Дина Верни: История моей жизни, рассказанная Алену Жоберу

(АЖ) Это были рассказы, под которые вы засыпали в детстве?

(ДВ) Под которые засыпала? Да нет. Отец пару-тройку раз рассказывал мне что-то такое, но без подробностей. Он был не из тех, кто жил прошлым. Он смотрел в будущее. Мой отец – во мне.

(АЖ) А ваши бабушки и дедушки?

(ДВ) Мой дед по отцовской линии, который из Одессы и которого я не знала, богатства не нажил. Он был евреем-ашкенази, то есть европейским евреем. У него было пятеро детей. Сам он интересовался «Народной волей», террористической популистской организацией. Три его дочери, как я уже говорила, были нигилистками, все три получили высшее образование, и все добились успеха. Лишь одна, Соня, не окончила университета. Это была сплоченная семья интеллектуалов, людей передовых взглядов.

В общем, начиная с моего одесского дедушки, мы люди светские, получается, уже пять поколений.

(АЖ) А ваша мать?

(ДВ) Мама – это совсем другая история. Она была дочерью очень богатого человека, которого звали Григорий Звигильский. Он был сефардом, его предки жили в Толедо, пока в 1492 году их не изгнала оттуда королева Изабелла Католичка. В те времена евреев, которые не хотели отказываться от своей религии, силой, избивая, сажали на суда. Многие погибли в море – на это отчасти и был расчет. Моих предков приняла Турция. Они прожили там целых сто лет, пока не перебрались в Россию, где смогли поселиться на юге страны.

Дина с матерью и отцом, ок. 1923–1924 гг.

Я знала и любила этого своего деда. Знала я и его мать, мою прабабушку Симу. Это была очень старая элегантная дама, изъяснявшаяся на языке Сервантеса и презиравшая русский. Она была со мной очень ласкова, но говорила по-испански.

У этого деда по материнской линии, Григория, была табачная фабрика. Еврей, он, благодаря своему таланту и огромной работоспособности, стал одним из тех крупных русских промышленников 1905 года, которые начали индустриализацию и развитие России. Он производил очень модную тогда марку сигарет из светлого восточного табака, типа «Абдуллы». Сейчас никто уже такие не курит, но тогда люди их обожали.

На самом деле я должна была родиться в Крыму, потому что у деда там было потрясающее имение. Но шла Гражданская война. У деда была собственность и в других местах, в том числе шоколадная фабрика в Молдавии. Именно эта фабрика позволяла ему посылать своих детей учиться за границу – все они, кроме моей матери, получили высшее образование.

(АЖ) А вашему деду не приходило в голову начать покупать произведения искусства, как знаменитым русским коллекционерам, промышленникам Щукину и Морозову?

(ДВ) Моему деду не посчастливилось встретить известнейшую швейцарскую коллекционершу Хеди Ханлозер, которая, показав свое собрание современного искусства, заразила их собирательством[5 - В действительности Сергей Щукин начал формировать свою коллекцию французской живописи в конце 1890-х, а Хеди Ханлозер – в 1905 году. – Прим. пер.]. Увы, нет! Дед был очень богат, но искусство – это было не его. Он был оригиналом. Путешествовал по всей Европе, посетил все дворцы. Построил в Бессарабии дом, на фронтоне которого было выбито: «Здесь проживает почтенный Григорий Звигильский, член Купеческой гильдии». Каждое окно в этом доме было в своем стиле: пламенеющей готики, романском, барочном. И я с самого раннего детства замечала эти различия.

Бессарабия была раньше российской губернией, которая располагалась между Румынией и Черным морем. Это была глухая провинция, ничем не примечательная, как и многие другие южные губернии. А Молдавия, благодаря смешению ближневосточных народов и цыганам, которые все как один были музыкантами, блистала. Именно в Бессарабию в самом начале XIX века царь Николай I сослал величайшего русского поэта Александра Пушкина, чтобы наказать его за дружбу с декабристами. У Пушкина остались о Бессарабии очень неприятные воспоминания, которые он и изложил в своих стихах. В XX веке эта губерния изменилась. Разумеется, она осталась такой же провинцией, но новый век, со своими передовыми идеями, студентами, группой интеллектуалов, придал жизни и шарма Бессарабии, которая, хотя и принадлежала Румынии, хотя и не жаловала русский язык, душой своей оставалась русской.

