Здесь русский дух…

– И ты держись! – продолжая изо всех сил работать кулаками, ответил ему брат.

Их крики и вопли слышала вся слобода. Самые любопытные выбежали на дорогу и с интересом наблюдали за дракой.

– Гады! Только толпою и можете!.. – кричал Петр. – Слабо рискнуть один на один?

Впрочем, кто его слышал? В таком пылу про все на свете забываешь, видя только цель…

С ужасом наблюдавшая эту сцену Любаша не выдержала и побежала за отцом. Боялась, что слободские убьют ее Петю.

– Кончай буянить! Силу некуда девать?.. Вот сейчас как оттяну вожжами – будете знать! – уже издали кричал Платон.

Слова кузнеца потонули в общем гвалте побоища, и тогда он принялся растаскивать петухов. Кое-кому из самых драчливых пришлось даже по шеям надавать. Особенно сопротивлялся Петр, который все пытался добраться до Захаркиной рожи. Уже и куча-мала рассеялась, а он продолжал размахивать кулаками и браниться. Тогда Платон схватил его за шкирку и притянул к себе.

– Эх, ты! Отца-казака позоришь… Иди отсюда, и чтобы я тебя больше не видел! – в запале прошипел он ему в самое ухо. – Помни, со мной шутки плохи. Я тебе покажу, как на чужой улице кулаками махать.

– Папа, он же не виноват! Не он затеял драку… – пыталась заступиться за Петра крутившаяся здесь же Любашка, но тот зыркнул на нее сердито, и она замолчала. Отойдя в сторонку, девушка с неукротимой бабьей жалостью смотрела на своего Петрушу, у которого все лицо было в крови. Да и брата его, Тимоху, Любашка жалела. Тому не меньше досталось.

– Ладно, мы пошли… – напоследок недобро взглянув на обидчиков, произнес Петр.

– Пока, казак! Мало мы тебе наподдали! Надо б было еще больше, – нахально вглянул на него Захарка.

– Ничего, мы еще встретимся! Наш папа говорит: это гора с горой не сходится, а горшок с горшком уж точно когда-нибудь столкнутся, – угрожающе произнес Опарин, сплюнув кровавую слюну.

– Давай-давай, топай! Придешь – снова получишь, – победно посмотрел ему вслед соперник.

– Петенька!.. – неожиданно подала голос Любаша. – Тебе очень больно? – глядя на то, как тот волочил поврежденную ногу, спросила она и тут же получила от отца затрещину.

– Иди в дом! – приказал он ей. – Ты, – строго обратился он к Захарке, – чтобы завтра утром был у меня в кузнице. Хватит бесцельно шататься по улице – пора делом заняться. Не передумал?

– Хорошо, дядька Платон! Завтра и приду… – произнес Захарка и многозначительно посмотрел на Любашу. Мол, теперь-то я всегда буду рядом с тобой, а вот Петьке твоему дорога в слободу заказана…

2

Почти целый день Черниговский со своим людьми провел на Симоновском поселении. Прибыли туда в полдень, а дворы пусты.

– Где люди-то? – спросил атаман сидящего на лавочке древнего старичка с белой как снег бородой.

Тот подслеповато прищурился, пытаясь рассмотреть пришлых. Когда понял, что это не какие-то враги, а свои, казаки, сказал:

– Так ведь все на косьбе. У нас как говорят? Петров день замаячил – налаживай, мужик, косы и серпы.

Трудится, значит, народ, удовлетворенно отметил про себя атаман. Это хорошо.

– Как вам тут живется? – слезая с лошади и беря ее под уздцы, поинтересовался атаман. – Может, обижает кто?

Дедок призадумался.

– Как тебе сказать… – опершись руками на сучковатый батог, как-то неопределенно ответил он. – Всякое бывает. То преступники из лесу с ружьями выйдут и весь запас отберут, то эти басурмане…

– М-да, – задумчиво проговорил Никифор. – Что преступники – плохо, а что басурмане – и того хуже… Часто они вас беспокоят? – решил спросить он.

– Чего? – не расслышал старик и потянулся к атаману ухом.

Как понял Чергиговский, от этого старого глухаря мало толку.

– Говорю, в какой стороне ваши сенокосы?

– А-а… Зачем тебе? – протянул старик.

– Хочу тут с народом потолковать. Может, какие просьбы у людей имеются. Сколько у вас тут народу? Две, три семьи? – пояснил казак.

Оказалось, все четыре, при этом одной фамилии – Симоновы. Отсюда и Симоновское поселение.

Прибыли они прошлой весной на подводах, откуда-то из-под Новгорода. Наскоро срубили избы, соорудили вокруг будущей пашни поскотину из жердей, поставили жилище для лошадей, покрыв его сверху травой, и стали готовить привезенные с собой орудия для сева и зерно. У русских ведь как? Есть баба, квашня и топор – уже деревня.

