Гиблый Выходной

Чего боялся?

Да, черт побери, Лева признавался, что не хотел делиться. Все деньги до последнего рубля он считал своими. «Юрец, понимаешь, это судьба, – шептал он почти вслух. – Это не я такой подлый, это карма такая».

В нескольких метрах от 4-х стороннего станка с раскрытым настеж электрическим щитком Лева увидел кран-балку со свисающим крюком и вспомнил, что это он оставил его в таком положении, когда из-за короткого замыкания вырубилось все электричество. Под крюком лежало чье-то грузное женское тело по своеобразным округлым очертаниям очень сильно напоминающее тело его Зинаиды Сфериной. И как назло одежда на теле женщины точь-в-точь совпадала с одеждой левиной благоверной. Лева завыл от отчаяния, но вместо того чтобы броситься к своей герлфренд и оказать ей помощь (при условии, что та еще жива), Нилепин постарался внушить себе, что это не Зина а кто-то только похожий. Непонятно только кто мог обладать такими же схожими с надувным гимнастическим мячом формами тела как не Зина Сферина, но Лева не хотел об этом думать. Ведь Зину он оставил совсем в другом месте – на стекольном участке, а не здесь. И на этом точка! Это не она. Не она…

Лева взялся за ручку двери, ведущей на улицу, где продолжала бушевать метель.

– Стой! – от этого резкого как удар бича приказа Лева Нилепин почти навалял в штаны и медленно-медленно обернулся. – Кейс на пол!

15:36 – 04:06

Брюквин вышел из-за поддонов с нарезанным сосновым и березовым брусом целясь в юношу с обоих рук. Пацан был у него на мушке. Как же его звали? Женя с трудом припомнил, что паренек представлялся ему и назвал свое полное имя вплоть до адреса проживания. Его звали Лев, но на льва он не тянул. Даже на маленького львенка и про себя Женя решил называть парня Левой, подразумевая, что и другие называют его именно так.

– Не шевелись! – крикнул он молодому пареньку и захлебнулся от боли во рту. Его изуродованная челюсть! Она почти не двигалась и каждое произносимое слово отзывалось у Жени такой вспышкой боли, что он готов был лезть на стенку, но, разумеется, ни показывал это ни единым мускулом на лице. Его речь была невнятной, схожей с собачьим лаем или криком глухонемого. – Стой!

Пацан под его дулом медленно повернулся и Женя не без ехидного злорадства подумал, что молокосос сейчас наваляет в штаны – такое у него было лицо. Юноша был жалок и слаб, это было очевидно. Он сутулился и инстинктивно прижимал локти к животу из которого обильно сочилась кровь, пропитывая одежду так сильно, что даже Жени с его раздробленной челюстью стало немного жаль беднягу. Должно быть ему требуется хороший хирург.

– Кейс! – гавкнул Женя, выплюнув это слово с кровавыми слюнями. – Клади! На пол!

Лева не сделал этого, наоборот он крепче прижал кейс к груди прикрываясь им как щитом.

– Кейс! Клади! На пол! И уходи! – приказывал Брюквин. – Клади и уходи!

– Хер тебе! – неожиданно выкрикнул молодой человек.

– Убью! – предупредил Женя.

– Бабло мое! – не сдавался Лева. – Понял?

– Кидай кейс! – ох, как же больно было говорить Брюквину. Это было последнее предупреждение, Жени было невыносимо выговаривать слова. – И можешь уходить! Иначе убью!

– Не отдам! Мое!

– Уйдешь живым! Кейс бросай!

Но юноша решил по-своему. Резко развенулся к двери и схватился за ручку, намереваясь успеть выскочить с деньгами наружу.

Женя Брюквин не бросал слов на ветер, тем более, что они давались ему с таким трудом. Он исполнил свою угрозу. Он убил пацана Леву одним выстрелом, попав тому между лопаток, прямо в букву «З» в надписи на спине красной куртки «Фрунзенская птицефабрика №1». За этой буквой у юноши шел позвоночный столб, разорвавшийся в две половины. Пацан прижался грудью к закрытой двери и осел на пол.

– Я же предупреждал, – проговорил Брюквин вполголоса. Он не мог не выстрелить, ведь он же налетчик, грабитель и эта продолжает фиксировать видеокамера у него на лбу.