Какое-то время я жила в Бессарабии в доме деда, где было множество слуг. Меня очень привлекали молдавские горничные и лакеи, я любила их слушать. Это было мне строго запрещено, но я проскальзывала на просторную кухню в подвальном помещении, откуда блюда подавались на подъемнике. Женщины рассказывали мне молдавские легенды или страшные сказки. Лакеи играли на скрипках и других струнных инструментах, издававших чарующие звуки. Чуть что – меня прятали в подъемник.

Я тогда была совсем маленькой, но, наверное, чувствовала поэтичность этих сказаний. Я их и сегодня помню. Возможно, именно скромные служанки моего деда пробудили во мне глубокий интерес к примитивному искусству. Что касается музыки лакеев, я позднее поняла, что моя любовь к настоящей, большой музыке берет начало в народных мелодиях, которые так прельщали меня в детстве. В общем, моя мать принадлежала к очень богатой буржуазии. Но мною мама не интересовалась.

(АЖ) Почему?

(ДВ) Потому что я испортила ей талию.

(АЖ) Она что, не хотела других детей?

(ДВ) Нет.

(АЖ) Она была кокетлива?

(ДВ) Очень. И очень красива. Как с картины Ренуара. В сороковые годы мама уже была в возрасте, но очень понравилась сыну Майоля. Он ею восхищался. А я была похожа скорее на ее сестру Розу, вечную студентку. В конечном счете во время войны Роза получила кафедру общественных наук в Америке, ей тогда было пятьдесят.

(АЖ) Это была большая семья?

(ДВ) Да, большая. Со стороны Звигильских их было четверо. Они жили в основном в Молдавии, у деда Звигильского. У него было два экипажа, запряженных двойкой лошадей, две «виктории», как их называли в честь английской королевы. Это были удобные, низко сидящие экипажи, на которых дед и ездил по городу, и путешествовал. В одной «виктории» ездил он с багажом, а во второй – румынские цыгане, которые всю дорогу играли для него. Дед был ни на кого не похож. Он был светским евреем, что в те времена и в его положении требовало определенного мужества.

Как только в 1917 году к власти пришли большевики, дед Звигильский потерял все, что у него было в России. Однако благодаря одному повороту истории часть его состояния удалось спасти. После смерти царя Николая I в 1855 году императором стал Александр II. И чтобы остановить злосчастную Крымскую войну, на следующий год он заключил мирный договор, по которому Бессарабия и Молдавия отошли Румынии. Так что собственность деда в этих двух провинциях, включая шоколадную фабрику, не пострадала.

Когда наша семья переехала в Бессарабию, я смогла получить хорошее образование. Дед нанял немецкую гувернантку. У матери было два брата и младшая сестра. Все они учились в университетах за границей.

Я встретилась не только с одним из своих дядей, но и в особенности с тетей Розой в Париже. Роза занималась продвинутыми исследованиями в области политических наук. Совсем юной, еще в России, она встретила свою любовь в лице Бориса Скоморовского, сына социал-демократа. Она вышла замуж, и это оказался любовный союз на всю жизнь. Дядя Борис получил то же образование, что и Роза.

Отец дяди Бориса был вынужден эмигрировать, чтобы не попасть в лапы царской полиции. Он поселился в Ницце, где и умер в начале ХХ века. Он похоронен там же, в Ницце, на кладбище Симьез. Много позднее, в 1941 году, когда я работала у Анри Матисса, который жил в тех краях, мне пришло в голову поискать могилу своего двоюродного дедушки-бунтаря. Матисс ходил туда со мной.

Однако все когда-то кончается – мой дед умер. Он скончался тихо, но был похоронен с помпой. А я потеряла первого своего друга – я была к нему привязана, он уделял мне много времени. Дед любил меня. Он вообще делал много добра. Бедняка никогда не прогоняли, его выслушивали, ему помогали, никогда не выставляя это напоказ. Дед выслушивал людей, которые хотели выбраться из своих несчастий. Он защищал несчастных, униженных, обездоленных. Поэтому на пути к его последнему прибежищу деда оплакивало множество простых людей.

