился, замерев как восковая фигура. Его взгляд утсавился в одну точку, глаза остекленели и не моргали. Почувствовав себя не в своей тарелке, Лева Нилепин помахал перед своим шефом рукой, пощелкал пальцами – от застышего Соломонова не последовало никакой реакции. Вообще никакой.

– Константин Олегович, – тихонько позвал его Лева. – Константин Олегович…

Не моргая Соломонов выдавил из себя бормотание монотонное как мычание олигофрена.

– Ты опять за мной, ангел… Ты бесполый… Не хочу… Не надо за мной… Мать твою… В твоем раю скучно, я не хочу… Я не хочу слушать арфу, мне не нравится… Давай потом… Не хочу, мать твою…

Соломонов стал медленно заваливаться назад.

Нилепин стоял с открытым ртом, но вместо того чтобы удержать своего начальника Лева зачем-то тремя пальчиками взял из его рук опустевшую табакерку. Константин Олегович Соломонов грохнулся на спину.

На этот раз его не вырвало. Он разбил себе голову о бетонный пол.

А Нилепин так и остался стоять с табакеркой, держа ее тремя пальцами как церковную свечку.

– Константин Олегович, – пробормотал он и заглянул в мертвые глаза Соломонова, – вы чего, умерли, что-ль..?

14:53 – 15:17

Сперва он пошевелил руками, потом повернул голову. Долго, пожалуй, дольше чем хотелось бы, он не мог сфокусировать взгляд и в какой-то момент испугался отслоения сетчатки на обоих глазах. И не мудрено. От такого удара глаза вообще могли бы выскочить из своих мест. Все вокруг было размыто и двоилось, но постепенно Женя Брюквин стал осознавать, что лежит на жестком полу неудобно повернув голову на бок. Изо рта текла кровь и образовывала растекающиеся ручейки, быстро прокладывая себе русла в пыли бетонного пола. Женя наблюдал за кровавыми ручьями как-бы со стороны, не связывая их с собой. Боль была. Острая пульсирующая, но не такая, чтобы затмевало сознание. Похоже Женя Брюквин переступил болевой порог, во всяком случае боль не являлась главенствующим чувством в его организме.

Его распирала глубочайшая обида, ему было чудовищно стыдно за то, что его так подло ударили. Он постарался приподняться и ему это удалось. Ноги держали его, руки помогали, машинально цепляясь за сборочные столы и балки стеллажей. Голова кружилась, но вскоре Женя смог увидеть мелкие детали обстановки. К нему возвращалась функция фокусировки, это обнадеживало. Он помотал головой и потрогал нижнюю часть лица, там где, как ему казалось, взорвалась небольшая граната которую он перед взрывом накрепко сжал зубами. Фигуральная граната раскурочила ему всю плоть, оголив каждое нервное окончание. На прикосновение нижняя часть лица отзывлась резкой острой болью, принуждающей Женю взвывать и пускать горячие слезы. В глазах вспыхивали радужные блики. Нет, лучше не трогать и благодарить шоковое состояние, из-за которому боль пока не сводила его с ума и не заставляя против воли помышлять о суициде.

Кровь заливала его шею и одежду, он не знал как ее остановить. Она заполняла его рот, он пускал длинные вязкие кровавые слюни, боясь глотать, так как любое напряжение челюстных мышц выводило Женю из себя и у него аж сотрясалось все тело. На одном таком глотке он подавился и покашлял. И повалился на какой-то станок, забрызгав его кровавыми слюнями и долго выл в пустоту мертвого цеха. Он утер слезы и попробовав языком ощупать то, что раньше было ротовой полостью – рваное мясо, осколки зубов, хрустящие хрящи. Челюсть была словно совсем не его, нечто совсем незнакомое, потерявшее прежнююю геометрию и еще она почти не двигалась, прикус изменился. Он не мог поставить ее на место. Проще говоря – Женя Брюквин не мог ни жевать, ни просто сжать зубы. Зубы были как будто не на своих местах и не сходились при сжатии, а сам рот отзывался резкой болью даже на самое мягкое прикосновение языка.