Ну теперь уж точно все. Женя не торопясь подошел к убитому им пареньку и отобрал кейс себе, на всякий случай размозжив юнцу голову контрольным выстрелом. Глубоко вздохнув, Брюквин отошел немного в сторону от двери, чтобы заглянуть в кейс и удостовериться в наличии в нем того ради чего он долбится тут с раннего утра, потому что открывать кейс на улице в сильную метель было чревато тем, что ветер мог подхватить и унести все деньги в стратосферу. Поставив кейс на пачку ДВП он понял, что чтобы открыть его ему понадобиться что-то отстрое. Подошла какая-то тонкая стальная деталька от стоящего рядом раскроечного станка. Недолго поковырявшись в зещелках Брюквин выломал замочки, отшвырнул острую детальку и распахнул кейс готовясь поглотить глазами кучу денег.

Но ожидания не соответствовали действительности. Сперва Женя не мог поверить своим глазам и закрыл крышку кейса, мысленно сосчитал до десяти делая ровные глубокие вдохи-выдохи, потом открыл ее вновь.

Денег-то не было. Кейс был набит газетами.

– Как это… – не понимал Женя Брюквин и машинально загреб в пятерню несколько газет, проверяя – не под ними ли деньги. Под верхними газетами были другие газеты, под другими – дно кейса. – Это как так…

И вдруг что-то налетело на него сзади, от неожиданности Женя упал вперед на раскроечный станок и ударился челюстью. Мир на время заволокло взрывной болью, а когда Женя стал более-менее осознавать, что вселенная состоит не только из боли во рту, но из чего-то еще, он открыл для себя что сидит на бетонном полу с заломанными назад руками. Кейс с рассыпанными газетами лежал прямо между его ног. Брюквин дернулся всем телом, потом только руками. Ни фига! Его руки были не просто заломаны назад, они были накрепко зафиксированны к стальной трубе, проходящей по стене. Он задергался, пытаясь освободиться, но у него ничего не выходило. Только что-то больно впилось в кожу на его запястьях.

Тогда он увидел, что его видеорегистратор слетел с головы и теперь лежал на полу волею судьбы повернувшись так, что глазок смотрел точно на Женю.

Когда в поле его зрения появился кривобокий старичок, Женя задергался с новой силой и угрожающе замычал, переходя на шипение, но на старикана это не произвело должного эффекта. Приблизившись к Брюквину с такой стороны, чтобы не попасть в объектив включеной камеры, старик ткнул Женю кулачком в челюсть, а когда Брюквин справился с искрами под сомкнутыми веками и распахнул ошалевшие от боли глаза, то увидел как обе его ноги уже охвачены металлическим хомутом. Не дав Брюквину опомниться, вонючий старикашка крепко-накрепко затянул хомут отверткой и Женя понял, что точно таким же металлическим хомутом его руки прикованы к трубе и освобождаться от такого захвата будет бестолково. Разорвать или сломать такие хомуты одной человеческой силой нереально, тут нужна отвертка или хорошие ножницы по металлу.

Женя Брюквин задергался и замычал. Говорить он уже не мог совсем.

– Посиди тут, – произнес жалкий с виду старичок, обтер рукоятку отвертки об грязную ветхую одежонку и положил инструмент на раскроечный станок рядом с Брюквиным. Женя с наполненными слезами глазами наблюдал за старикашкой. – Не боись, не умрешь, – заверил его дедушка. – Я не убивец. Посидишь – подумаешь, может поумнеешь. Прощай, жди первых гостей и думай. Думай о себе, думай о Боге. Бог – есть дух, Бог – есть слово, Бог – есть человек, Бог – есть ты! Тело твое – храм. Дух божий живет в тебе, оживотворяет тебя. Бог в каждом из нас и в тебе тоже. Может и доживешь до первых визитеров. Напомню, что рабочий день начнется завтра в восемь, но первые работяги приходят раньше. Сиди – думай.

Дед, обойдя мертвого парня Леву, вышел на улицу, на мгновение запустив в цех ледяной порыв ветра со снегом, а Женя Брюквин, осознав свою безвыходность заскулил в голос. Но через несколько минут старик вернулся с изменившимся лицом. Опять обойдя парня Леву, он встал перед Женей, но так, чтобы лежащая на полу камера опять не смогла видеть его. Дедушка плакал и произнеся только одну фразу: «И Аркадьич туда-же!», медленно заковылял на кривых ногах в глубь мертвого темного цеха. Женя умоляюще смотрел ему в спину и скулил. Старик, шаркая ногами, медленно исчезал в цеху, сливаясь с сумеречной обстановкой, будто растворясь в самом помещении.