(АЖ) Вернемся в Одессу. Значит, ваша семья по отцовской линии уехала из города?

(ДВ) Да. Наша одесская семья – мой отец, тетушки, кузины, включая сестру моего деда, – пересекли Днестр и присоединились к деду Григорию Звигильскому. Мы с родителями несколько раз переезжали с места на место, поездка, о которой я расскажу, не была первой, но стала последней.

Это замечательное воспоминание. Я совсем маленькая. Моя тетушка, которая была врачом во Франции, тем временем вышла замуж и родила сына. Этого сына, моего кузена Александра, воспитывали мои родители. Он потом присоединился к нам во Франции, со временем стал математиком. Так вот, мы уезжаем из Одессы в Бессарабию, к деду. Тот очень щедро заплатил морякам, чтобы с нами ничего не случилось. И когда мы пересекали Днестр, один из подвыпивших моряков решил подтрунить над малышом. По-русски это очень красиво: «Скажи мне, маленький, куда ты едешь? Куда ты едешь?[6 - В тексте оригинала по-русски. – Прим. пер.]» А мой кузен Александр гордо отвечает: «Куда надо!»

(АЖ) Но почему они уехали? Из-за войны?

(ДВ) Да, из-за Гражданской войны. Все они хотели уехать. Хотели бы жить и бороться, но это стало невозможным. Сделаем небольшой экскурс в историю. Строить заводы, на которые крестьяне приходили работать и становились пролетариями, начали в последние годы XIX века. Рабочие спали в общежитиях, предоставляемых зарождающимися заводами. По мнению социал-демократов, существовал только один тезис: «Для марксизма „на русский лад“ нужно поддерживать экономическую борьбу пролетариата и участвовать в деятельности либеральной оппозиции». Это решение не устраивает Ленина, который хочет немедленно создать социал-демократическую рабочую партию и говорит о «диктатуре пролетариата». Насилие его не пугает. Для него цель оправдывает средства.

Социал-демократов и Ленина разделяла большая проблема: аграрный вопрос. Демократы хотели раздать землю крестьянам, а большевики – ее национализировать. Этот вопрос вставал и обсуждался на всех съездах. Социал-демократическая партия, которая была очень крупной, раскололась надвое: на тех, кто был за насилие, и тех, кто был против него. Те, кто был «за», оказались в большинстве, они стали называться большевиками. Мы же стали меньшевиками.

Большевики убивали анархистов. Социал-демократов бросали в тюрьмы, те же, что и в царское время. Все возобновилось, но с новой силой. Как говорила Наталия Троцкая[7 - Имеется в виду Наталия Седова, жена Льва Троцкого. – Прим. пер.], которую я хорошо знала: «Кто не видел русской революции, не видел ничего». Все быстро превратилось в хаос. Началась война, настоящая война. Гражданская, беспощадная.

Я родилась во время этой Гражданской войны. В 1919 году это была полноценная война между царской Белой армией и Красной армией, наскоро созданной Троцким. Однако в первую очередь это было восстание целого народа против исчерпавшего себя монархического правления, за улучшение условий существования. Народа, который на 82 % состоял из крестьян и лишь на 18 % – из пролетариев.

В армии были крестьяне, неотесанные, неграмотные, забитые, но движимые конкретным желанием: получить обещанную землю. Эти люди, бывшие крепостными на своей земле, были освобождены манифестом Александра II лишь в феврале 1861 года. До этого мужчин, женщин и детей могли продавать. И эти люди восстали, и простые крестьяне стали солдатами, которые ненадолго нашли общий язык с революционерами.