Брюквин долго и кропотливо выковыривал языком и пальцами три раскуроченных зуба, выплевывал костные крошки и мычал от боли. И говорить у него не получалось, выходили какие-то несуразные отвратительные звуки.

Он обо что-то споткнулся, едва не упал. Куда-то напрвился, но остановился. Брюквин закружился, стараясь скоординироваться. Его окружали сборочные столы, поддоны с деталями – нарезанными филенками, брусками, штапиком, поперечками и стоевыми, стеклом и зеркалами, поддоны с собранными дверными полотнами, коробки со специальными клеем и герметиком, еще какие-то коробки и различное оборудование для сборки и склейки. Женя переводил шальной взгляд с одного предмета на другой, вращал глазами и мычал. Он был один. Вокруг были только оборудование и детали, но мужчина не видел ни одной движущейся фигуры. Его оставили одного и он еще не знал, что делать дальше, куда идти и как использовать это свое одиночество. Сколько времени прошло с того момента, как его ударил кто-то, в ком он успел смутно узнать того молодого типа, с которым сегодня его неоднократно сталкивалал судьба. Они даже боролись в стеклянных осколках за обладание огнестрельным оружием. Неужели этот тот самый юнец? Как ему удалось так подло и незаметно подкрасться к нему сзади? Как же Женя проглядел его?

Женя закрыл глаза.

Вот тебе и грабанул двух человек с фабричной кассой! Вот тебе и сногсшибательное видео с его триумфом! Это не торжество – это позор, который он сам же и снял на видео с мельчайшими подробностями, а в итоге потерял двух товарищей и остался с жирной фигой в кармане и раздробленной челюстью, а вовсе не с заветными деньгами, способными обеспечить ему красивое будущее и исполнение хотя бы части его детских и юношеских мечтаний. Для чего тогда это все было? Для чего он разрабатывал нападение, собирал людей, доставал оружие, рисковал? Жене было обидно до глубины души, он не способен стать лучшим среди грабителей, не в состоянии быть самым молниеносным и дерзким налетчиком – примером для подражания молодой преступной поросли. А вместо этого он ощущал себя самым неудачливым в мире лохом, самым пустоголовым за всю историю преступности дураком! Он не самый лучший – он самый худший! Он – лузер, а для Жени Брюквина это было категорически неприемлемо, он не умел и ненавидел ощущать себя не самым лучшим.

Мучаясь душевными страданиями и сверьез размышляя – столит ли вообще жить после такого дня, он увидел на одном из сборочных столов лежащую женщину. Ту невысокую хрупкую брюнеточнку – мастерицу участка Любу Кротову, что он брал в заложники, но теперь она была мертва. Ее определенно застрелили из огнестрельного оружия, а потом для чего-то положили на стол. Он приподнял ткань с ее лица, смотрел на нее, на кровавое отверстие между плечом и грудью. Потом отвернулся, но сделав полупьяный шаг назад, заметил еще одно тело, валяющееся рядом на полу. Зимняя куртка-аляска, капюшон с окантовкой из искуственного меха, зимняя фуражка с опущенными ушами и очки, одна дужка которых слетела на щеку. И красное пятно в области сердца. Женя и его узнал – тот, кто был с мастерицей Кротовой и о котором она сказала, что он глухонемой. Брюквин замер и осмотрелся по сторонам – кто-то же их убил. А кто если не начальник производства по имени Константин и по фамилии Соломонов? Во всяком случае – не Женя Брюквин. «Надо-же… – мелькнуло в голове у изувеченного преступника, – а этот Соломоныч – страшный человек! Проклятье! Да он даже не хуже меня! По одному выстрелу на каждого, ковбой кучерявый!»