А не выключенный видеорегистратор продолжал бесстрастно снимать дальнейшие двеннадцать с четвертью часов одиночества несостоявшегося самого наилучшего налетчика, включая и медленную мучительную смерть задохнувшегося от газа Жени Брюквина.

15:41 – 16:47

Печаль переполняла мое сердце, глубокая как шахта и черная как уголь. Черная дыра печали! Она заполнила меня всего, не оставив во мне места для иных чувств, я был ею поглащен. Одна из моих жизненных доктрин гласит, что в минуты чьей-то смерти надо не горевать, а радоваться тому, что душа покойного переноситься в царствие Божие и что вскоре он переродиться в новое тело и будет жить заново. Мне ничего в этой жизни не надо, только бы неразуверитья в этом, только эта надежда на скорое воскрешение душ усопших удерживало мои глаза от слезотечения, а рот от рыданий. Все в руках Божьих. Ему только одному решать – кому сколько уготовано в этом мире. На мою долю, почему-то, оказалось больше, наверное, Господь карает меня лицезрением чужих смертей. За что, Господи, караешь меня такой длинной мукой, отчего не приберешь к себе и не наградишь перерождением? Караешь меня мукой терпения? Испытываешь мой дух? Ну и как, по-твоему, Боже, оправдываю я твои надежды? Сколько, Боже, ты уготовил мне еще дышать в этом страшном несправедливом мире, в мире заблудших душ и ложных истин? В мире где царствуют грехи сребролюбия, зависти, блуда, гордыни, униния и гнева. Уныние! Вот грех первейший, грех к которому я близок как никогда ранее и я готов на многое, даже на еще несколько долгих лет существования в своем уродливом теле, лишь бы не поддаться ему, как некогда поддался греху сребролюбия.

Я вздыхал и плелся по цеху как призрак. Был бы я христианином или католиком, я бы мог уподобить себя с пробудившимся и шатающимся по погосту духом мертвеца. Я искал выживших, я отчаянно молил Господа найти хоть кого-то. Я сравнивал себя с солдатом, выжившим на поле боя после ожесточенного сражения, с солдатом, который очнулся и бродит среди своих убитых сослуживцев. Я до корней волос убежденный пацифист и ничто не заставит меня взять в руки оружие, когда-то, когда я был еще молодым, меня не взяли в армию в первую очередь по моим религиозным убеждениям, а уже во вторую очередь из-за физическх изъянов. Я никогда не носил военную форму, не стрелял, вообще не поднимал руку на ближнего своего, и поэтому мои сравнения себя с солдатом чисто умозрительные.

Прихрамывая и кособочась я в абсолютной тишине совершал обход цеха, каждого квадратного метра, заглядывал во все углы и распахивал все двери и горе сжимало мое измученное сердце. Каждое новое обнаруженное мною тело заставляло съеживаться мое естество и повторять одно и то же: «Да сколько же их, Господи!»

Левушка Нилепин у выхода. Друг Аркадьич в своей кочегарке. На проходной неизвестный мужчина, забитый лопатой.

Неподалеку от 4-ех стороннего фрезеровочного станка под кран-балкой я увидел грузное тело женщины. С трудом перевернув ее на спину я так резко отпрянул назад, что споткнулся и упал. Зинуля Сферина! Она-то что тут делала? Помочь ей было невозможно.

Дальше мне приходилось только считать и не сбиваться со счета. Уже виденный мною до этого лысый незнакомец у станка ЧПУ, молодой охранник под дизельным автопогрузчиком. Отсеченная голова Августа Дмитриева! О Боженьки! У сборочных столов Любушка Кротова и еще странный глухонемой в очках. Потом я нашел мертвого Константина Соломонова и на этот раз он точно был мертв. Когда успел? Еще один неведомый мною несчастный на стекольном участке – весь изрезанный и пристреленный, а неподалеку наша бывшая главная бухгалтерша Оксаночка Альбер. И, о, Бог ты мой, – Юронька Пятипальцев! Тебя-то за что так? Ты же добрейшей души человеком был! Я уже не удивлялся, когда нашел повешенного Степушку Коломенского. Только горестно покачал головой и загнул очередной палец (пальцы на обоих моих руках кончились еще на Кротовой и я начал загибать их по второму кругу). Я осмотрел каждого и только после того как признал невозможность помощи никому, я повернул стопы к металлической лестнице, ведущей на второй этаж, называемый еще антресольным. Мой скорбный путь пролегал через поваленный стеллаж с рассыпанными бобинами пленки, вот тут я не так давно находил мастерицу, а вон там чуть в стороне – начальника производства. В то время они оба еще были живы, теперь они лежат в других местах.

