Избранные. Химерная проза

Не придумав, какими словами далее выразить свои противоречивые чувства, он поставил суму на пол и сказал:

– Тут припасы из Дурдича.

Миланка ничего не ответила.

– Тебя кто-то обидел? – переборов досаду, с грубоватой нежностью спросил Натко, в нерешительности переступая с ноги на ногу.

– Нет, Черман, – отозвалась, всхлипывая, Миланка, закрывая и откладывая книжицу в сторону. – Никто меня не обидел.

– Тогда почему котел пустой..? – начал было отчитывать жену Натко, но Миланка, возвысив тон, так уверено продолжила свою речь, что мужчина осекся и замолк на полуслове.

– Никто меня не обидел, – повторила твердо женщина. – Потому что никому нет до меня дела. Изо дня в день я проверяю нашу кладовую, пересчитываю вязанки лука, колбасы, мешки с мукой и иду готовить еду. Варю кашу, замешиваю тесто, пеку хлеб, жарю мясо и запекаю рыбу с грибами.

Натко почувствовал, что список повседневных дел жена зачитывает ему неспроста, вот только цель этой череды очевидных и правильных вещей была скрыта от него за пеленой этой самой очевидности. Миланка, как назло, замолчала, так и не дав мужу перевести странную беседу в будничный семейный скандал.

– Это хорошо, – ответил Натко.

– Хорошо?! – воскликнул Миланка, вскакивая с лавки. – А что хорошего? Пока ты был в Дурдиче, меня осенило! Черман, а ведь мы уже двадцать лет живем в этой таверне, на перекресте трех дорог, и всё, что я вижу – это лица путников, которые, к тому же, все похожи друг на друга. Десяток наемников, пара гонцов, несколько шахтеров и купцов. Одни и те же лица двадцать лет подряд. Одни и те же слова, одни и те же разговоры. Они даже не стареют, как мне кажется.

– Да? – удивился Натко столь необычным претензиям жены.

Потом он вспомнил о пустом котле и двух путниках, которые что-то хлебали в углу. И, пока Миланка продолжала вещать ему о подозрительной однообразности бытия, Натко размышлял о том, что же они такое черпали из своих деревянных мисок.

Тем временем хозяйка таверны закончила свою вдохновенную тираду, обличающую мистическое однообразие окружающей реальности, и, сделав короткую паузу, уверенным тоном сказала:

– Я даже не уверена, что ты по средам ездишь в Дурдич, Черман.

– А куда ж еще? – удивился Натко, который и сомневаться не мог, что только что грёб целый час из самого Дурдича.

– Вот скажи мне, Черман, – продолжала она, обращаясь, по привычке, к мужу по фамилии, как делала это с самого момента их знакомства, – когда мы в последний раз выезжали куда-то вместе из этой таверны?

– Да никогда, особо, – отвечал Натко.

– А почему? Я помню жизнь до таверны очень смутно, словно бы смотрюсь в старое бабушкино зеркальце. И потом – раз – и в памяти моей тянутся лишь бесконечной вереницей совершенно одинаковые дни, одинаковые лица, одинаковые дела. Мы даже на воскресную службу не ходим, в чем меня укоряет раз в месяц проезжающий через этот перекресток отец Йован.

– Миланка, жупан Белянский дал эту землю под таверну моему пра-пра-пра-прадеду Йосипу с одним условием – таверна ни должна никогда закрываться. Пока действует это условие, мы не платим податей жупану, и земля наша. А место тут, сама понимаешь, видное. В Дурдиче немало дельцов разевают роток на нашу таверну. А поскольку не дал нам с тобой Господь ни деток, ни помощников, не можем мы вместе куда-то ехать. Кто ж тогда будет смотреть за таверной? А одну тебя куда-то отпустить я и подавно не могу. Кругом же то бошняки-магометане, то албанцы, то наши местные разбойнички промышляют. Похитят тебя да османам продадут. Тебе хоть и до сорока недалеко, но баба ты видная, и стряпаешь получше трактирных поваров в Дурдиче, так что цену за тебя хорошую дадут.

– Всё-то ладно сказываешь, Черман, а только не верю я, что Дурдич есть.

– А где ж я был только что?! – рявкнул Натко, поскольку начал злиться на совершенно непонятное ему упрямство жены, возомнившей себе какую-то околесицу в его отсутствие.

– Не знаю я, – всхлипнула Миланка.

– Так, жена, хватит сопли пускать! – приказным тоном сказал Натко, перехватив инициативу в этой порядком надоевшей и напугавшей его беседе. – Что у тебя там всадники едят, раз котел пустой?

– Окрошку едят. Жарко сегодня, вот и сделала им на квасу.