Других мертвецов Женя не нашел, зато рядом с глухонемым обнаружил свой пистолет и тогда уже совсем потерялся в догадках – кто кого пристрелил и почему у глухонемого брюквинский пистолет.

Не имея, впрочем, плана дельнейших действий, Женя нагнулся и подобрал оружие. Проверил – был сделан только один выстрел. Тогда он быстро похлопал себя по карманам, вспомиая где держал дополнительную обойму. Ее не было, значит кто-то уже обыскал его и перезарядил оружии. Глухонемой? Ведь пистолет был у его руки. Тогда кто и как пристрелил самого глухонемого, если у Соломонова оружие с холостыми патронами?

Женя сжал рукоять пистолета. Опираясь на столы и станки он плелся куда-то вперед, перерабатывая новую для себя установку. Он потерял все! Он не приобрел ничего! Ни рубля, ни жалкой копеечки! Он поднял руку и дотронулся до лба, надо же, а видеокамера-то еще одета на лоб и совсем не сдвинулась, смотрит вперед и Женя предположил, что она может еще и работать. Пусть так, пусть она еще записывает все происходящее, для Жени Брюквина это стало безразлично, потому что позже, когда он выкарабкается из этой проклятой фабрики, он начисто сотрет все записанное. Сотрет без остатка. Сотрет все. Исходя из этой установки он и не стал снимать камеру сейчас, ему это было неохота, а точнее сказать – совсем неважно. Ему не хотелось даже поднимать руку ко лбу.

Внезапно из звенящей тишины мертвого цеха до Брюквина донесся разговор и Женя поспешил на него. Разговор был отчетливо слышен в пустом цехе и Женя, не забывая о мерах предосторожности, относительно быстро вышел на разговаривающего. Прячась за станками и оставаясь всегда чуть позади, Женя перебежками следовал за двумя обнаруженными мужчинами. Один – высокий и кучерявый – был начальник производствыа Константин Соломонов (такая, кажется, была его фамилия) – его главный, основной и единственный конкурент. Это его Женя должен был ограбить еще несколько часов назад, у него отобрать фабричные деньги. Это его они искали с Максимилианом Громовержцем и Точилой. Вторым из разговаривающих (а вернее сказать – слушающий) был молодой пацан, с которым судьба уже многажды раз сводила Женю. Раненый в брюхо юноша, которого Брюквин хотел бы кончить не меньше чем Соломонова. Женя поспешил за разговаривающей парочкой, преодолевая извилистые закоулки, созданные цеховым оборудованием и вспоминая, что уже бегал сегодня утром по этому маршруту в сопровождении своих менее удачливых компаньонов. Для преследуемых он оставался невидимым, хотя высокий Соломонов то и дело останавливался и вертел головой как радаром на морском берегу. В такие минуты Женя молниеносно падал вниз и прятался за близстоящим оборудованием. Однажды он так неудачно бухнулся на пол, что ударился челюстью и едва не свихнулся от адской боли. Это был единственный момент когда Брюквин чуть-чуть не упустил преследуемых. А Соломонов не замечая спешащего за ним Брюквина в сопровождении молодого гаденыша с простодушым как у младенца взглядом двигался в ту сторону, в которой предположительно был выход из цеха. Насчет выхода Женя был не уверен, он и сам бы многое отдал за то, чтобы получить в руки план производственного цеха, но предположительно, выход был в той стороне куда спешили начальник производства и его молоденький сопровождающий, спотыкающийся на каждом шагу от раны в животе, не позволяющей ему выпрямиться в полный рост и вообще передвигаться стремительно и проворно. Если бы не он со своим ранением, начальник производства уже покинул был цех. «Эх ты, – мысленно поблагодарил молодого Женя Брюквин, сам с трудом передвигая ноги, – если бы не ты, твой шеф давно бы уже скрылся с фабрики, ты для него как прикованная к ноге гиря. Это мне на руку».

Между прочим, в руке у Соломонова был кейс.

Кейс!