Среди прочего на полу валялся сейф из кабинета Соломонова, я подошел к нему и не без труда поднял на руки. Сейф был не закрыт, толстая дверца свободно болталась на петлях, а внутри, как и следовало ожидать, царствовала пустота. Я точно знал, что в этом соломоновском сейфе помимо рабочих документов, с содержанием которых меня никто бы никогда не познакомил, и чего-то еще хранились деньги приносимые Оксаной Альбер за день до выдачи зарплаты работникам предприятия «Двери Люксэлит».

Воздав благодарственные псалмы Богу за то, что оставил мне крохотную толику сил в моих кривеньких руках, я понес сейф по лестнице на антресольный этаж. Сейф мне чудился стопудовой гирей, он тянул вниз и поднимание по ступенькам мне казалось восхождением Иисуса Христа на Голгофу. Я кряхтел и тужился, истекал потом, вниз тянул не только остроуглый сейф, но и старая толстая телогрейка, под которой мое старенькое измученное жизнью тельце как могло выжимало из себя последние силы. Я полз как раненая черепаха, но спустя, как мне показалось, целый час, я достиг-таки площадки антресольного этажа и с грохотом поставил сейф. Сам сел на него и долго приходил в себя разминая побелевшие пальцы и утирая взмокший лоб и шею. Если бы я был курящим, я бы закурил. Наконец я встал и вновь, подобно штангисту-тяжеловесу, взял сейф в руки. Шаг-шаг-шаг, другой бы на моем месте уже давным-давно справился с этой работой и разве что лишь сбил бы дыхание. А мне же с моей комплекцией и преклонным возрастом, с моей раненой спиной, отзывающейся на каждый шаг уколом боли, с моим физическим и моральным истощением – мне это стоило поистине невообразимых трудов.

Приближаясь к распахнутой двери кабинета начальника производства, я услышал мелодию, издаваемую мобильником, но вскоре она оборвалась на полутакте. Еще я увидел, что прямо напротив кабинета выломаны перила, а из самого кабинета вытекает и капает вниз в цех розовая жидкость. Если это была кровь, то ее было черезчур много, а если вода, то почему она красная? Дотопав до кабинета я, не отпуская сейфа из дрожащих рук, взглянул через пролом вниз в цех. Все было как обычно – станки и оборудование стояли на своих местах, а множество утраченных значение стен и натянутых из рекламных биллбордов перегородок с хаотично расставленными бесконечными поддоннами с дверными полотнами на разных стадиях сборки превращали большое помещение в некое подобие муравейника, где в рабочее время люди суетились между всем этим хозяйством, куда-то торопились, работали, возили тележки, обслуживали станки, тут же отдыхали в перекуры и ели в обеденное время.

С высоты мне было хорошо видна значительная часть цеха и я нашел взглядом несколько мертвых тел, в частности Люба Кротова лежала на сборочном столе прямо перед моими глазами, отсюда же были хорошо различимы ноги в камуфляжных брюках под колесами дизельного погрузчика. Я видел пресс и стиснутого в нем Юрку Пятипальцева. Вон там с той стороны, где вход на лакокрасочный участок должно висеть вытянутое в струнку тело Коломенского, а вон там совсем с другой стороны лежал труп Сфериной. Та часть цеха отгорожена почти полностью и где-то там, куда мое зрение не может заглянуть сейчас сидит очень нехороший человек с разбитой в крошево челюстью, смотрит на пристреленного им беднягу Нилепина и, как я хотел бы надеятся, разговаривает с самим Господом Богом без посредников.

Я отвернулся.

Разум мой, полностью преданный Богу, приказывал радоваться тому, что Господь призвал их к себе и вскоре даст возможность прожить новые жизни на новых более высоких уровнях. Я обязан радоваться за них, они отмучились здесь, ушли, а я остался. И сколько мне еще предстоит ковылять по этому миру – то мне не ведомо, то ведает лишь Бог. Ему виднее. Если я остался значит угодно ему преподносить мне еще испытаний, которые я обязан буду преодолевать. Что-ж… Я готов. Значит так надо.