Земля в этих местах не ахти какая – сыроматерая, нерушенная. Ни песка тебе, ни камня, а то и глина сплошная. Одним словом, худородная. И немного ее здесь. В основном болота, торфяники, заливные луга и ельники. Потому и пространство для пашни вышло разбойное. Там, где были сухие и без частого кустарника места. Глянешь – то там клочок земли, то в другом месте полоса…

Зато тут такое приволье! Все нехоженое, нетронутое. И эти поляны с цветами, и луг, и подступающая к ним стеной тайга. Такого в их краях не было. Там каждый клочок земли на вес золота. Тут же бери ее – не хочу. Разве не жизнь? Хотя, говорят, вниз по Амуру оно еще богаче. Правда, тайги там нет, зато немерено полей с плодородной землей. Вот где пашенному развернуться! Впрочем, там пока жить опасно. Здесь проклятые маньчжуры житья не дают, а ниже по Амуру – тем более. Считай, целое войско стоит возле их новой крепости Айгуня. Вот эти змеюки и совершают набеги на русский берег, и попробуй, останови их.

Землю Симоновы готовили основательно. В первый год сделали несколько пропашек для поднятия целины, после чего тщательно боронили ее, пока не превратилась в пух. Только потом стали сеять понемногу. Посеяли рожь, пшеницу и овес. Год выдался скупой на влагу, поэтому и урожай не порадовал. Вот так: сеяли рожь, а жнем лебеду, вздыхали Симоновы. Без хлеба они не остались, хотя и пришлось себя урезать всю зиму.

Хотели попытать счастья на озимых, но люди с соседней заимки отговорили. Мол, тут ржаной посев не пройдет – только яровой.

В этот раз решили сеять пораньше, пока земля еще не обсохла. Боялись, морозом прихватит посевы, а пронесло. Те пошли в рост, и теперь только надежда на то, чтобы дожди не зарядили и не залили пашню. Говорят, тут так: в один год солнце убьет урожай, в другой – вода. Весенних половодий, как на Руси, тут не бывает, зато ближе к августу вдруг заплачет небо, а следом и Амур, выйдя из берегов, разбежится по пойме. Тогда какой уж тут урожай? Бывают и хорошие годы, когда и солнца в меру, и влаги – вот тогда пашенным приволье!

Сеять шли дружно, всем гуртом, и брали с собой даже маленьких ребятишек. Идут, бывало, песни распевают. Весело! Впереди всех – подростки, которым не терпится поскорее добраться до места. Следом – бабы с детьми на руках, далее – телега с семенным зерном в мешках, а по обеим сторонам – взрослые мужики, один из которых вел под уздцы лошадь.

Замыкали шествие старики, которым Бог еще дает возможность двигаться. Могли бы дома сидеть, но куда от крестьянской привычки денешься? Сев – начало всему. Это тебе и работа, и праздник в одном числе. Время надежд и испытаний. Ведь говорят же: что посеял, то и пожнешь.

Сеяли в две горсти, проходя по загону дважды с краев. В основном мужики и подростки трудились севальщиками. Повесят себе на шею сумы и корзины из лозняка с зерном, а потом идут неторопливо полем, клочьями сена бросая семя на еще влажную землю. В это время женщины тоже работали. Одни обед для работников на костре готовили, а другие камни и мусор с пашни убирали. Короче, всем хватало работы.

Засеменив поля, устраивали небольшой праздник. Садились кружком на траву и хлебали из чашек щи, потом шла пшеничная каша с коровьим маслом, которую запивали ядреным квасом.

Когда появлялись всходы, требовалось освобождать поле от сорняков. Чаще речь шла о полыни или кислице, которую выламывали и выносили на межу. Еще существовали огороды, скотина, другие хозяйственные дела. Лениться не приходилось, и для детворы находилось дело. Они целыми днями пропадали на выпасах. «Ычь! Ычь! Ычь!» – где-то вдалеке звучали звонкие голоса ребятни, сопровождаемые хлесткими хлопками пастушьих плетей.

Теперь вот подошла сенокосная пора, и весь род Симоновых трудился на покосах. Вставали рано, чтобы косить по росе, и, наскоро позавтракав, брали в руки большие и маленькие косы, спеша на сенокосные угодья. Тяжелая жизнь, но ведь поле муку любит!..

…Поплутав по лесной дороге, казаки наконец вышли на простор. Вокруг луга в цветах, полянки среди ельников и небольшие пашни.

С Петрова дня зарница хлеб зорит, увидев желтеющий хлебный клин вдоль дороги, вспомнил Никифор слова своего покойного отца-землепашца. Такая трепетная любовь к земле передалась и его сыну, только не суждено ему было стать хлеборобом.

– Не обманул старик! Смотри-ка! – указывая рукоятью нагайки куда-то вдаль, сказал атаману Мишка Ворон.

Точно. Выбравшись из зарослей лещинника, казаки увидели невдалеке косарей, которые, встав рядком, проходили косами поле. Поодаль трудились бабы, сгребавшие деревянными граблями подсохшую траву в валики и складывали в копны. Один лабазник, без примесей осоки.

– Эх, хорошо работают, черти! Хотел бы я на их месте быть, – глядя на косарей, восхищенно проговорил атаман.

Он не лукавил. Никифор всю жизнь мечтал иметь собственное поселение и заняться хозяйством, и у него всегда чесались руки, когда он видел работающих в поле крестьян.