– Ааа, – протянул Натко, удовлетворенный ответом жены, – ну хорошо. А то я уж думал, ты со своими размышлениями заставила их воздух из мисок черпать.

На какое-то время странный разговор прервался. Натко пошел проверять нехитрое хозяйство. Обойдя таверну кругом, он пересчитал лошадей, стоявших у входа. Они по-прежнему страдали хромотой, и их по-прежнему было две.

– Гав, – тихо, с чувством собственного достоинства, произнес не менее хромой, чем лошади, старый Савка.

Он вылез из запрятанной в кустах конуры и, припадая сразу на обе передние лапы, подошел к Натко и снова произнес:

– Гав.

– Привет, псина, – хмыкнул Натко, осторожно погладив дряхлого пса по голове.

– Гав.

– Вот тебе кость. Из Дурдича привез, – сказал Натко и выудил из широкого кармана шаровар большой мосол, завернутый в тряпку. На нем еще оставались сухожилия и немного мяса, а у древнего пса – достаточно зубов, чтобы счесть кость отличным лакомством. Савка вежливо ухватил черной пастью мосол и удалился в своё жилище под задумчивым взглядом Натко.

– Савка, – пробормотал Натко, припоминая, как звали его предыдущего пса.

Не припомнив, он повторил «Савка» несколько раз, и понял, что не может вспомнить его щенком. Раз в неделю, в среду, Натко брал лодку, ехал в Дурдич за припасами, и привозил псу вкусную кость. И как-то мысли у него не было завести собаку помоложе, хоть Савка и был уже лет двадцать как при смерти, и в собачьем раю собачий апостол Петр терпеливо дожидался его у врат.

– Надо привезти щенка, – решил Натко. – И Миланке лишнее развлечение.

Войдя в зал, Натко перехватил голодные взгляды всадников, устремленные на выдающиеся из-под платья округлости жены, которая как раз вешала над очагом котел для варки булгура.

– А то, – хмыкнул удовлетворенно Натко, которому польстило такое внимание к своей красотке жене.

Почувствовав небывалую уверенность в себе, он подсел к путникам и завел разговор о том, кто они, откуда, и не хотят ли они взять комнату на ночь. Всадники оказались поверенными одного греческого банкира, и ехали в Градец, к Янко Камауфу, по каким-то денежным делам, о которых не могли распространяться. Немного поговорив о басурманах-бошняках и расплодившихся волках, прокляв бездельников сербов, носу не казавших из своих фортов, чтобы следить за порядком, Натко плавно перевел поверенных в ранг постояльцев, уговорив их взять лучшую комнату за форинт, и, пожелав приятного вечера и спокойной ночи, отправился к Миланке.

– Подготовь постель тем двоим, – попросил Натко жену как можно ласковей.

Миланка вдруг всплеснула руками и решительно повернулась к мужу, глядя на него сверху вниз – а она ростом была повыше его на целую голову – и в черных глазах её блестели крупные слезы.

– Я поняла всё, Черман. Мы – умерли, и попали в Чистилище. И теперь изо дня в день мы ходим по кругу, и будем в этой таверне, пока не искупим свои грехи. И нет никакого Дурдича, и ничего нет ни за тем поворотом, ни за тем холмом. Есть только озеро, лес и наша таверна.

– Но я был сегодня в Дурдиче, – ответил совершенно обескураженный Натко.

– А может и ты – всего лишь страж моего чистилища, – всхлипнула Миланка и отвернулась, чтобы продолжить стряпню, роняя в котел слезы.

Натко, совершенно выбитый из колеи такими рассуждениями жены, зашел на кухню и отчетливо произнес несколько богохульств. И тут ему на глаза попалась та самая книжица, что была в руках у Миланки.

– Ан-на Рад-клиф, – медленно, разбивая слова на слоги, прочитал не шибко ученый Натко надпись на обложке, – «Сбор-ник вол-ну-ю-щих но-велл».

Мужчина, довольно смутно помнивший тот краткий миг, что можно было именовать «школьным образованием», не мог бегло пробежаться глазами по витиеватому тексту, и, с трудом разобрав несколько высокопарностей, лишь рассердился и направился к жене, чтобы выяснить, откуда она взяла эту заумную дрянь.

– Дрянь?! – взвизгнула Миланка возмущенно.

Натко открыл книжицу на случайной странице и сердито прочёл:

– «…е-го гу-бы приль-ну-ли к ейним гру-дям…»

– Да, Черман! Прильнули! – Миланка бросила поварешку и нависла над мужем, роняя свысока слезы прямо на его задранное к потолку лицо. – На грани гибели их иллюзорного мира, когда не осталось ничего в их жизни, кроме естественной первобытной страсти, разве можно осуждать героев за стремление испытать то последнее чувство, что оставил в их распоряжении злой рок?!