«Я так и знал!» – возликовал Брюквин и поправил камеру на лбу. Его существование вдруг неожиданно приобрело смысл и цель. А ведь еще ничего не потеряно! У Жени появилось второе дыхание, вид легко досягаемых денег наполнил его тело дополнительной энергией и даже раздробленная челюсть ушла на второй план. «Я сделаю себе новые зубы! – принялся внушать он самому себе. – Я знаю одного зубного техника, он не откажется от заработка. Я сделаю себе самые лучшие зубы, поставлю самую крепкую челюсть. Современная медицина творит чудеса, у меня будет самая красивая улыбка, я смогу грызть ореховую скорлупу! Все можно сделать за деньги, а деньги у меня будут! Если надо, я всю сумму одтам на зубы, лишь бы цапануть эти баблосы как полагается самому лучшему грабителю! Надо только протянуть руку и просто-напросто взять мои деньги. Вон они! Ну держитесь, ютьюбщики, сейчас я вам покажу как стреляет профессиональный налетчик по движущимся мишеням!»

Металл пистолета уже холодел его побелевшую от напряжения ладонь.

15:21 – 15:36

«Боже мой, что делать? Что же мне теперь делать?» – паниковал Лева Нилепин, перетаптываясь с ноги на ногу и едва не плача. Он то приседал к телу своего теперь уже бывшего начальника, то, испугавшись, вскакивал как от ядовитой змеи. Вот он все-таки поддался панике, отбежал на несколько метров за поддоны с деталями из ДВП, приготовленными под покрытие белой эмалью, но передумав, вернулся и опять заветелся вокруг Соломонова совершенно не зная какие действия препринимать. Свидетельство очередной смерти окончательно лишило Леву самоконтроля, он готов был закричать и убежать. Он и хотел убежать, здравый смысл настаивал именно на этом – скрыться, покинуть цех, пока старуха с косой ни нанизала его на свои бусы смерти наряду с дюжиной несчастливцев, которым не повезло оказаться сегодня в производственном цеху ОАО «Двери Люксэлит». Смерть вихрем мечется по цеху, косит направо и налево, а он – Лева Нилепин – еще так молод, он и жизни-то не видел. Он только начинает наслаждаться всеми прелестями жизни, он берет от нее достаточно много, у него более чем отличные успехи с девчонками, он не париться по пустякам связанными с недостаточно большой зарплатой, у него нет кредитов и долгов и живет максимально беспечно, осознанно отвергая житейские сложности. Ему всегда было легко и непринужденно, он никогда не задумывался о завтрашнем дне, а вот сейчас очень крепко задумался.

На его бледном как у мраморной статуи лице текли горячие слезы прожигая бороздки в налипшей пыли как вулканическая лава и с этими слезами утекала его беззаботность и житейская веселость. Лева был в шоке и он был один. Он в очередной раз присел на корточки над телом Соломонова и тихонечко позвал его по имени-отчеству. Потрогал его за плечо, чуть потолкал и отдернул руку. Встал. Опять присел.

«Надо бежать! – трезвонило у него в голове, – Беги, дурак, ты и так влип по самую шею! Беги пока не стало поздно!»

Он вытер слезы и сопли, размазав их по лицу. От бешеного сердцебиения гудело в висках, рана на животе пульсировала кровью, пропитавшей всю одежду ниже ребер. Дрожащей рукой Лева Нилепин прикоснулся к лежащему на полу кейсу. «Не надо! – вопил его расудок, – Не бери! Не трогай! Эти деньги приносят несчастье! Это проклятые деньги!»

Но он все-таки взял кейс. Взял и прижал его к груди как родное дитя (за неимением своих детей он предположил, что именно так прижимают родных детей), чуя внутри него успокаевающую тяжесть своей безбедной жизни. «Они все равно кому-нибудь достануться, – успокаивал он себя, – Чьи они теперь? Все умерли. Один я остался… Кому они предназначаются если не мне? Это судьба, это карма! Эти деньги изначально уготованы для меня!» Прежде Лева никогда бы не употребил слово «уготованы», а сейчас, мысленно произнеся такие патетичные фразы он невольно ощутил в них некий предначертанный судьбой рок.