Из приоткрытого кобинета вновь зазвучала уже знакомая мелодия мобильника. Вздохнув так глубоко, как позволяло мне раненое легкое и тянущий вниз железный сейф я вступил в кабинет начальника производства Константина Олеговича Соломонова. Мелодия замолкла. Перешагнув порог, я так и застыл на месте, забыв о тяжести удерживаемого груза. Мои догадки частично подтвердились – в кабинете царил разгром. Я так и предполагал, поэтому не сильно удивился раскиданным стульям и сдвинутому столу. Это мною предвиделось, но вот чего я не мог ожидать, так это залитый кровью пол, причем ее было так много, как могло бы быть, если бы в кабинете устроили бойню крупного рогатого скота. Кровь заливала пол сплошным озерцом, замерзала под действием ледяной вьюги из распахнутого окна, вытекала наружу и капала с антресольной площадки вниз в цех. И все что упало на пол – бумаги, канцелярские принадлежности, различные мелочи – все это плавало в кровавом пруде, впитывая алую жижу и примерзало к своим местам ледяными корочками. Стоял животный сладкий запах, меня замутило, а по спине побежали крупные мурашки. Что тут могло случиться, откуда столько крови?

Вдруг я наткнулся на лежащее на полу тело и оцепенел от ужаса. И он здесь! И его Боженька призвал! Продолжая держать тяжелый сейф в побелевших от напряжения ладонях, я не мог оторвать взгляда от тела в красной лужи. Он конечно много кровушки выпил у рабочих, это факт, но не могло же так случиться, что вся эта кровушка накапливалась в нем как в бездонном бурдюке пока он, в конце концов, не лопнул? Такого не могло быть, тем более, что выпитая кровь рабочих имеет фигуральный смысл.

Даниил Даниилович Шепетельников. Хозяин, владелец, местный князь, генеральный директор. Он лежал с распахнутыми глазами, в которых навсегда застыла нанависть ко всему миру и более всего к тому, кто медленно убивал его. Из одного глаза с оцепеневшим зрачком вытекла и замерзла кровавая слезинка. Очки слетели на щеку, а сама щека расцарапана и из приоткрытого в беззувучном крике рта виднелись прогалы выбитых зубов. Вымокшее в воде и крови тело Даниила Данииловича замерзло, обледенело.

При жизни, признаюсь, он мне был несимпатичен, он по правде сказать, делал все от него зависящее, чтобы поддерживать по отношению к себе предельно негативное мнение. Его не любили и в отличии от Соломонова – не уважали и в грош не ценили. Но никто никогда не желал Шепетельникову смерти, тем более не решился бы поднимать на него руку. Рабочие просто игнорировали его, принимая его как неизбежную данность. Но кто решился поднять на него руку и выжать столько кровищи, сколько и в человеке-то не может уместиться? Кто-то из тех, кто сам теперь лежит в цеху без дыхания? Очевидно, тот кто вскрыл сейф и взял деньги. Неужели Соломонов? Но это кабинет Соломонова, а Шепетельников сюда вообще редко заходит, он боиться вдыхать чужой воздух и безвылазно обитает в своем замкнутом кабинете в отдельно стоящем офисном здании, что располагается слева от проходной.

Я водрузил сейф на край писменного стола, за которым еще вчера сидел и работал Константин Олегович. Корочка льда хрустнула под металлом и рассыпалась холодными хрусталиками. На столе в беспорядке было разбросано замерзшее от влаги и мороза то, что должно было быть на своих местах (в этом отношении Соломонов слыл аккуратистом). Уже знакомая мелодия зазвучала опять и на этот раз я увидел, как из-под растегнутой зимней куртки у Даниила Данииловича светится его мобильный телефон, его уголок выступал из внутреннего кармана и я, поддался искушению и осторожно, касаясь гаджета кончиками двух пальцев как пинцетом, чуть-чуть вынул его. Мне стало любопытно кто-же мог названивать моему бывшему боссу. На светящемся экранчике горела фамилия «МОГИЛЕВИЧ В.А.». Я отпустил телефон и он, нырнув обратно в замерзший карман, умолк. Могилевич В.А. так и не дозвонился до Шепетельникова Д.Д. Я невольно усмехнулся, припоминая эту фамилию. Уж не Виктор Анатольевич ли это, не областной ли это прокурор? Вот прокурора сейчас как раз не достает, это уж точно!