До нас дошли знаменитые имена, такие как Чапаев. Крестьянин, до смешного необразованный, в первую очередь Чапаев был командиром соединения, который умел сражаться и побеждать. И множество других простых крестьян стали военачальниками, сумевшими отличиться и командовать войсками, приводя их к победам. Это было восстание целого народа рабов. Это было время, когда впервые услышали слово «командир», от французского commandant. Время, когда солдаты покидали царскую армию, чтобы сражаться в рядах так называемой Красной армии, или, точнее, Рабоче-Крестьянской Красной Армии[8 - В тексте оригинала по-русски. – Прим. пер.].

В силу этого гигантского восстания Белая армия, в которой были стратегически мыслящие генералы и офицеры, но не было достаточно солдат, потерпела сокрушительное поражение в Гражданской войне, которую она могла бы выиграть. Что касается создания Красной армии, Троцкого упрекали в использовании военных царской армии. Троцкий ответил Ленину: «А где взять знание военных законов, как не у самих военных?» И он сообщил Ленину, что множество офицеров царской армии примкнули к Красной армии и блестяще служили в ней.

(АЖ) То есть вы приехали во Францию с прививкой от большевизма?

(ДВ) Уж это точно! Антикоммунисткой номер один. И мой отец, который пострадал лично, знал это.

(АЖ) Вы уехали из России, но куда вы намеревались перебраться?

(ДВ) Я родилась в семье образованных буржуа. Все говорили по-французски. Местом назначения, о котором все мечтали, был Париж. В 1926 году – мне было семь лет – мы сначала уехали из России в Бессарабию, где жил дед. А затем – «Даешь Европу!», как тогда говорили русские. Путешествие началось через Львов в Польшу. Потом отец совершил большую поездку в поисках русской социал-демократии в изгнании. И в том же 1926 году мы оказались в Германии, в Берлине, где была большая колония русских эмигрантов, которые проявляли огромную солидарность друг с другом.

В Берлине мой отец был тепло принят русскими социал-демократами, он встретил там своих друзей. Мы жили в Шарлоттенбурге в роскошном отеле, который оплачивали социал-демократы. Друзья отца говорили ему: «Яков, оставайся с нами. У тебя будут положение, дом, работа». Но отец ответил: «Нет, я предпочитаю быть бедным во Франции, чем богатым в Германии».

И мы поехали поездом в Париж, где жили дядя Борис и тетя Роза Скоморовские. Мы прибыли туда в конце 1926 года. Борис и Роза пришли встретить нас на вокзале. Они сняли номер в «Отель-де-Мин» (мне кажется, он до сих пор существует) в конце бульвара Сен-Мишель. Едва ступив на землю Франции, второй родины всех борющихся за права человека, отец стал словно наэлектризован. К тому же рядом с вокзалом пели! В те времена на улицах пели. Тогда продавались ноты модных песенок, и люди останавливались и пели все вместе. «Посмотри, – сказал мне отец, – Франция поет. В какой другой стране ты это увидишь?»

Мы съехали из «Отеля-де-Мин» и обосновались на улице Монж напротив Политехнического института – институт тогда располагался там, и в его сквере я играла. Едва сойдя с поезда, отец поспешил записаться в отделение Социалистической партии V округа – это тогда был оплот социалистов.

Раньше я читала по-русски столько же, сколько по-французски. Это мне очень помогло, я не забыла язык. Как и многие музыкально одаренные люди, я легко говорю на нескольких языках. Но это не шло ни в какое сравнение с языками, на которых говорил дядя Борис, профессиональный лингвист. Я думала, что загоню его в тупик, когда он сообщил о своей предстоящей поездке в Италию: «Дядюшка, но ты же не говоришь по-итальянски». – «Ну и что? – ответил он. – Я знаю латынь, меня поймут».

Начальное образование во Франции до войны было замечательным. Я поступила в школу на улице Понтуаз, а моей учительницей была мадам Лассаль из семьи известного немецкого социалиста-революционера. Поначалу в школе над моим слишком правильным, слишком литературным французским смеялись. Но я быстро приобрела парижский акцент. Родители хотели, чтобы я осваивала языки, и у меня появилась немецкая гувернантка. В общем, я поступила в школу русской девочкой, а вышла из нее француженкой. Стала ею целиком и полностью. Но в нашем доме по-прежнему бывали русские.

(АЖ) Ах, эти русские в Париже!