Бросив прощальный, полный животного испуга, взгляд на труп Константина Олеговича Соломонова, Нилепин поднялся на непослушные ноги. Озираясь по сторонам и чувствуя себя загнанной жертвой, он поспешил к выходу, прижимая кейс к груди и словно защищаясь им от внезапной опасности, предназначенной ему проклятьем коварной судьбы. Ему то мерещался топот за спиной, то мелькали с разных сторон блики смертоносной косы, рассекающей воздух и скрежет зубов костлявой старухи в черном капюшоне. В какой-то момент ему почудилось, что над ним кто-то издевательски хихикает и он припустил еще быстрее, как только позволяло ему раненое брюхо. Эх, если бы не ранение и не высовывающиеся из-под скрепок внутренности, он был двигался во много раз быстрее и давно бы уже оставил страшный цех далеко за своей спиной. Кейс мешал бежать, Лева уговаривал себя отбросить его и отказаться от денег, но сам же противоречил себе и ставил в контраргументы тот факт, что теперь уже в цеху точно не осталось никого живого (даже охранник был раздавлен вилочным погрузчиком) и остановить его будет просто не кому. Он спешил к выходу, внутри него все сжалось, кейс казался тежелее с каждым преодолевшим метром и норовил выпасть из ослабевающих рук, но Нилепин не сдавался, он делал шаг за шагом, шаг за шагом, оставляя за спиной горы трупов, чей молчаливый упрек он буквально чувствоал затылком на физическом уровне. До заветного выхода оставалось совсем чуть-чуть, Лева преодолел небольшой лабиринт между станками, прихрамывающей рысцой пробежал между поддонами с заготовками, обошел еще один станок и по стеночке, на всякий случай прячась за оборудованием, достиг главный ворот. Лева уже выходил сегодня через эту дверь – вместе с Юркой Пятипальцевым они вывозили тело Августа Дмитриева и он – дурачок Лева – болтал о выработанной им классификации яиц. Нашел о чем говорить! Только сейчас до него стало доходить, каким глупцом он выглядел перед своим старшим товарищем, посмеивающимся над ним.

Прежде чем распахнуть дверь наружу он в последний раз обернулся. Цех молчал, хотя Леве казалось, что откуда-то из темных металических глубин, переполненных сытой смертью, откуда-то из теней, прячущих в себе смертельные угрозы, раздавались различне звуки – вздохи, стоны, гул и постукивание. Будто сами станки пытаются позвать Леву обратно в свой древесно-стальной электрический мир. Нилепин посмотрел назад – вон неподалеку тот самый 4-сторонний фрезеровочный станок, с которого все началось. Опять вспомнились Дмитриев и Пятипальцев и если с Августом все было предельно ясно, то судьба Юрки для Левы так и осталась неизвестной. Последний раз он его видел упавшим вниз с антресольного этажа и Нилепин надеялся, что его товарищу удалось выбраться из-под стеллажей и он где-то тут зализывает раны. Может в раздевалке допивает вишневый виски, а может давно укатил домой. Ему как обладателю автомобиля «ВАЗ 2110» с приподнятой подвеской уехать прочь из цеха было несравнимо легче чем бесколесному и даже не задумывающемуся о сдаче на автомобильные права Леве. А может Пятипальцев в кочегарке у Аркадьича? Ведь все знали, что у кочегара самая полная аптечка, в которой можно найти медикаментозные средства на все случаи жизни, а сам Аркадьич хвалился, что у него на топчанчике, если сильно приспичит и если к нему случайно заглянет акушер-гинеколог, то можно даже принимать сложные роды. Но Лева боялся заходить и в кочегарку и в раздевалку.